После бала прошла неделя, а от Франсуа ни слова. Зато Мелвин Сюйон просто достал меня. Когда я снова отказала ему и велела больше не приезжать ко мне, папá склонил голову и пробормотал молитву, а после революции это строго запрещено. Ох, я готова сделать что угодно для облегчения его страданий. Но только ни за что не пойду замуж за Мелвина!
На следующий день с утра я снова вожусь с нашими бухгалтерскими книгами. Приходит папá.
– Продажи на минимуме. – Я пишу на клочке бумаги цифры и показываю ему. – Вот столько нам нужно для выплаты жалованья всем работникам.
– У меня нет таких денег, – говорит он и закрывает глаза. У меня все сжимается внутри.
– Нет таких денег? Как такое возможно?
– Власти принудили промышленников сделать военные займы. У меня не осталось выбора, пришлось подчиниться. – Он пожимает плечами. – Нам придется расстаться с частью работников до лучших времен, когда продажи снова вырастут.
За открытой дверью его конторы я вижу нашу фабрику. Там работают женщины, теперь они кормят свои семьи, пока их мужья сражаются под командованием Наполеона.
– Папá, теперь нам не до гордости. Я прошу вас – соглашайтесь на предложение Фурно.
– Я уже сказал тебе, что не могу принять его предложение. – Он достает свою серебряную фляжку.
– Почему, папá? Там что-нибудь против закона? Неужели Фурно преступник?
– Нет-нет, что ты говоришь! – Он пьет из фляжки и в смущении опускает глаза. – Просто Фурно требует нечто такое, что моя совесть не может допустить, хотя, возможно…
Я хватаю с крючка его сюртук и подаю ему.
– Сегодня же соглашайтесь на сделку и спасите нашу фабрику.
– Ты должна пойти со мной, – говорит папá. – Фурно без ума от тебя.
Я тоже одеваюсь.
– Мы пойдем вместе и покончим с этим вопросом. К тому же я умираю от любопытства и хочу узнать, в чем состоит его загадочное предложение. – И почему Франсуа избегает меня, мысленно добавляю я.
Когда мы входим в особняк Клико, Франсуа играет в одиночку в шахматы в просторном вестибюле возле отцовского кабинета. Мое сердце скачет в грудной клетке совсем как те смешные лягушки, которых он нарисовал в моей бальной книжке.
Он не глядит на нас и показывает большим пальцем на отцовский кабинет.
– Они вас ждут.
Папá входит и закрывает за собой дверь.
Я подхожу к Франсуа.
– Почему ты так внезапно ушел с бала?
– Поссорился с моим крестным, – отвечает Франсуа и кивает на дверь кабинета. – Ты знаешь что-нибудь об их сделке?
Его горький тон меня злит.
– Похоже, ты не одобряешь ее, но суконная фабрика Понсардена – самое крупное производство в Реймсе. Она дает работу тысяче женщин, которые кормят свои семьи.
Франсуа плотно сжимает губы. На его виске пульсирует синяя жилка.
– В чем дело? – спрашиваю я.
Он не отрывает взгляда от своих несчастных ногтей, которые недавно опять обгрыз до крови.
– В тот раз я не сказал тебе всю правду о том бое на склоне горы.
Я сажусь напротив него.
– Франсуа, тебе не надо признаваться мне в чем-то.
У него дергается правый глаз.
– Мне нужно, чтобы ты поняла, в кого я превратился.
По его поникшим, вздрагивающим плечам я понимаю глубину его отчаяния. Я стараюсь держать себя в руках и оставаться спокойной, но, когда кислота разъедает твой желудок, это так трудно.
– Во время той стычки австрийский солдат, совсем еще мальчишка, стал махать дубинкой у ног моей лошади, – начал он. – Я заорал на него, а он все бил и бил ее по ногам. В конце концов я занес саблю, чтобы припугнуть его, а он поднял ко мне лицо.
Франсуа отвернулся, избегая моего взгляда.
– Светлые волосы ореолом окружили его голову. На щеках мягкие, как гусиный пух, волосы. Глаза ясные, как небо. Тот мальчишка был невинным крестьянином, за счастье которого я сражался.
