Весна

НАДЕЖДА ДЕДУШКИ БОЖИЛА

На улице разыгралась вьюга. Она замела снегом мирно спавшее село, завывая, словно одинокий пес, тоскливо и протяжно. Под ее ударами трещали ветви деревьев.

— А ну-ка, вставай да ступай себе! Полночь миновала. Тут тебе не постоялый двор. Ишь расселся у печки! Развалился, словно барин, и в голову ему не придет, что давно пора восвояси.

— Погоди, Пешо, позволь еще посидеть, пока руки согреются. Продрог я.

Дедушка Божил протянул свои старческие руки к раскрытой печке, в которой угли уже прогорели и оставалась только кучка теплой золы. Он дрожал всем телом.

Пешо приоткрыл дверь корчмы.

— Ух ты, ну и вьюга! Так и сыплет. Сугробы наметет — в человеческий рост. А в твоем дворе, дед Божил, этой ночью, пожалуй, волки в чехарду играть будут — ведь у тебя и плетня порядочного нету. Как увидишь их, хватай головню и выходи навстречу. Не бойся, волки от огня бегут, как черт от ладана.

— Да где же в моем доме огня взять, сынок? Хоть убейся, щепки не сыщешь. Нет у меня дровишек, Пеню, нету…

— И сроду не будет, коли за ум не возьмешься. Ох, и чудной же ты человек! Отчего ты ту штуку не продашь? Знаешь, сколько деньжат тебе бы за нее отсыпали!

— Не могу с ней расстаться, — сказал дедушка Божил.

— Опять свое завел! Расстаться не может. Старый, небось девять десятков за спиной, а такое плетешь, словно маленький. Всю родню схоронил — об них бы тебе и горевать, а тут пустяковина какая-то, так он, вишь, расстаться не может. На что она тебе? На тот свет, что ль, с собой унесешь? Думаешь, тебе с ней в могиле теплее будет? Гляди, вьюга какая разыгралась. Поди, продай ее завтра в Ореховице. Там в торговых рядах есть золотых дел мастер. Он как раз такие вещи покупает. И богат же он! Такому надави на глотку — изо рта золотые посыплются! Отдашь ему эту штуку, он тебе полную шапку денег насыплет. Как пройдешься по базару, да как купишь себе добрый тулуп и справные сапоги на толстой подметке, чтоб ноги не промокали! Посмотри ты на себя! Ходишь в драных царвулях, даже портянок нет, обмотал ноги каким-то рваньем. Да что там царвули, рубаха-то есть у тебя? Голое тело видать. Людей стыдно. Послушай моего совета — и заживешь, как человек. Ну, плохо ли тебе будет?

— Да нет, верно ты все говоришь, но, скажем, надумай я сейчас идти — как я по такому снегу доберусь в Ореховицу?

— По железной дороге. Для того добрые люди ее и выдумали.

— А денег где взять? Кто это пустит на чугунку без денег?

— Пустое. Денег я одолжу, только решайся. Дам взаймы левов двадцать пять. Отчего не дать? Я тебя знаю, ты на чужое не позаришься. Вернешься — отдашь. А на обратную дорогу за деньгами дело не станет — к тому времени у тебя кошель распухнет.

Дедушка Божил встал. Надел свою потертую ватную куртку с заплатами из мешковины на локтях и пошел к выходу.

— Ну, так как? — спросил Пешо, провожая его до дверей. — Завтра, живы будем, — в дорогу, а?

— Да вот поразмыслю ночку, а завтра посмотрим. Если и это отдать, что ж тогда останется у меня на белом свете?..

Вьюга поглотила сгорбленного, съежившегося от холода старика, а Пешо закрыл дверь, подпер ее топором, задул свечу и прошел в тепло натопленную комнату, где спали его домашние.

А дедушка Божил еще долго пробирался сквозь снежную бурю, пока добрел до дому. Войдя, стряхнул с себя снег. Протянув в темноте руку, ощупью добрался до печки, сел и задумался. И задремал у холодного очага. Думы, перевалив через гряду лет, перенесли его в былое. Вот он в далеком селе, над которым светит багровая луна и дует теплый осенний ветер. Идет он по улице, сворачивает к площади и, дойдя до нее, останавливается как вкопанный. Перед ним виселица из свежеоструганных бревен, а на ней человек — рослый, плечистый, с длинными усами, в серой посконной рубахе. В ногах повешенного валяется его черная шапка, а на шапке светится золотом лев — повстанческая кокарда.

«Отец, — глухо прошептал старик, задрожав, — это я, твой Божил».

И увидел себя дедушка Божил таким, каким он был в тот день.

Босоногий мальчишка, перепрыгнув через садовый плетень, останавливается перед повешенным и застывает, впившись в него взглядом. Потом, не помня себя от ужаса, ребенок бросается обнимать и целовать ноги мертвеца:

«Отец, это я, твой Божил, ответь мне!»

Но мертвый не отвечает. Тогда мальчишка испуганно оглядывается, хватает отцовскую шапку и исчезает во тьме ночи.

Дедушка Божил залился слезами. Потом отер их рукавом и затих. Ветер налетал на ветхий домишко, парусом надувал бумагу, которой вместо стекол были заделаны окна. Над деревней носились крики, вой. Словно кто-то звал на помощь, словно где-то били в набат…

На другой день, проснувшись и посмотрев в окно, он увидел, что снегу намело — не пройти. Зима разыгралась не на шутку.

