Прошлой осенью я отправился в тот суровый бессолнечный край, где, по словам народного певца, зимой ветры дуют с такой силой, что выкорчевывают деревья, а летом чабаны играют на тонких самшитовых свирелях и милуются с самодивами. Я устал и всей душой рвался к влажной тишине старого леса, солнечным горным полянам, теплому парному молоку, надоенному от овец, возвращающихся в кошару с набухшим выменем. Целый день — словно соловьиная песнь — стоял у меня в ушах звон колокольчика, привязанного к шее моего мула. Мы переваливали через холмы, карабкались наверх, спускались вниз, пока наконец не очутились на крутой каменистой тропинке. Камни посыпались из-под ног и забарабанили по монастырской стене. Задыхаясь от жажды, мул ускорил шаги, влез в бурливую реку и, вытянув черную морду, погрузился в воду по колени. Я спрыгнул на берег, сбросил с плеч мешок и подошел к двум монастырским работникам, стоявшим, словно стражи, у открытых ворот. Небритые, босоногие, вооруженные огромными дубинами и ножами, заткнутыми за пояс, они походили на разбойников, сбежавших из дружины атамана Кудеяра, после того как ими было пролито немало христианской крови, — о чем рассказывает русский народный певец. Они нехотя протянули мне руку, пробормотали что-то вроде приветствия и расступились. Я вошел в просторный монастырский двор, вымощенный белыми плитками и заросший травой. Сюда выходили помещения для заезжих и кельи когда-то живших здесь монахов. Теперь они зияли как пещеры. Стены потрескались, одна лестница обвалилась; уцелели только наивные образы, созданные художником, водившим по стенам своей неумелой кистью. Казалось даже, что краска не успела обсохнуть. Я направился к притулившейся рядом церквушке, похожей на старую, усталую птицу, опустившую крылья. Отодвинул щеколду. Дверь заскрипела. Вслед за мной хлынул мягкий, желтый свет, омывший иконы в пыльном иконостасе и распятие из ствола липы, на котором Христос в отчаянии раскинул руки. Перед алтарными вратами, увитыми синими резными виноградными гроздьями, я увидел полочку, а на ней глиняные чашки: их было с десяток. Я обернулся к двум косматым архангелам, которые стояли в дверях, с любопытством за мной наблюдая, и спросил у них, что это за чашки.
— Чашки как чашки! — ответил один из них. — В алтаре их целый сундук. Там же и мощи святых апостолов заперты. У нас тут, барин, пустыня: ни доктора, ни лекарств. Когда кто из горцев спускается сюда за святой водой для больного, мы омываем два-три ребра из апостольского скелета и водичку из-под них наливаем в чашку. Больной выпьет апостольской воды, и — если ему на роду написано выздороветь — он поправится, а коли суждено умереть — умрет.
Я заглянул в монастырскую кухню. Голый до пояса, черноволосый печенег с маленькими, мигающими глазками, вспотевший, босой, вынимал лопатой из печи большие хлебы с растрескавшейся коркой и бросал их прямо на землю. Кухня была полна ими.
— Для кого весь этот хлеб?
Потный человек ответил:
— Мы печем хлеб для деда Вылчана.
— Что это за дед Вылчан, который съедает столько хлеба, что его хватило бы на целый полк?
— Он — чабан наш, монастырский. Прилепился там, в глубине гор. А мы печем ему хлеб. Не подумай только, что это все на один день.
— А где игумен?
— Он в келье напротив, читает.
Я поднялся по скрипучей, покосившейся лестнице и постучал в дверь. Стукнул второй, третий раз. Никто не отозвался. Я заглянул в замочную скважину. За столом, подперев голову рукой, сидел странный человек: седые волосы растрепаны, ряса порвана на плече. Взгляд мутный, блуждающий. Худые желтые пальцы перелистывают толстую книгу, страниц на тысячу. «Мертвые сибирские просторы»? «Декамерон»? Восковая свеча на столе догорала. Но мысли игумена витали в ином мире. Меня предупредили, что у него не все дома. Он был заточен сюда за какое-то таинственное прегрешение. Когда я постучал в дверь еще более настойчиво, он отмахнулся и сделал знак рукой, чтобы я убирался прочь.
Я повернул назад и спустился вниз по лестнице.
— Какого черта понадобилось мне в этом полуразрушенном монастыре? Хороша будет ночь, проведенная в обществе этих двух разбойников с ножами и сумасшедшего затворника! Не лучше ли уйти отсюда подобру-поздорову и переночевать где-нибудь в лесу? Пусть всю ночь баюкает меня шелест дубовых листьев. И пока я не сомкну глаз, на меня будут глядеть высокие звезды горного края.