– И ты пощадил его, – говорю я. – Это не делает тебя трусом.
– Нет, ты слушай меня! Слушай! – Он прижимает кулаки к вискам, и я снова вижу неровные, красные шрамы на его запястьях. – Я вонзил саблю в его шею выше ключицы, воткнул на всю длину, да еще повернул лезвие и услышал, как бурлит его кровь. – Его голос падает до шепота. – И я наблюдал, как из его глаз уходила жизненная сила.
Его вина издает запах тухлого мяса, и это наполняет меня ужасом. Моя голова кричит от боли за Франсуа и того австрийского солдатика. Война и смерть обрушились на Франсуа, тогда еще тоже мальчишку. Правители и правила неуклонно меняются. Сможет ли мой Головастик выдержать тяжесть своей вины?
– Я убил мальчишку во имя революции. – Он снова грызет ноготь на большом пальце. – И потом, в разгар моего триумфа, я дезертировал из батальона. Просто ушел и все, Барб-Николь. Шел всю ночь и еще день, пока не рухнул на землю. Я лежал на поле и вспоминал глаза мальчишки – как из них уходила жизнь, как они застывали. – Он запрокинул голову и издает стон – так стонут одинокие, сломленные люди.
Я дотрагиваюсь до его руки, но он отдергивает ее.
– Когда меня нашли армейские, я был в невменяемом состоянии. Меня посадили в швейцарский приют для умалишенных. – Он усмехнулся. – В темную камеру с соломой на каменном полу. Мои железные наручники и ошейник были короткими и не позволяли мне лечь. Меня никто не навещал, лишь подсовывали под дверь миску с кашей. А я думал только о том, что я сделал во имя свободы. – Он закрыл лицо ладонями, и я опять увидела те неровные шрамы.
Мои собственные запястья жжет боль, когда я беру Франсуа за руку.
– Это произошло в приюте?
Он кивает и закрывает глаза.
– Тогда-то они и послали за моим отцом.
– Ты ни в чем не виноват, Франсуа. – Я тру пальцами его запястья, мне хочется стереть его воспоминания. – Ни в чем. Твое сердце было слишком нежным для войны. – Я готова отдать что угодно, лишь бы исцелить его боль, пусть даже на это уйдет вся жизнь. Мне невыносимо видеть его в таком состоянии.
Дверь кабинета распахивается, из нее вырываются облака дыма и смех. Папá, Филипп и Фурно выходят в салон c трубками в руках. Я встаю и загораживаю собой Франсуа, чтобы он успел прийти в себя.
Филипп выпускает струю дыма в украшенный фресками потолок.
– Ну, дети, мы хотим объявить замечательную новость.
Фурно ставит возле нас на столик серебряное ведро. Его черные глаза сверкают.
– Я принес бутылку исключительного шампанского. Я хочу, чтобы вы запомнили этот момент. – Он открывает пробку, нюхает ее и протягивает мне. Запах пряный и сладкий, как у винограда, созревшего в конце осени. Налив шампанское, он предлагает мне первый бокал словно святую чашу.
Франсуа отказывается от вина и глядит в окно.
Филипп машет рукой – мол, не обращайте внимания – и говорит тост:
– За Александра Фурно, за спасение наших фабрик от разорения.
– И за генерала Наполеона, – добавляет папá, и мы пьем, наслаждаясь восхитительным шампанским.
– Зачем пить за Наполеона? – спрашиваю я. – Его походы убили миллионы солдат и подрубили нашу экономику.
– Политика – дело сложное, ma cherie, – говорит Фурно. – Но одно я знаю точно. Надо всегда быть на стороне победителя. – Он поднимает бокал и пьет. Папá и Филипп присоединяются к нему. – Дело в том, что генерал Наполеон покупает у меня вино и знает, что я работаю с производителями шерстяного сукна. И вот он просит меня поставлять для Великой армии новую униформу.
Филипп хлопает моего отца по плечу.
– Для выполнения заказа Александр Фурно нанял наши компании.
– Браво, месье, – обращаюсь я к Фурно, подняв бокал. – Так это и есть секретная сделка, которую вы обсуждали?
