Вдова Клико. Первая леди шампанского

22 Как мне взять судьбу в свои руки?

Филипп рассылает письма Луи Боне и другим нашим торговым агентам с известием о трагической смерти Франсуа и информирует их, что мы закрываем компанию.

Луи пишет мне, что он убит горем – внезапно ушел из жизни его лучший друг и работодатель. Он тревожится за меня и хочет вернуться в Реймс, как только в России позволит погода, хотя Филипп написал ему, чтобы он не приезжал сюда, мол, теперь нет смысла проделывать такую дальнюю дорогу.

Вот так, не посоветовавшись со мной, Филипп рассылает циркуляр нашим поставщикам и клиентам. «Недавняя утрата нашего сына и партнера месье Клико, который лично руководил компанией, оставляет его отца и молодую вдову с намерением ликвидировать “Клико и Сын”».

Моя мечта исчезла вместе с Франсуа. Теперь мы с Ментиной живем у моих родителей в Отеле Понсарден, словно у меня никогда не было мужа и моей собственной жизни. Сидя у окна, я смотрю на густой снегопад, превративший день в вечер.

«Ни одна снежинка не считает себя виновной за сошедшую лавину», – сказал бы Франсуа, цитируя Вольтера[10].

Но меня не покидает чувство вины. Франсуа был недостаточно сильным, а я подталкивала его, вдыхала собственную волю в его легкие. Единственный человек, который понимал меня, а я его, теперь ушел из жизни, и созданная нами компания тоже обречена.

Лабиринт еле виден сквозь густой снегопад. Мы с Франсуа когда-то встречались тут, когда падал снег. Ловили снежинки и разглядывали их форму, пытаясь отыскать две одинаковые.

Накинув плащ с капюшоном, я спускаюсь по задней лестнице, подальше от голосов в салоне. Маман по-прежнему принимает знакомых с их соболезнованиями даже через месяц после смерти Франсуа. Я крадусь на цыпочках, боясь, что меня обнаружат и позовут встречать гостей. Я не переношу запах парфюма, которым пользуются дамы при визите к овдовевшим, он кажется мне каким-то неискренним. И не переношу вежливое сочувствие, которое царапает меня по живому.

Мой слух ловит звонкий, как колокольчик, голосок Ментины. Маман взяла ее под свое крыло, отвлекая от горя мороженым, катанием на пони и визитами к кузинам. Это лицемерие. Ментине позволено горевать по отцу. С другой стороны, зачем мне винить маман за то, что она хочет порадовать ее? Франсуа был бы рад, что дочка счастлива. Теперь, когда его нет с нами, единственное, в чем я уверена, – то, что я больше никогда не буду такой счастливой, как с Франсуа.

Я выбегаю в лабиринт, голые побеги лозы хлещут меня по щекам. Без сочных летних листьев хорошо видна дорожка – вот поворот, тут шпалера, никаких зеленых ниш, где можно спрятаться, ни пятачков для робких поцелуев, ни неожиданных тупиков. Вот бы и жизнь была такой ясной и понятной. Тихие снежные хлопья укрывают спящий виноградник, но не приносят мне ни малейшей ясности.

Выставив ладонь, я ловлю медленные хлопья. На мою перчатку падают две крошечных снежинки. Я разглядываю их в серых сумерках. Каждая непохожа на другую, но их края соединены. Так было и у нас с Франсуа.

Я иду на то место, где он в первый раз поцеловал меня, прислоняюсь к стене и закрываю глаза. Снежинки падают мне на веки, утяжеляют их. Я пытаюсь представить себе, что чувствовал Франсуа, когда покидал эту землю, когда улетали прочь все его заботы и тревоги. Но эти снежинки навевают мне другую картинку – поцелуй. Я ощущаю первый поцелуй Франсуа. И все последующие поцелуи.

Первая звездочка загорается на темнеющем небе, яркая и мерцающая, как звезда Франсуа, сиявшая мне, когда он был на войне.

Я слышу его голос, цитирующий Шекспира: «Не звезды определяют нашу судьбу, а мы сами».

У меня щиплет в носу, даже жжет, пробуждая меня – впервые после смерти Франсуа. От этой фразы, прозвучавшей для меня сейчас как откровение, бегут по телу мурашки. Франсуа хочет, чтобы я жила дальше и не дала пропасть нашей мечте. Его звезда сияет ярче всех других, наполняя меня уверенностью.

Вытерев мокрые щеки, я бегу по лабиринту к дому, готовая взять судьбу в свои руки.

Первый шаг – поговорить с Филиппом о моем наследстве. Кодекс Наполеона еще менее благоприятен для вдов, чем прежний, действовавший при старом режиме. Вдова. Veuve. Само слово вызывает в воображении старую каргу, попрошайничающую на углу улицы.

Кодекс Наполеона гарантирует вдове ее траурное платье, право жить год за счет наследников ее мужа и четверть собственности ее супруга, включая приданое, которое она принесла с собой. Остальные три четверти собственности усопшего возвращаются к его отцу.

Когда я вхожу в кабинет Филиппа в особняке Клико, в воздухе висит запах, вызвавший в моей памяти королевскую монастырскую школу. Монахини заставляли нас читать пожилым и немощным каждый день. Я не возражала, вот только меня терзали запахи: гниющей кожи, слабеющих мышц, холодной крови, запах смерти. Последний был самым пугающим.

Филипп стоит, опираясь на трость; на его спине поселился горб, похожий на черепаху.

– У вас хотя бы осталась Ментина; заботы о ней не позволят вам утонуть в горе. – Его губы едва различимы в кустистой бороде, которая раньше всегда была неукоснительно ухоженной.

