Вдова Клико. Первая леди шампанского

13 Черное и белое

Заниматься делами «Клико и Сын» под критичным приглядом Филиппа и ничего не зная о виноделии трудно само по себе. Но задачу осложняет еще и война Второй коалиции. Большинство европейских стран объединились во Вторую коалицию против Франции. Наполеон Бонапарт неукротимо намерен распространять Французскую революцию по Европе, хотят этого страны или нет. Свобода. Равенство. Братство. Но чем больше сражений он затевает, тем решительнее Вторая коалиция пытается раздавить нас, будто слизняков.

Соседние страны не хотят иметь с нами дело, а Франция балансирует на грани банкротства, поддерживая Великую армию. Папá, наш политический хамелеон, утверждает, что его гражданский долг – поддерживать Наполеона, поскольку он принес в хаотичную Французскую республику порядок – сильное правительство, стабильные финансы и подготовленную армию. Он утверждает, что, если мы не будем поддерживать войны Наполеона, у нас скоро будет править Британия или Россия.

– Пожалуй, это не так и плохо, – шучу я. – Я люблю британские булочки и меховые русские сапожки. – Я по-прежнему умею его смешить.

Жан-Батист совсем забросил делопроизводство на нашей суконной фабрике. Маман настояла, чтобы он сопровождал ее с Клементиной на балы и званые вечера по всей округе. Клементина теперь стала невестой на выданье. Папá называет это маленькой жертвой, чтобы маман была довольна. Но я боюсь, что теперь он вынужден работать за двоих.

Сама я занята выше головы нашей винодельней «Клико и Сын» и Ментиной. Под моим любящим оком дочка не проявляет никаких признаков меланхолии или одержимости. В первые годы жизни она растет как травка, играет и сладко спит на диване рядом с моим бюро с выдвижной крышкой. Я держу наши скудные балансовые отчеты подальше от Франсуа, но каждый его унылый визит по продажам говорит ему ужасную правду. Если война вскоре не закончится, наша винодельня закроется без надежды на возрождение.

Только я подумала, что нам все-таки придется закрыть «Клико и Сын», мои молитвы услышаны. В 1802 году Наполеон заключает Амьенский мирный договор с европейскими монархами, включая короля Великобритании Георга III с его грозным британским флотом.

Французские солдаты вернулись домой к семьям. Торговые пути открылись. Наши семьи вздохнули с облегчением впервые за тринадцать лет.

Наполеон даже разрешает в стране католическую религию, нашего Бога и святых, по всей Франции три дня звонят колокола. Теперь я могу без боязни привести Ментину в Реймский собор, вместо того чтобы тайком ходить на молебны в холодную пещеру.

Мы размышляем, как подвинуть дела «Клико и Сын». Франсуа воодушевляется и играет на скрипке цыганские мелодии. Еще он придумывает истории про Ментину и Матагота[9], магического черного кота с золотисто-зелеными глазами, который переносит ужасные беды, чтобы вернуться к Ментине. Я говорю ему, что его истории слишком жестокие для трехлетней девчушки, но он стоит на своем.

Завывая, чтобы было страшнее, он рассказывает свою новую историю.

– Ведьма разозлилась, содрала с Матагота шкуру и бросила его в поле, а сама улетела. Матагот знал, что умирает, но радовался, что спас Ментину от злой старухи. Он зарылся в солому и стал молиться…

Глаза дочки наполнились слезами.

Франсуа понижает голос до шепота.

– На следующий день Матагот проснулся и вылез из соломы. На нем была новая, красивая меховая шубка.

Дочка прижалась к его груди.

– Матагот прибежал к Ментине. Она отругала его за то, что он убежал из дома, но накормила курятиной и молочком. – Франсуа щекочет ее под мышками. – Вот и сказке конец.

– Еще, еще, еще. – Ментина хихикает.

Не самый хороший способ успокоить ребенка перед сном.

– Спать пора, доченька. – Я подхватываю ее, укладываю в кроватку и пою колыбельную.