– Никакой это не секрет, не так ли, месье Понсарден? – отрывисто говорит Франсуа. – Почему вы не говорите дочери, что требует Фурно взамен за предоставление вам этого контракта?
Папá вытирает лоб платком, подходит ко мне и сжимает мои руки своими вспотевшими ладонями.
– Mon chou… Милая моя… Я обещал нашему замечательному другу Александру Фурно, что ты станешь его женой.
– Ой, папá, вы шутите? – смеюсь я.
Расправив плечи, отец говорит возвышенным тоном, каким произносит политические речи.
– Этот брак соединит и защитит наши семьи в эти неспокойные времена и далее.
– Мне противно смотреть на вас, господа. Вы торгуетесь так, словно Барб-Николь невольница. – Франсуа презрительно фыркает.
Когда до меня доходит жестокая правда, мое сердце сжимается в пушечное ядро и взрывается.
– Папá, вы променяли меня на этот контракт?
Он наклоняет голову и устало отвечает:
– Если мы не получим этот контракт, нам придется закрыть нашу суконную фабрику.
У меня перехватывает дыхание из-за его бессердечия.
– Но я почти не знаю месье Фурно, не говоря уж про любовь.
Филипп Клико поднимает кверху палец.
– Ах… любовь приходит после свадьбы, Барб-Николь. Вот увидите. Брак – это просто деловой контракт, не так ли, господа? А нынешний контракт очень удачный.
– Для кого удачный? – взвивается Франсуа.
Дилемма обрушивается на меня как торнадо, мне кажется, что в меня летят камни и песок, мне не хватает воздуха, я не могу дышать и, чтобы не упасть, хватаюсь за ближайший стул.
Фурно снимает берет, прижимает его к сердцу и заверяет меня звучным и нежным голосом оперного тенора:
– Мы будем жить в каменном доме среди виноградников. У вас будут слуги, как и сейчас. Ваш отец сказал, что вы хотите научиться делать вино, и я научу вас всему, что вы хотите знать. – Он опускается передо мной на одно колено, достает из кармана бархатную коробочку и открывает ее. – Барб-Николь, я хочу, чтобы вы взяли свадебное кольцо моей матери. – И он тут же надевает мне на палец золотое кольцо с крупным рубином. – Coupe de foudre. – Буквально: удар молнии. Впрочем, Фурно имеет в виду любовь с первого взгляда.
– Извините, я выйду на минутку. – Схватив папа́ за рукав, я тащу его в туалетную комнату и натираю палец мылом вокруг кольца. – Вы решили продать меня как овцу? – Кольцо не снимается никак.
– Ты сама настояла, чтобы я согласился на эту сделку и спас нашу фабрику. Забыла? – отвечает папá.
– О! Ой, нет. – Я бью себя по лицу, когда до меня доходит горькая правда. – Так вот почему вы сначала не хотели брать контракт на поставку униформы?
Он кивает и достает из кармана фляжку.
Минута размышлений. Неужели я такая эгоистка, что готова пожертвовать нашими работницами, лишь бы не стать женой Фурно? И как же Франсуа? Я тереблю тастевин, двигаю его по цепочке и ломаю голову в поисках выхода. Ясность и смелость. Смелость и ясность.
Наконец, словно coupe de foudre, меня озаряет идея.
– Папá, девушка заслуживает, чтобы за ней ухаживали, прежде чем она примет предложение, верно?
– Что ты задумала?
– Я буду принимать ухаживание Фурно, а ты возьмешь контракт.
– Твое самопожертвование восхитительно! – говорит папá, обнимая меня.
– Не стоит благодарности. – Пошив мундиров будет идти полным ходом, когда я наконец решу, принимать или нет предложение Фурно.
Франсуа удаляется в свою комнату, как только я соглашаюсь на ухаживание Фурно. В надежде поговорить с ним я каждый день прихожу с папа́ в особняк Клико и делаю записи – новые партнеры, эскизы униформы, где взять достаточно шерсти, кто сделает образцы, стоимость новых прядильных машин, ткацких станков и ножниц. После бесконечных обсуждений и споров мы обедаем супом из голубей или чем-то подобным. Каждый день, когда я извиняюсь и иду в туалет, я подолгу стою на лестнице в надежде встретить Франсуа, но не слышу ни звука, лишь иногда ловлю слабое дуновение его запаха и как можно дольше удерживаю его в легких.