– Филипп, я хочу сохранить компанию. – Мой голос звучит твердо, хотя в душе разлилась неуверенность.

Он кашляет и садится в кресло Людовика XVI рядом со скрипкой, которую я отдала ему после похорон.

– Если вас волнуют деньги, – говорит он, – я дам вам больше, чем прописано в Кодексе Наполеона.

– Я хочу, чтобы наша компания продолжала жить и росла. Франсуа хотел бы, чтобы я занималась этим и дальше.

– Что хотел бы Франсуа? – Он дергает струны скрипки, и тоскливые звуки вибрируют в моих костях. – Зачем сейчас говорить об этом, верно? Вы слишком молоды, чтобы тратить свою жизнь на безнадежную затею. В Шампани еще остались мужчины, которые женятся на вас и поддержат вас и Ментину. К тому же у вас богатый отец, и он не оставит вас в нищете. Нет нужды работать так тяжело, раз вы можете неплохо жить и без этого. – Он поворачивает голову и смотрит в окно.

Я сижу напротив него, сложив руки на коленях.

– Когда якобинцы сожгли мою монастырскую школу, я скучала без учебы и была такой неугомонной и вредной, что маман убедила папу взять меня на суконную фабрику. Монахини говорили ему, что я хорошо считаю, и он научил меня вести платежную ведомость. Это было довольно легко, и я стала помогать ему. Мне очень нравилось работать, я узнала, что делают, как работают прядильщицы и ткачихи, какие красивые изделия выпускают. И впервые в жизни поняла, что могу что-то делать хорошо. Я мечтала, что когда-нибудь займусь виноделием. Франсуа дал мне такой шанс.

Филипп хрипло вздыхает и опускает голову.

– Если я сейчас сдамся, значит, смирюсь с неудачей вместо того, чтобы бороться за нашу компанию, которую мы основали все вместе. – Я беру его старческую руку и говорю дрожащим голосом: – Если я сейчас сдамся, для чего мне жить?

Горе затуманивает его глаза, и он снова вздыхает.

Как бестактно с моей стороны беспокоить его рассказом о моих эгоистичных мечтаниях, когда его сын умер при таких ужасных обстоятельствах… Мы молчим. Потом он первым нарушает тишину.

– Каждый вечер, пока был жив Франсуа, я зажигал свечи за его здравие. Я молился, чтобы он был сильный духом и не позволял себе впадать в отчаяние. Каждое утро, когда солнце касалось моих век, я молился за свет в жизни Франсуа. Он не был таким же сильным, как вы. – Его пальцы тронули струны скрипки. – Ему не хватило сил. С винодельней ничего не вышло, и это убило его.

– Филипп, с винодельней все в порядке. «Клико и Сын» отправит в этом году сто десять тысяч бутылок шампанского, несмотря на континентальную блокаду Наполеона.

– Это невозможно. – Филипп удивленно моргает.

– «Клико и Сын» процветают.

– Сто десять тысяч? – Он гладит бороду. – Когда я передал вам компанию, мы продавали семь тысяч бутылок.

Я улыбаюсь.

– Ежедневно, ежеминутно мы с Франсуа прилагали все силы, чтобы винодельня стала такой, как сейчас.

– Птичка клюет по зернышку. – Филипп трясет скрюченным пальцем. – Но вы одна не сможете управлять такой большой компанией.

– У меня есть Луи Боне и другие торговые агенты.

– Это хорошо для продаж, но как вы справитесь с виноградниками и изготовлением вина?

– Может, вы будете мне помогать? – спрашиваю я, пытаясь пробудить в старике энергию.

– Поглядите на меня, Барб-Николь! – Он разводит руками. – Три года назад я отошел от дел и благодарю Бога, что каждый день пока еще встаю и дохожу до кресла. – Он хмурится, качает головой, но потом его лицо проясняется. – Александр Фурно. Да. Вы можете работать под началом Фурно, и он научит вас всему, что надо знать. Ведь он тридцать лет делает вино.

– Без обид. – Я выставляю перед собой ладонь. – Но нам не нравится его вино.

– Моя дорогая девочка, слова «мы» больше нет.

Его упрек сдавливает мне грудь, сердце бьется о грудную клетку. Я закрываю глаза, сдерживая нахлынувшее горе, и вдыхаю запахи лаванды и лимона в мебельном масле, горящего в камине букового полена, струн из овечьих кишок на скрипке Франсуа.

Филипп трет глаза.

– Вам известно, кто убрал наши пещеры от битого стекла?

Как же я заблокировала в памяти ту ужасную сцену? Я не позволяла себе думать об этом: взрывающиеся бутылки, зазубренные осколки, реки шампанского от отчаяния. Окровавленные руки Франсуа, его хохот и рыдания.

– Фурно вымел все стекла, – говорит Филипп. – Он не хотел, чтобы это делали вы, и не хотел, чтобы я увидел тот разгром.

Я сглатываю вставший в горле комок.

– Я не хочу работать на Фурно.

– Почему-то меня это не удивляет. – Он смеется – звук, который я не слышала столько недель. – Вы можете быть партнерами. – Его взгляд светлеет.

Партнеры с Фурно. Не то, что мне хотелось.

В тот вечер, уложив Ментину спать, я выхожу к лабиринту виноградников и дышу свежим зимним воздухом. Я не могу видеть Франсуа, но чувствую, что он здесь, догоняет меня, смеется, целует меня в нос, в мой проклятый сверхчуткий Нос. Франсуа любил его, и теперь я намерена использовать мой странный и необычный талант.