Вдова Клико. Первая леди шампанского

20 Смерть от тысячи ранок

Наша лучшая сборщица падает без сознания на винограднике.

– Странно, что Катарина упала в обморок, не похоже на нее, – говорю я Франсуа, когда мы несем ее в сарай и укладываем на топчан.

Ее круглые, как яблочки, щеки горят от жара, глаза мутные, сознание затуманено. Крошечная вошь выползает из-под ее воротника, и я смахиваю ее на землю.

Она пытается схватить меня за руку, но ее рука падает без сил.

– Изельда, где Изельда? – стонет она, трепеща ресницами.

– Изельда? Кто это? – спрашивает Франсуа.

– Ее дочка… Ровесница Ментины, – поясняю я.

Он качает головой.

– Загляни ей под блузку.

От этого зрелища у меня перехватывает дыхание. Сотни вшей ползают по ее животу, грызут ее кожу.

– Тиф. – Франсуа закрывает глаза. – Эта болезнь убила на войне больше солдат, чем противник.

– Что мы можем сделать для Катрины?

– Болезнь зашла слишком далеко и распространяется с быстротой лесного пожара. Катарину надо изолировать от остальных.

К двери подходит вдова Демер.

– Месье Клико, вы нам нужны.

– Иди! – машу я ему. – Я позабочусь о Катарине. Но ты скажи кому-нибудь, чтобы они отвели Ментину и Изельду к нам домой. – В сотый раз я жалею, что сейчас с нами нет Лизетты.

Раздев Катарину, я обтираю губкой ее мечущееся тело, уничтожая вшей. Если бы мне удалось сбить ее температуру! Но в сарае душно, у меня по спине течет пот.

Пока Катарина спит, я сжигаю за сараем ее одежду.

На закате она шепчет «Изельда» и делает последний вздох. Теперь ее дочка сирота, и я не могу не чувствовать свою ответственность за нее.

К концу недели еще четыре женщины и пятеро детей умерли, несмотря на наши усилия их спасти. Черная тень страха висит над виноградниками. Кто следующий?

Франсуа и сам работал до изнеможения, и теперь, когда сбор урожая закончился, ему надо отдохнуть. Но он не пришел домой обедать и ничего не ел с утра. Я предположила, что он в одиночестве упаковывает московский заказ. Надев башмаки, я иду ему помогать. Заляпанные грязью, они совсем не те башмачки, какие покупала мне маман. Я не сомневаюсь, что теперь она балует туфельками мою сестру Клементину, хотя она далеко не бедствует со своим бароном.

Солнце висит над горизонтом, заливая виноградники багрянцем и золотом, жара не отступает. Я взбираюсь на холм, тяжело дыша. Миллионы плодовых мушек висят в неподвижном воздухе, пьяные от гниющих виноградных ягод и жмыха. Виноградники опустели, листья увяли, выброшенные гроздья съеживаются на обожженной земле.

Среди наступившей тишины внезапно из пещеры доносится серия взрывов, напоминающих канонаду. Я в панике бегу туда.

– Франсуа, Франсуа! – кричу я сквозь грохот. – Ты где? – Схватив мой тастевин, я молюсь, чтобы мужа там не было. В такую жару бутылки часто взрываются, и это проклятие виноделов, производящих шампанское. При ферментации газ внутри бутылки расширяется, а когда там уже нет места, следует взрыв. Я слышала истории из прошлых лет, когда тысячи бутылок шампанского вот так пропадали в жару. Господи, только не в этом году! Пожалуйста, не в этом году! Франсуа так много работал, что это наверняка сломит его.

В глубине темной пещеры я вижу слабый огонек и осторожно пробираюсь по битому стеклу и оторванным горлышкам бутылок с нетронутыми пробками. Из ящиков торчат остатки бутылок с острыми краями, грозя порезать мне руку.

– Франсуа, ты где? – Раздувая ноздри, я вдыхаю воздух медленно и размеренно – все это знакомые запахи винного брожения, мела, сырых ящиков. И тут мне в нос ударяет металлический запах свежей крови. Моя тревога перерастает в панику. Мой нос чует кровь, и я нащупываю дорогу вдоль меловых стен.

Внезапно новая серия взрывов швыряет мне в лицо горячий воздух.

– Франсуа! – визжу я.

