Весна

ЗАЩИТНИК НАРОДА

Поезд был переполнен солдатами-отпускниками. Они возвращались на юг, к Завою на Черне и Каймакчалану, где смерть продолжала размахивать косой. Там гибли сыны болгарского народа — их рвали англо-французские снаряды, пронзали пули, сметали эпидемии и голод. Стоял ноябрь 1917 года. Двери большей части вагонов были открыты настежь. На деревьях, растущих вдоль железнодорожного полотна, сидели нахохлившиеся мокрые вороны. Солдаты, втиснутые, словно скот, в теплушки, накрывшись брезентом, смотрели на оголенные поля, молча прощались с нивами, по которым брели, бросая семена, унылые молодухи и дети едва управлялись с тяжелыми сохами. На остановках к эшелону устремлялись десятки новых солдат с тяжелыми ранцами за плечами. Они как будто торопились поскорее добраться до мясорубки, опасаясь упустить свое место в очереди. За ними, спотыкаясь, бежали жены с заплаканными лицами; детишки, шмыгая носами, широко раскрытыми глазенками глядели на воинов в заплатанных шинелях, свесивших из дверей вагонов ноги в подкованных сапогах.

Во всем составе был только один пассажирский вагон. Он предназначался специально для офицеров, и солдатский сапог не имел права ступить туда.

Перед полустанком, окруженным пожелтевшими липами, машинист затормозил поезд так резко, что вагоны с грохотом стали наскакивать один на другой. Из комнаты ожидания выскочил солдат с тяжелым ранцем и, прихрамывая, побежал к первому вагону. Следом за ним спешила преждевременно состарившаяся женщина в пестром переднике и черном платке, из-под которого спускались длинные косы. Ее ввалившиеся красивые глаза были заплаканы. Она с трудом волочила две большие, плотно набитые сумки.

— Не найдется ли местечка и для меня? — спросил солдат тех, что, свесив ноги, сидели в дверях.

— Нету, браток. И куда ты, хромоногий, полез? Иди в конец состава!

— Да беги же туда, говорю тебе, там свободно!

Солдат заковылял так быстро, как только мог. Жена тенью следовала за ним. Она останавливалась возле каждого вагона и упрашивала:

— Уступили бы ему место, а? Хромой ведь. Гляньте на него. Ах, господи, только б успеть!

— Беги назад, в пассажирский! Еле тащишься, браток! От англичан небось как заяц бы припустил. Поторопись! — крикнул солдат с трубкой, смахивавший на бродягу.

Кондуктор дал сигнал отправления. Ему ответил свисток паровоза. Женщина закричала.

— Скорее, Венко, беги!

Раненый, напрягая последние силы, взобрался на подножку пассажирского вагона в тот момент, когда эшелон уже тронулся. Жена, на ходу передав ему сумки, еще долго бежала рядом с вагоном. Она не успела даже заплакать. И лишь когда последний вагон прогромыхал мимо нее, словно ударив ее железной рукой по лицу, женщина закрыла лицо передником и зарыдала.

Солдат прошел в коридор, остановился у окна возле первого купе и снял ранец. Опустив его на пол, положил рядом сумки и стал смотреть в окно. Крупные дождевые капли сеткой затянули стекло. Смутно виднелись нивы, которые он когда-то пахал и жал. Деревья бежали назад и, казалось, махали ему оголенными ветвями, посылая свое напутствие. К горлу солдата подкатился комок. Солдат отвернулся от окна и заглянул в купе. Там сидел один человек — красивый молодой мужчина с темными вьющимися волосами, черной, как смоль, бородой и большими блестящими глазами. Штатский.

Встретившись взглядом с солдатом, он потянулся к ручке, открыл дверь и позвал:

— Товарищ, входи, не стой в коридоре, затолкают.

«Чудной человек, — подумал солдат, — назвал меня товарищем», — но потащил сумки в купе. Пассажир помог ему устроиться.

— Из окна заметил тебя, — сказал он. — Сильно хромаешь. Почему ты не полежал еще в госпитале?