Когда я возвращаюсь в библиотеку с бокалом вина для Франсуа, на столе уже расстелены полдюжины карт. Он объясняет, что планирует новую поездку за сотни километров от дома. Про себя я думаю, что он слишком торопится и слишком далеко замахивается. Мне не хочется его расхолаживать, и я вяло возражаю. Но чем больше я пытаюсь его сдержать, тем непреклонней он становится.

Когда часы бьют полночь, мы оба еле стоим на ногах от усталости. Пора спать, а споры отложить на утро. Я нежно целую его в макушку, потом за мочкой уха, где пахнет свежим снегом и крокусом. Он стонет от удовольствия и поворачивается, чтобы поцеловать меня. Я веду его в нашу спальню.

На полпути в коридоре он останавливается и ласково гладит меня по носу.

– Скоро приду.

Я надеваю лучшую ночную рубашку, шелк скользит по моей коже, вызывая восхитительные мурашки предвкушения. Сворачиваюсь клубочком в ожидании Франсуа.

Когда утром меня будит солнце, его одеяло нетронуто. Я одеваюсь, одеваю дочку и веду ее завтракать.

Франсуа ходит от стены к стене, в руке чашка кофе. Филипп уже там, как всегда, чтобы обсудить за завтраком дела. Такой порядок мне нравится, потому что я могу участвовать в разговоре, пока кормлю Ментину. Перед Филиппом расстелена карта Европы. Он обеспокоен и бледен по контрасту с яростной решимостью сына.

Франсуа быстро чмокает Ментину и меня и снова продолжает спор.

– Теперь самое время действовать, пока мы живем в мире впервые за десять лет. Скоро туда хлынут и другие торговцы.

Лизетта входит с подносом только что испеченных круассанов, рыжий завиток выбился из-под кружевного чепца. Воздух пульсирует от запаха свежего сливочного масла, намазанного между слоями теста.

– Бонжур, мадам и мадемуазель, – поет она, ставя передо мной круассан с шоколадной начинкой и кофе с молоком, и удаляется. Ментина бежит следом за ней на кухню.

– Мы объедем все городки в Швейцарии, Баварии и Австрии. – Франсуа тычет и тычет в карту, на лбу выступили капли пота. – И вернемся домой с множеством адресов новых заказчиков, о которых мы сейчас и мечтать не можем.

Я восхищаюсь его страстью, хотя она граничит с манией.

Филипп вытирает крошки с черно-белой бороды.

– Хоть торговые пути и открыты, это еще не значит, что французов встретят в других странах с распростертыми объятьями. Мы десять лет убивали и грабили наших соседей, и у них долгая память. К тому же в Германии есть собственное вино. Зачем они станут покупать наше?

– Наши склады лопаются от непроданного вина. – Франсуа снова принимается ходить. – Мы утонем в нем, если не предпримем каких-то шагов.

У Филиппа дрожит рука, расплескивая кофе.

– Я нужен здесь твоей матери. Сейчас я не готов куда-то ехать.

Я вытираю кофе салфеткой.

– Тогда я поеду один, – говорит Франсуа дрожащим от напряжения голосом. – Барб-Николь согласна со мной, правда?

Пойманная между преданностью и здравым смыслом, я выбираю последний.

– Пожалуй, надо немного подождать, пока после войны все уладится.

– Трусы, вы оба трусы, – орет Франсуа и ударяет кулаком по столу. – Наполеон наконец принес нам мир. Нам надо срочно воспользоваться им, пока другие страны не объявили нам войну. – Он стремительно идет по комнате, дотрагивается до стены, поворачивается и идет к противоположной стене. И так много раз. – Нам нужны покупатели. Нам нужны деньги, чтобы не закрыться.

– Он прав, Филипп, – говорю я. – Нам нужны продажи, если мы рассчитываем остаться в деле.

Филипп качает головой, вскидывает руки и уходит.