Однажды Филипп застает меня там.
– Франсуа нуждается в отдыхе. Он снова заболел.
– Может, ему пойдет на пользу мое общество? – спрашиваю я.
Филипп хватает меня за плечо.
– Поверьте мне, вы лучше общайтесь с Фурно.
– Что вы говорите? – Во мне закипает злость.
– Франсуа рассказал мне о ваших чувствах друг к другу. – Филипп снимает очки, и я вижу в его старых глазах столько боли, что даже не понимаю, как он выносит ее. – Вы были детьми. Он не верит, что вы любите его теперь, после всего что он пережил. Он сломленный человек. – Тут Филипп берет меня за руку и ведет в столовую.
– Позвольте мне хотя бы поговорить с ним, – прошу я. – Пока еще не поздно.
Филипп замедляет шаг, колеблется, но потом все-таки продолжает идти.
– Уже слишком поздно, моя дорогая.
Но я не могу позволить Франсуа погрузиться в отчаянье.
В тот же день к вечеру Фурно приглашает меня прокатиться по бабушкиным виноградникам. Он с восторгом делится со мной своими знаниями, рассказывает про сорта винограда, системы шпалер для поддержки лозы, методы посадки, и все это бесконечно увлекательнее, чем суконное производство и цены. На виноградниках в Кот-де-Бланк мы рвем полные корзинки шардоне и так увлекаемся, что я случайно задеваю за сухой обломок лозы, и он рвет на мне платье и отрывает пуговицу. Единственное чистое место на моих руках – полоска вокруг рубинового обручального кольца, которое я уже больше не пыталась снять с пальца. Маман говорит, что с кольцом мои пухлые пальца выглядят изящней.
Смеясь и лакомясь виноградом, мы возвращаемся вечером в особняк Клико. У меня такой вид, словно я не рвала виноград, а валялась на нем. Но мне плевать. Я давно не чувствовала себя такой счастливой. Мое настроение меняется, когда я вижу занавешенное окно Франсуа на третьем этаже. Я должна что-то сделать, чтобы вытащить его из депрессии, но знаю, что он будет грустить все время, пока Фурно ухаживает за мной. А уж если я соглашусь выйти замуж, то и говорить нечего.
Фурно останавливает лошадь возле винного погреба.
– Я приготовил сюрприз, – сообщает он с таинственной улыбкой и как молодой прыгает с повозки. Но как только его ноги касаются земли, он орет как медведь, попавший в капкан, и хватается за поясницу мясистой рукой. – О-о, дьявол! Дьявол, дьявол! Я не в состоянии выпрямиться.
Я тоже соскакиваю и помогаю ему дойти до стола.
– Не пытайтесь встать. Сейчас я принесу лед.
– Лед в погребе. – Он кивком показывает на дощатую дверь. – Я хотел завершить нашу поездку чем-то особенным и охладил бутылку «Рюинара», сделанного вашим прадедом.
– Как приятно! – Я искренне тронута. – Я не пробовала это шампанское много лет после смерти бабушки.
Приоткрыв дощатую дверь, я всматриваюсь в темноту и спускаюсь вниз. Меня окружает холодный, сырой воздух. Это не просто погреб, как кажется снаружи, а вход в подземные пещеры. В деревянных ящиках лежат сотни бутылок. А сколько их там, в темноте? Я отыскиваю оловянное ведерко со льдом. В нем старинная бутылка, покрытая зеленоватым налетом, пахнущим мокрой обувью. Рядом пара бокалов. Я кладу в носовой платочек немного льда и достаю шампанское.
Фурно сидит, сгорбившись, у стола.
– Возьмите лед, а я займусь бутылкой. – Я хлопаю пробкой, нюхаю шампанское, проверяю пробку на плесень или пересыхание. Дрожжи и персики. Я наливаю в бокалы золотистую жидкость.
Фурно чокается со мной.