— Выписали. Мест, говорят, нету. Привезли тяжелораненых, а нас — тех, кто поздоровей, вышвырнули.

— Куда едешь?

— Искать ветра в поле… у Завоя на Черне. Не знаю, как и доберусь на одной-то ноге.

— Много багажа везешь с собой, братец.

— Это не мой. Рота-то чуть не вся — земляки. Встретят, так все в руки и будут смотреть. Голодный народ, ничего не поделаешь. Гостинцы от жен. Мрет наш брат в окопах с голодухи.

— Наш брат мрет с голоду, а правительство еще и против России пушки повернуло. Мало им одного фронта…

В этот момент в коридоре появился очкастый лысый военный с золотыми погонами. Он внимательно оглядел сидящих в купе и медленно пошел дальше.

Солдат вздрогнул: полковник!

— Ну, сейчас вылечу отсюда пробкой…

Не успел солдат договорить, как полковник вернулся, рванул со злостью дверь и крикнул:

— Солдат!

Раненый вскочил и отдал честь.

— Слушаюсь, господин полковник!

— Ты знаешь, что этот вагон не для тебя?

— Так точно, знаю, господин полк…

— Тогда что ты здесь делаешь?

— В других вагонах не было мест, господин полковник.

— Он ранен, с трудом двигается, а состав действительно переполнен. Здесь есть свободное место, пускай останется, — вмешался штатский.

— Это не ваше дело! А ты на первой же остановке — марш отсюда. Слышишь?

— Слушаюсь, господин полковник!

С треском задвинув дверь, полковник зашагал к своему купе.

Как только поезд замедлил ход, солдат снова взвалил на плечи ранец, снял с полок сумки и, горько усмехнувшись, сказал:

— Выгнали меня из рая. Для них мы не люди. А не выполнишь приказа — в трибунал угодишь.

Пассажир помог солдату добраться до соседнего вагона и устроил его там на тормозной площадке. Руки у него дрожали от возмущения.

Когда поезд тронулся, полковник снова появился возле купе, решив проверить, исполнено ли его приказание. Черноглазый молодой человек, сидевший один, поднялся ему навстречу.

— Вы совершили недостойный поступок, господин полковник.

— Что?! — вскрикнул полковник.

— Повторяю: вы совершили недостойный поступок. Вышвырнули из полупустого вагона раненого болгарского солдата.

— Понимаете ли вы, что такое военные законы?

— Кроме ваших, военных законов, есть еще другие, человеческие, в которых вы, очевидно, не разбираетесь. Этот несчастный хромой солдат — жертва вашего безумия; вместо того чтоб сеять хлеб или хотя бы остаться в госпитале до полного выздоровления, он снова спешит на фронт, а вы даже не позволяете ему провести несколько часов в тепле. Вы просто вытолкали его отсюда!

— Кто вы такой, что позволяете себе разговаривать со мной таким тоном?

— Я — депутат Народного собрания.

— Имя?

— Георгий Димитров, член партии тесняков.

— Куда едете?

— Я не обязан вам докладывать.

— Солдатский бунт намерены поднять! Я вас еще проучу!

— Не вам учить меня, но тот, кого вы вышвырнули, не забудет вас никогда!

Из соседних купе стали выглядывать офицеры. Полковник круто повернулся и, покраснев как рак, со свирепым видом зашагал по коридору.

В этом поезде, следовавшем в 1917 году на Южный фронт, встретились трое. Один — представитель тех, кто, по выражению Антона Страшимирова, позднее «резал свой народ так, как и турок его не резал». Другой — труженик, отец тех ребят, что спустя четверть века взялись за оружие и гайдуцкими тропами Ботева и Левского ушли в горы. Третий был один из величайших мужей нашей эпохи, неустрашимый борец за правду и коммунизм. В тот дождливый день он ехал на Южный фронт, чтобы рассказать болгарским солдатам о первых зарницах Великой русской Октябрьской революции. За описанное нами заступничество он был осужден на три года тюремного заключения…

Моросил холодный ноябрьский дождь. Вагоны толкали друг друга, словно овцы, подгоняемые озлобленным пастухом.

Перевод Б. Диденко.