Солнце садилось. Поручив мула заботам батраков, я велел им меня не ждать. Потом, сунув в карман кусок мяса и ломоть хлеба, я пошел берегом реки против течения. Вступил под тень старых разросшихся деревьев с потрескавшейся корой и замшелыми стволами. Прошел мимо темно-зеленых полянок, усыпанных лютиками и розовыми астрами. Мне вспомнилось житие основателя монастыря. «Когда я пришел сюда, людей здесь не было, а только звери и дебри непроходимые». Я устал, напился воды из речки, которая становилась все уже, и вышел наконец на светлую, просторную поляну. Горный вечерний ветер колыхал высокую траву. Надо мной широко раскинулось небо. Вот здесь я и переночую. Я собрал сухие ветви, разложил костер, нанизал ломтики мяса на палочку и стал вертеть ее над углями. Потом нарвал дубовых листьев и положил на них горячие, румяные куски.
— Э-э-й! А вот и я! — крикнул кто-то позади меня.
Я обернулся.
— Кто ты?
— Я. Дед Вылчан.
— Как раз вовремя пришел! Присаживайся, закусим. А где же твое стадо?
— Я послал Найденыша, чтобы он загнал овец в кошару, а сам пошел поискать, не найдется ли где грибков. Целый мешок набрал, их тут полным-полно. — Старик нагнулся, оперся рукой о землю и, крякнув, опустился на траву.
Лицо у него было загорелое, руки заскорузли, грудь обнажена, а лицо шелушилось от горного солнца, словно печеная картофелина.
— Сколько уж времени не брал я в рот скоромного, — сказал он и, взяв кусок мяса, с удовольствием принялся его жевать.
Вечер выбрался из речной долины и пополз вверх. Первые звезды затрепетали в небе, как светлячки. Дед Вылчан бросил на угли три гриба.
— Погоди, сейчас я тебя угощу печеными грибками да брынзой.
Он порылся в своем мешке, вытащил миску, но, сняв крышку, махнул рукой и ударил себя по лбу.
— Ах ты господи, я ведь сам ее съел, да совсем и позабыл.
Он сконфузился и виновато взглянул на меня, словно собака, ожидающая наказания от хозяина.
— Где ты ночуешь? — спросил он меня. — Приходи ко мне в овчарню. Свежего молочка согрею.
У овчарни нас встретил огромный пес с высокими стройными ногами, ржаво-серебристой шерстью, острыми ушами и опущенным мохнатым хвостом. Увидев меня, пес зарычал, но дед Вылчан на него прикрикнул. Пес поджал хвост и тихонько отошел в сторону.
— Где же Найденыш? — спросил я.
— Да это и есть Найденыш. Я собаку так зову. Это он пригнал мне сегодня стадо. Сказать тебе правду, мой Найденыш не собака, а настоящий волк.
Старик вошел в шалаш, разворошил золу в очаге и вытащил два горячих уголька. Принес их в ладонях, положил на землю, набросал сверху щепок и стал раздувать. Перед шалашом вспыхнул костер.
— Садись к огню, а я сейчас надою молочка.
После ужина я узнал всю историю деда Вылчана. Сам он житель равнины. И вдруг вихрь — медвяный, сладкий — завертел его, поднял высоко в небо и кружил до тех пор, пока он не упал сюда, в эту горную глушь.
— Раз в три недели спускаюсь в монастырь за харчами. А Найденыш остается здесь и стережет овец. Он мне заместо сына. Что ни поручу, все исполняет. Он был еще слепой, когда четыре года тому назад я принес его в овчарню. Нашел я его в волчьем логове, а рядом лежали его мертвые братья. Он скулил и мотал головой, живой был, значит. Волчицу где-то убили. А детеныши ее остались сиротами и перемерли. Выжил только он один. Как-никак, а живая душа, стало мне его жалко. Взял я его и окрестил Найденышем. Научил его лакать молоко из глиняной миски. Позже стал кормить хлебом. А мяса никогда не давал. Года через два вырос мой волк — сильный, красавец. Собаки удирают от него, как ошпаренные, волки зимою сердито воют и вертятся вокруг овчарни, а внутрь влезть не смеют. Я сплю мертвым сном. Никто меня не разбудит, и ни о чем я не тревожусь: Найденыш лежит перед овчарней и стережет. В день даю я ему по ломтю хлеба и головке брынзы. Он для меня все равно что человек. В прошлом году, когда я был в монастыре, повар Станойко мне говорит: «Прогони ты этого волка, дедушка Вылчан. Он еще когда-нибудь ночью загубит твое стадо!» А ты как думаешь, неужто мой Найденыш может опять стать волком?