— Эх, был бы у меня тулуп, сапоги, да воз дровишек! — вздохнул он. — Развел бы огонь, скинул бы сапоги, расстелил бы за печкой тулуп да как залег бы! Э-э-эх! Огонь трещит, искры по трубе летят, а я себе полеживаю в тепле да потягиваюсь… Пешо прав. Надо ехать сегодня. Если не поехать, он может пойти на попятную. Скажет: «Все, не будет тебе больше хлеба!» Правда, они уговорились так: покуда старик жив, Пешо его кормит, а как помрет, Пешо достанутся дом и участок дедушки Божила. Да ведь кто его, собаку, знает: вдруг что втемяшится в голову, возьмет и скажет — нету тебе хлеба!

И дедушка Божил решился. Он встал, пошел в чулан, достал из-за пояса ключи, отпер сундук, нащупал кокарду и задрожал…

Пешо отсчитал ему двадцать пять левов на билет и сказал на прощанье:

— Смотри не забудь себе шарф купить — шерстяной, да помягче, чтоб уши закутать. А мне купи газету. Почитаю, что нового творится на белом свете. Душа истосковалась по новостям. Не по мне она, эта жизнь в медвежьем углу. Видно, так уж на роду написано.

К полудню дедушка Божил уже стоял в Ореховице перед лавкой ювелира. Он долго отряхивал снег с царвулей и наконец нерешительно постучал.

Ему отворил сам хозяин, с толстой золотой цепью на животе, в блестящих, со скрипом башмаках. На пальцах у него сверкали бриллианты.

— Что тебе? — спросил ювелир.

— Я пришел, чтоб…

— Чтобы что? Уж не подарок ли задумал купить к рождеству?

— Нет. Хочу продать одну вещь.

— Какую же?

— Одну старинную кокарду. Когда мы с турками бились, я носил ее на шапке. Ведь я из отряда капитана деда Николы, которого убили у села Колибы. Слыхал о таком? Да знаешь, конечно, — песню еще про него сложили. Вот из его отряда. Знаменосцем у него был. Был бы жив Пеню из Лясковца, отчаянная голова, тот бы тебе порассказал обо мне. С тех боевых дней и осталась у меня эта кокарда. А еще раньше носил ее мой отец, Иван Божилов, старый повстанец. Турки повесили его посреди села. Ты, верно, слышал о нем. Отец он мне. От него и досталась мне эта кокарда.

— Зачем же ты ее продаешь? — спросил ювелир.

— Нужда заставила, сынок, бедность наша. Вконец нищета заела. Как снег выпал, ни разу огня в печи не разжигал. Прошлый год присоветовали добрые люди послать царю прошение. Сообщить ему, значит, кто такой есть дедушка Божил, мы то есть, пожаловаться на нищету нашу, описать про кокарду, может, выйдет мне какая пенсия.

— Ну и что, послал прошение?

— Известно, послал. Пятнадцать левов взял с меня адвокат.

— Ну а царь?

— Ничего. Больно нужно ему, что у какого-то там дедушки Божила из Опыка рубахи и той нету, да от стужи зуб на зуб не попадает!

— Ну, давай посмотрим на твою кокарду.

Старик полез за пазуху, достал узелок, бережно развязал его и осторожно протянул ювелиру маленького желтого льва. Лапы у льва почернели от времени, а глаз был пробит гвоздем.

Ювелир надел очки, осмотрел кокарду с одной стороны, с другой, постучал по ней пальцем и сказал:

— Ошибся ты, дед.

— Как так?

— Вовсе она не золотая, твоя кокарда.

— Это как же? — опешил старик.

— А так. Не золотая, говорю. Просто кусок жести. Обыкновенная побрякушка.

— Да ты что? Быть того не может!

— Гроша ломаного не стоит. Выбрось ты ее на помойку. Зря только тащился в такую даль, на билет тратился. Ты из какой деревни-то?

Дедушка Божил ничего не ответил. Он вдруг часто-часто заморгал, взял свою кокарду, снова завязал ее в платок, как что-то бесконечно дорогое, сунул платок за пазуху и вышел.

Хозяин лавки засмеялся ему вслед:

— Что же ты не спросил у себя в деревне кого-нибудь, кто хоть раз в жизни золото видел, а прямо потащился в такую стужу в город…

Долго стоял на улице бедный старик, глядел на высокие снежные сугробы, и горе потоком заливало его душу. Вот оно, оказывается, как! Кокарда — единственное, что осталось у него после смерти стольких близких людей, последняя его радость и надежда — не стоила, выходит, ломаного гроша. Побрякушка. Как это такая кокарда может быть побрякушкой…

И так как денег на обратную дорогу у старика не было, он двинулся домой пешком. Вышел в открытое поле, прошел немного, но дорога вдруг исчезла. Вьюга замела. Куда идти? Нащупал старик ногой тропку в глубоком снегу, сделал несколько шагов, устал и присел перевести дух.

Пока он отдыхал, злая вьюга мела, кружила вокруг и замела его снегом…

Перевод М. Михелевич и Б. Ростова.