Франсуа хватает в углу комнаты скрипку и бьет смычком по струнам. Звучит цыганская мелодия, взволнованная и извилистая, вызывая в памяти силуэты пляшущих у костра людей. Мелодия обрывается так же внезапно, как и началась. Франсуа роняет руки, скрипка и смычок болтаются в его пальцах. Лоб блестит от пота. Он расправляет плечи. Решимость на его лице трогает мое сердце.

– Я уеду на месяц, – говорит он. – Побываю у мэров каждого города и в лучших ресторанах. Для образцов мне нужно наше лучшее вино. – Он ставит скрипку в угол. – А ты с Ментиной поживи у родителей в Отеле Понсарден, пока меня не будет.

Лучше воткну себе иголку в глаз, чем буду постоянно слушать критику маман, что я неправильно воспитываю ребенка.

– Я должен это сделать, Барб-Николь, – говорит он, сжимая кулак.

– Тогда делай! – Я разжимаю его кулак и легонько скребу ногтями его потную ладонь. – По-моему, ты очень храбрый и не поддаешься своим страхам.

Как жалко, что я не могу поехать вместе с ним.

Торговая поездка Франсуа тянется дольше, чем он планировал, и я мучаюсь два месяца в Отеле Понсарден, участвуя в «искрометных» развлечениях маман. Это надоевшие мне еще в детстве «сбор папоротника», «пикник на кладбище» и любимое занятие Клементины – изготовление украшений из волос. Но окончательно меня доконали чаепития, которые она устраивает по средам в своем салоне, недавно отделанном обоями с экзотическими зелеными попугаями. На них дюжина местных знатных дам пытается переплюнуть друг друга парижскими духами и непристойными сплетнями; какофония звуков и запахов настолько выбивает меня из колеи, что я стараюсь дышать через лавандовый мешочек.

– Ленточный червь? Ты слышишь, Барб-Николь? – говорит маман, направив на меня крошечный палец. – Доктор вставляет червя тебе в глотку, и ты можешь есть что угодно и все же худеешь.

Лавандовый мешочек падает из моей руки, на мои носовые пазухи обрушиваются дискордантные духи, пульсируют, щиплют слизистую, заставляя глаза слезиться.

– Что-то случилось, милая? – Она накрывает мою руку своей, с ногтями цвета гангрены. – Ты меня слышишь, Барб-Николь?

Я вскакиваю с места, затыкаю пальцами уши и выхожу из салона. Нет более глухого, чем тот, кто не хочет слышать.

Я прошу Лизетту собрать наши пожитки, и мы втроем уезжаем в наш деревенский дом в Бузи, где я могу до возвращения Франсуа есть сколько угодно шоколадных круассанов и постигать науку виноделия.

Но в Бузи наша семья кажется слишком маленькой без Франсуа, его музыки, его спонтанных историй и заразительного энтузиазма. Он должен быть тут, рядом с дочкой. А как же наша любовь? Как я скучаю по его любящим взглядам, шуткам, которые понятны только нам с ним, его шершавым пяткам, задевающим меня во сне.

К нам часто заглядывает Фурно в своем берете цвета бургундского. Он говорит, что проверяет вино, но я подозреваю, что он проверяет нас. Я стала его ценить; он посвятил всю жизнь одной цели – виноделию, со всеми тонкостями и подводными камнями. У меня вызывают уважение его знания и терпение. Он так не похож этим на папу, чьи интересы меняются в зависимости от его окружения.

В это утро он собирается в бондарную, чтобы заказать винные бочки для «Клико и Сын». Он доволен, когда я беру свою шаль и еду с ним, оставив Ментину на попечении любящей Лизетты.

– Густав, ты не перестараешься с обжигом? – говорит Фурно бондарю. – Я не хочу портить вкус винограда.

Густав записывает заказ в гроссбух; большие уши торчат из-под фригийского колпака.

– А что будет, если перестараться с обжигом? – спрашиваю я у него.

Глаза Густава впиваются в Фурно – разрешит ли тот ответить? Меня это раздражает.

– Обжиг меняет определенным образом вкус и запах вина, – отвечает он потом.