Когда мы легли спать, Вылчан снова вернулся к этому разговору:
— Стадо мое по обету я отказал монастырю. Видал ты когда-нибудь, как посреди поля торчит одинокое дерево? Рядом ни пня, ни колючки. Только и осталось у него, что тень. Так и я. Было у меня два сына, оба пали на бранном поле. И хозяйка моя с горя ушла вслед за ними. Тогда-то меня словно подхватил вихрь. Продал я землю, купил овец. Пригнал их сюда. Остановился в монастырском лесу. Очень мне нравится здешняя вода. Пахнет кореньями и дикой геранью. Ключ внизу, шагах в двадцати. Мы с Найденышем протоптали туда дорожку…
Я долго глядел в небо, на Млечный Путь, и мерцание звезд отзывалось в моей душе, а лес шумел, будто хотел рассказать мне что-то сокровенное. Заснул я поздно. А когда проснулся, солнце уже стояло высоко в небе. В овчарне — никого. Дед Вылчан оставил мне полведерка молока и горку брынзы в деревянной миске. Я прислушался, не звенит ли колокольчик, но лес молчал. Промыв глаза ключевой водой, я спустился к монастырю.
Этой осенью меня снова поманил голос гор. И колокольчик на шее мула вновь встревоженно зазвенел по крутым тропинкам. В монастыре я нашел запустение. Два монастырских работника в Димитров день ограбили какого-то паломника, а сами удрали. Заточенный игумен лежал больной. Уродливо зияли выломанные двери келий. Целую зиму по ним гулял ветер. Кровля на левом флигеле провалилась. Печенег сидел во дворе на плитах и, широко раскинув ноги, штопал свои штаны большущей иглой. Он попросил у меня покурить, а на мой вопрос о дедушке Вылчане ответил:
— Плох он. Совсем истаял за лето. Не жилец он на этом свете.
Я отправился в овчарню. Пока я дошел, ночь уже спустилась баюкать птичек в их гнездах, а горы таинственно шумели. Звезды мигали над загнанным в кошару стадом. Дед Вылчан встретил меня, и я увидел, как он сгорбился, осунулся, глаза у него запали. Я пожал его дрожащую руку. Мы сели у огня и закурили.
— Где Найденыш? — спросил я, обводя глазами овчарню. Нигде не было видно рослого овечьего стража.
— Бог да упокоит Найденыша! — покачал головой пастух, и глаза его наполнились прозрачными старческими слезами.
— Околел он, что ли?
— Не околел, я его убил. В меня вселился дьявол, лишил меня ума, вот я и поднял на него руку. Теперь-то я понял, кто из нас двоих был зверем.
— Как это так?
— Сейчас расскажу. Этот проклятый монастырский повар вбил мне в голову, чтобы я остерегался Найденыша, потому что он, мол, рано или поздно опять превратится в волка. Я взял да и купил зимой ружье. Десять овец за него отдал. Раз как-то встал я поутру и отправился в монастырь за харчами. Снегу навалило — по самую грудь. Вскинул я ружье за плечи и бреду — еле себе тропку пробиваю. А как только я вошел в монастырскую кухню и отряхнул с шапки снег, на пороге показался этот сумасшедший монах.
— Прогони, — кричит, — своего волка из овчарни! Сегодня ночью я видел во сне, что все твои овцы передушены. Лежат в овчарне на земле одна подле другой, а снег весь в крови!
Я ничего ему не сказал. Взвалил на спину мешок с хлебом и тронулся в путь. Возле скита, гляжу, навстречу мне идет Найденыш, шатается, будто пьяный. Когда он подошел ближе, я оцепенел: морда, уши у него в крови, и даже лапы красные.
— Погубил волк мое стадо! — пронеслось у меня в голове. — Погубил мою душу!
Я уронил мешок. А окровавленный Найденыш идет, пошатываясь, мне навстречу и хвостом машет. Потемнело у меня в глазах, я поднял ружье и — бац, бац! — двумя пулями его уложил. Не оглядываясь на него, бросился в овчарню, прибежал туда, братец ты мой, и что же я увидел? Перед кошарой лежит громадный, с осла, волк с перегрызенным горлом, а овцы невредимы. К лесу ведут кровавые волчьи следы. Тут я понял: два волка напали на овчарню, и Найденыш встретил их как верный солдат. Одному он перегрыз глотку, другого ранил, и тот удрал в горы. Обессиленный, Найденыш поспешил мне навстречу похвалиться своей победой…
Сердце у меня разрывалось на части. Я спустился к скиту и уж ласкал Найденыша, ласкал… Потом взвалил себе на спину и унес. Похоронил его, как человека, высоко над шалашом. Протоптал стежку к его могиле… Как только ударят заморозки, я спущусь вниз и отдам овец монастырю. Пусть возьмут — к чему мне они? Чувствую я, что этой зимой господь бог приберет мою душеньку. Стосковался я по сыновьям, моим соколикам, и по доброй моей хозяюшке. Уж сколько лет дожидаются они меня в земле…
Старик умолк. Я долго глядел на звезды и думал о вихре, который подхватил деда Вылчана, поднял его до небес и снова сбросил вниз, в горы.
Перевод Е. Яхниной.