Почему он не отвечает? Он ранен? Мое сердце так сильно колотится о ребра, что я с трудом дышу. Мои башмаки с хрустом давят битое стекло. Я все глубже ухожу в тоннель.

В центральной галерее, где мы разливаем вино по бутылкам, я вижу силуэт Франсуа на фоне света от фонарей. Крутя головой, он хватает бутылки и кладет их на тачку. Его глаза налились кровью и остекленели. Он уже не замечает взрывы вокруг. По его телу текут кровь и шампанское и собираются в лужицы на известняковом полу. На голой груди я вижу красную, мокнущую сыпь.

Он видит меня, и его глаза странно блестят.

– Помоги мне спасти это, Барб-Николь. – Он снова хватает две бутылки, но они взрываются в его руках, осыпав нас осколками стекла.

– Стоп! – кричу я. – Бутылки слишком нагрелись, и когда ты хватаешь их, они взрываются от сотрясения.

– Мы опаздываем на месяц с московской отгрузкой, – говорит он, хватая другие бутылки. – Нам нужно послать Луи хоть немного вина, или мы потеряем его. – Бутылка рассыпается и ранит его ладонь. Он запрокидывает голову и хрипло смеется, ручейки крови текут из его руки. – Филипп прав, я никогда не стану виноделом. – Он пускается в жутковатую пляску, пиная осколки.

Взрывы бутылок гремят повсюду, словно артиллерия во время жестокого сражения. Не только там, где их хватает Франсуа, но и в каждой из пещер, ответвляющихся от галереи.

– Франсуа, слишком жарко. Надо уходить отсюда. Может взорваться вся пещера. – Не дожидаясь ответа, я хватаю его за руку и тащу прочь.

Наверху все такая же удушающая жара. Наша одежда промокла от вина и крови.

Франсуа выгибает спину и кричит в темнеющее небо: «Глупо. Глупо. Очень глупо». Потом падает на землю и лежит, раскинув руки-ноги.

– Что тут скажешь…

Ничего не говори, приказываю я себе. Франсуа поймет, что я успокаиваю его, и снова сорвется с резьбы. Я ложусь рядом с ним и молюсь, чтобы звезды смыли наши ошибки.

Но в голове крутятся тревожные мысли. Сколько вина мы потеряли? Осталось ли его достаточно для отгрузки в Москву? Если мы не наберем партию, уйдет ли от нас Луи Боне? Зачем нам вообще пытаться что-то сделать, раз нас преследуют неудачи?

Молчание нарушает Франсуа.

– Оптимизм – это безумие настаивать на том, что все хорошо, когда мы несчастны.

– Вольтер. – Я беру его руку и сжимаю ее. – Тогда мы будем сходить с ума вместе. Завтра мы спустимся вниз и поглядим, что можно отправить Луи.

Ментина вбегает в нашу спальню и забирается на кровать, щебеча озорной стишок, которому ее научил Франсуа.

Франсуа не реагирует. Он обливается потом. Красные прыщи покрыли его руки и ноги, они пахнут, как несвежее пиво. Он обеими руками скребет голову, ужасно гримасничает и бормочет что-то невнятное.

Я снимаю дочку с постели и проверяю, нет ли на ней вшей, дую на ее нежный и чистый животик. Она хихикает, но меня уже гложет страх. Мне так нужна Лизетта, но она выбрала не нас, а своего кузена.

Я несу дочку на кухню и прошу нашу стряпуху искупать ее. В ответ на необычную просьбу женщина кивает головой в чепце. Она и так уже переработала, когда готовила еду для сборщиц винограда.

– Возможно, у Франсуа тиф, – говорю я ей настигшую меня страшную догадку.

Она забирает Ментину и снова сокрушенно качает головой.

Я возвращаюсь к Франсуа и на ходу проверяю свои руки. Вижу царапины и синяки, оставшиеся с уборки, но никаких прыщей и болячек – пока. Паника расползается в душе словно кислота в красильном баке. Я пытаюсь проглотить комок, появившийся в горле.

Завязав ремешком волосы Франсуа, я наливаю из кувшина холодную воду и протираю его горящий лоб. Глаза у него мутные, как те лужи, по которым мы с ним бродили в детстве. На мои прикосновения он не реагирует и по-прежнему дергает себя за волосы.