– Другие винодельни заказывают бочки с другим обжигом, не таким, как у нас?

– Некоторым нравится средний обжиг, другим сильный, – говорит он. – В зависимости от того, какой хотят добавить вкус вину и сколько кислорода они хотят ввести в бочку.

– Как кислород влияет на вино? – Любопытство бежит впереди меня; я вспоминаю, как Франсуа дразнит меня за мои постоянные вопросы.

– Некоторые виноделы считают, что он делает вино более гладким и менее терпким.

– Никогда не думала, что качество вина так зависит от бочки. Мне бы хотелось понюхать разный обжиг.

Бондарь закрывает уши.

– В бондарной шумно и опасно – не место для дамы.

– Вот и хорошо, – отвечаю я. – В местах, которые подходят для дам, я впадаю в бешенство.

– Я возьму ее с собой, Густав. – Фурно протягивает мне руку, но я иду впереди него.

Почему мужчины считают, что нас нужно вести как овец? Распахнув высокие деревянные двери, я вхожу в жаркое, влажное помещение, посыпанное опилками. Мой нос ловит запах раскаленного железа, когда мужчины придают форму обручам. В котлах с кипящей водой распариваются дубовые клепки, пахнущие как лес после дождя.

Фурно наклоняется ближе ко мне, чтобы я расслышала его сквозь грохот.

– Именно простота винной бочки делает вино таким прекрасным. Ни клея, ни шурупов, ни гвоздей. Только дубовые клепки да железные обручи, которые их держат.

– Французский дуб или немецкий? – спрашиваю я. – Есть ли какая-нибудь разница?

Он берет в руку клепку.

– Это немецкий дуб.

Я нюхаю, запах сладкий.

– Ваниль и песочное печенье.

– А французский дуб?

Он подносит к моему носу французскую клепку.

– Гораздо более тонкий и слегка пряный.

Два бондаря держат полуготовую бочку над чаном с кипящей водой.

– Что они делают?

– Распаривают древесину, чтобы она лучше гнулась, – говорит Фурно. – Потом они набьют на бочку обручи. – Он показывает пальцем на огни, горящие в дальнем конце мастерской. – Обжиг бочки – всегда последний шаг.

Некоторые бочки внутри черные, как уголь, другие коричневые, как орех, а третьи лишь слегка затронуты пламенем. Я нюхаю разные – карамель и ваниль, корица и гвоздика, дымок и кофе.

– Сок последнего сезона был очень зеленый, правда? – спрашиваю я у Фурно. – Пожалуй, нам нужно смягчить вкус в бочках со средним обжигом.

Мое предложение вызывает смех у бондарей, а у Фурно лицо делается одного цвета с беретом.

Нас догоняет запыхавшийся Густав.

– Ах, гражданин Фурно, я забыл дать вам на подпись заказ на выполнение работ. – Он протягивает Фурно гроссбух, чернильницу и перо.

Фурно подписывается причудливой «Ф» с росчерком.

– Добавь десять бочек из французского дуба, средний обжиг.

– Так захотела маленькая дама, – усмехаются бондари.

Фурно тычет пером в Густава, словно это шпага.

– Только не вздумай пережечь. – С пером в руке он выходит в заднюю дверь, и я еле поспеваю за ним.

За дверью он сдвигает берет набекрень.

– Задавайте мне все вопросы, какие хотите, но только приватно. Не перед нашими поставщиками и работниками. Иначе я глупо выгляжу.

– Почему мои вопросы заставляют вас глупо выглядеть? – спрашиваю я.

– Новый вопрос про вопросы? – Он запрокидывает голову и громко хохочет.

– Просто у меня возникает много вопросов: про бочки, температуру, время выдержки, сбор винограда… – Мы проходим мимо моей любимой кондитерской. – Как насчет пирожного и кофе? – улыбаюсь я, мне хочется задать Фурно еще много вопросов. Он соглашается и берет меня под руку, а я чувствую укол вины, потому что с нами нет Франсуа.