– За правнучку Рюинара и за ваше наследство – шампанское.
– Что такое? – Мой бокал замирает в воздухе. – Вы хотите жениться на мне из-за моего наследства?
Он смеется, словно я удачно пошутила.
– Конечно, нет, ma cherie. – Он снова поднимает бокал. – За нас.
Этот тост тоже сомнительный, но не настолько, чтобы не выпить шампанское от Рюинара, с его богатым фруктовым букетом: оно пахнет, как спелые абрикосы с дерева, на котором Франсуа читал мне Руссо. Я гляжу на его окно.
Фурно испытующе смотрит на меня поверх бокала.
– Ваш прадед гордился бы вами.
– Хм-м. – Я с наслаждением пью роскошное шампанское. Пузырьки лопаются на губах, ласкают кончик языка, щекочут нёбо; я складываю губы трубочкой и втягиваю воздух поверх пены. Теперь божественная влага дразнит корень языка и гортань. Фурно по-прежнему не спускает с меня глаз.
– Как ваша спина? – спрашиваю я.
Вокруг его глаз собираются веселые морщинки.
– Когда мы допьем бутылку, я буду здоровый и стройный, как скрипка.
Я снова наполняю бокалы. Солнце уже висит над горизонтом, раскрашивая облака во всевозможные сочетания лилового и розового.
– Ваш отец утверждает, что у вас обостренное обоняние, что вы – Нос, – говорит он.
– Родители считают, что это мое проклятие. – Я вздыхаю и качаю головой.
– О нет, что вы, ma cherie! – Он хватает мою руку. – Вы представляете, какой это бесценный дар для винодела? – Его глаза полны такой жажды и мольбы, что я отвожу взгляд и потихоньку пью золотую жидкость.
– Вы пьете с таким аппетитом. – Он смеется и больше не вызывает у меня жалости.
– Какой там внизу огромный винный погреб. Клико уж точно не смогут выпить все это вино.
Он смеется.
– Месье Клико продает вино вместе с сукном. Сначала он просто дарил вино своим партнерам, но с годами стал его еще и продавать.
– Разумно, – говорю я и жалею, что мы не подумали об этом. Но папá всегда слишком занят политикой, чтобы думать о таких вещах.
– Когда вы обнаружили у себя этот талант? Что вы Нос? – Он наклоняется ближе ко мне.
– Моя бабушка испытывала меня еще в детстве. Я всегда умела выбирать по запаху самый лучший шоколад. – Я хихикнула, уже ощущая действие шампанского. – Шоколад и шампанское я люблю больше всего на свете. Разве не заметно? – Я показываю на свою талию.
– Вы прелестны. Выглядите как Богиня Свободы. А она отнюдь не бестелесная нимфа. – Его глаза задерживаются на моем декольте. – Не верьте никому, кто утверждает, что вы недостаточно красивая. Роскошные рыжеватые волосы, нежная, свежая и гладкая кожа. – Его рука дотрагивается до моей щеки и движется вниз к ключице. Я замираю и боюсь, что мне придется дать ему пощечину.
Но тут из двери особняка Клико высовывает голову папá.
– Барб-Николь, у тебя все в порядке?
Фурно отдергивает руку, но уже слишком поздно. Папá видел, как он прикоснулся ко мне, видит пустую бутылку шампанского, мое разорванное платье и отсутствие пуговицы.
– Что вы делаете, месье Фурно? – громко кричит он. – Жениху не полагается давать волю рукам. – Он обводит меня взглядом с головы до ног. – Он… что… обидел тебя?
– Николя, ничего такого не было, – залепетал Фурно.
Я мотаю головой, но ярость папа́ не знает пределов.
– Пожалуй, я буду вынужден отказаться от контракта.
– Папá, нет, не надо! Нам нужен этот контракт. – Я тяну его за рукав. – Давайте поедем домой. Уже поздно.
Фурно раскидывает руки.
– Ничего не случилось, Николя. Уверяю вас.
Папá помогает мне сесть в коляску и дергает вожжи. Я поднимаю голову и смотрю на окно Франсуа.
К оконному стеклу прижимается ладонь.