Его осматривает доктор, лечивший сборщиц винограда. Я сомневаюсь, что он хоть что-то видит сквозь грязные стекла пенсне на толстом носу. Я жду диагноз, и мое сердце прыгает словно камешек по поверхности озера – прыгает лишь для того, чтобы пойти вниз к мутному и сумрачному дну.

– Вероятно, он заразился тифом от ваших работниц. – Он поправляет пенсне. – Тиф в высшей степени заразный.

У меня сжимается сердце от страха. Ментина играла с Изельдой. Ее мать, Катарина, умерла первая.

Доктор откидывает назад редеющие волосы.

– Надо было вызвать меня раньше. – Он качает головой с драматическим видом, как это делают доктора.

Я беру Франсуа за руку.

– Вчера вечером он не выглядел больным. Он плясал в винном погребе. – На лужах вина и осколках бутылок.

– Вероятно, у него был маниакальный синдром. – Протерев стекла, он водружает пенсне на нос. – Высокая температура вызывает депрессию, а в конце – манию.

– В конце? Что вы говорите? – Мне хочется растоптать его проклятое пенсне. – Вы должны что-нибудь сделать и спасти его. Не может быть, чтобы не было никакого средства. – Я прижимаю руки к груди.

– Кровопускание, чтобы избавиться от плохой крови, – говорит он. – Или трепанация.

– Моя бабушка умерла во время трепанации. Я не даю согласия.

– Сильный жар повредил его мозг, мадам Клико. – Доктор идет к двери. – Держите его в этой комнате и меньше бывайте рядом с ним, иначе я буду вынужден посадить на карантин весь ваш дом.

– И что же, я никак не могу ему помочь?

– Молитесь. – Он надевает широкополую шляпу и бурчит адье.

Я сижу возле Франсуа и произношу вслух все молитвы, какие могу вспомнить. Когда я открываю глаза, он улыбается. Мои молитвы услышаны.

– Головастик, тебе лучше? – Может, он скажет мне сейчас, что это был розыгрыш? Но он снова рвет на себе волосы, словно сорную траву в саду, и смеется. Когда я пытаюсь удержать его руку, он отталкивает ее и поворачивается к стене.

Я весь день не отхожу от него, но он лежит безучастно и отказывается от еды. Я пытаюсь дать ему пить, но вода стекает по его щекам.

В ту ночь я сплю с Ментиной. Она просит спеть песенку про Наполеона.

Дочка засыпает под брутальную отцовскую колыбельную. Какая сила побудила его научить дочку этой песенке? Какая сила владеет им сейчас?

Я задремала, и мне приснилось, как ужасный Красный человек отрывает у Франсуа руки-ноги.

– Бонжур, мадам. – Певучий голос врывается в мой кошмар. Я тру глаза. Передо мной стоит Лизетта.

– Вы вернулись?

– Конечно, мадам. – Она взбивает лежащую возле меня подушку.

Я хватаю ее руку и целую, целую – эту руку, знакомую руку, которая заботилась обо мне с детства.

– Что такое, детка? – Она приглаживает мои кудри. – Это так не похоже на вас.

– Я боялась, что после моих отвратительных слов вы останетесь у ваших родных. – Я приподнимаюсь. – Где Ментина?

– Она пошла проведать отца.

– У Франсуа тиф. Ее надо держать подальше от него. – Я вскакиваю и выбегаю из детской.

Ментина свернулась калачиком возле него и поет песенку про Бонапарта. Глаза у Франсуа пустые и мутные.

Лизетта подхватывает Ментину и уносит.

– Пойдем, поглядишь, что я привезла тебе из Швеции.

– Поставьте кастрюли на огонь, – кричу я ей вслед. – Ванна с солью лития помогала до этого. – Я беру его за руку. Под его обгрызенными ногтями запеклась кровь.

Через полчаса Лизетта помогает мне налить в узкую цинковую ванну колодезную воду и четыре кастрюли кипятка. Потом я выливаю в ванну соли лития и ставлю синюю бутылку на стол возле ванны. Вдвоем с Лизеттой мы переносим худое, покрытое язвами тело Франсуа в теплую воду.

– Как тебе нравится водичка, любовь моя? – спрашиваю я. Он молчит, на лице отрешенность.

Громкий стук в дверь. Лизетта идет открывать. Я растираю коченеющие пальцы Франсуа, пытаясь вернуть в них жизнь. Тут меня настораживает переполох у двери, и я иду узнать, что там происходит. Комнату на всякий случай оставляю открытой – вдруг Франсуа позовет меня.

Лизетта изо всех сил держит дверь и не впускает в дом Александра Фурно.

– Барб-Николь, велите этой особе впустить меня, – кричит он. – Мне срочно нужен Франсуа.

Я качаю головой.

– Сейчас ему не до разговоров. Он простудился в пещерах.

– Я видел, что он натворил в пещерах. Это не простуда. Он снова болен, да?

Я собираюсь с силами.

– Лизетта, впустите месье Фурно.

Она вращает «диким глазом» и уходит.

– У Франсуа тиф, – говорю я ему. – Доктор говорит, что мы должны соблюдать карантин.

Фурно стаскивает малиновый берет и падает в мягкое тронное кресло. Он словно не слышал моих слов и бубнит про битые стекла в пещере, что я должна все убрать, и множество других претензий, которые в данный момент меньше всего меня интересуют. Из-за него я не могу вернуться к Франсуа, но надеюсь, что литиевая ванна идет ему на пользу. Когда часы бьют час, Фурно тяжело вздыхает.

– Доктор уверен, что это тиф?

Я киваю, а он дергает себя за ус.

– Вы можете привезти сюда Филиппа? – Я встаю, и у меня подгибаются колени.

– А вы сами как себя чувствуете? – спрашивает он, поддерживая меня.

– Все нормально. – Взяв берет, я надеваю его ему на голову, и он удаляется за Филиппом. Они приедут через час, достаточно времени, чтобы одеть Франсуа.

Но когда я возвращаюсь в нашу спальню, то обнаруживаю, что дверь закрыта. Я нажимаю на нее, но она лишь слегка приоткрывается – мешает стул. Голова Франсуа покоится на краю ванны – мирная сцена, которую разрушает запах тухлых яиц. Синяя бутылочка с солью лития разбита на две части. Белые кристаллы просыпались на стол и пол.

Я барабаню в дверь.

– Франсуа, пусти меня. – Его голова не шевелится. В моих ушах ревут сирены, предупреждающие зимой о морозе на виноградниках. Его длинная рука, покрытая укусами вшей, лежит на краю ванны. Острый осколок синей бутылки падает из его пальцев на мраморный пол, и небольшой шум звучит как оглушительный взрыв.

Как я ни наваливаюсь плечом на дверь, она не открывается. Тогда я с разбега ударяюсь в нее всем телом, и она распахивается, сломав стул.

Я гляжу на Франсуа, и у меня из глотки вырывается крик.

Его длинные каштановые волосы плавают по кровавой поверхности, как когда-то в детстве, когда мы плавали в пруду среди красных водорослей. Старые рубцы на его запястьях перерезаны, чтобы кровь свободно текла в горячую воду.

Я зажимаю пальцами раны, кладу голову на его безволосую грудь, которая уже не вздымается. Сердце тоже затихло, не бьется. Ни дуновения дыхания из ноздрей.

Зато мое сердце бьется о грудную клетку словно пойманный заяц. Я тормошу Франсуа, зову его, прошу дышать. Он нужен мне. Мое горло охрипло от крика, тело дрожит от ужаса, в ушах оглушительный звон.

Потом тишина.

Может, если я посижу тихо, Франсуа вылезет из мутного пруда и покажет мне головастиков, которых держит в пригоршнях?

Но он не шевелится, волосы плавают ореолом вокруг головы. Я осталась одна на этом свете, без него.

За окном проплывают облака, их отсвет заливает его лицо спокойным светом, смягчая все острые выступы. Он кажется таким молодым. Я приглаживаю его мокрые волосы, не ощущая пульса ни на висках, ни на шее. На его губах играет беззаботная мальчишеская улыбка.

Я не могу терять его, не готова к этому. Поэтому я запираю дверь, снимаю платье и все остальное и остаюсь в сорочке. Развязываю замшевые туфельки, ставлю их возле цинковой ванны и шагаю в нее.

Вода еще теплая. Я ложусь рядом с мужем и вдыхаю весенний запах, который все еще живет на его угловатой ключице, мускулистом животе, на длинных руках и ногах. Франсуа столько раз уверял меня, что будет со мной целую вечность.

Я сплетаю наши пальцы, скребу ногтями его ладонь, чтобы он знал, что не одинок. Впереди у него дальняя дорога, а он никогда не был хорошим путешественником, мой Франсуа.