Весна

ИВАН ЧЕРНЫЙ

— Я, братец ты мой, решил смастерить Ивану Черному скрипку, каких до сей поры не делывал. Ведь ты небось видел на ярмарках обручальные кольца, литые из бронзы и позолоченные? Такими были мои прежние скрипки. Новая будет из чистого золота! Яворовое дерево я уже приготовил, сейчас оно сохнет. Подожду еще малость, пускай прогреется на солнышке. Мы его с Иваном в Гайдуцком долу срубили. Иван мне сказал: «Я это дерево знаю, много ночей я слушал его голос. Листья его шелестят, как ручей, что пробирается сквозь некошеную траву». Ветер никогда не ломал его ветвей, буря не пригибала его к земле. Древесина его золотом отливает. Деку я сделаю из пиринской пихты, гриф будет из заморского черного дерева, кобылка из дерева груши, что на межах растет, а смычок — из граба. Голос у той скрипки будет волшебный…

Вечер. Опаловые воды Золотой Панеги стали темно-зелеными. Подсолнечники повесили головы. Мельничное колесо остановилось: кто-то закрыл шлюз. В тихой воде послышался плеск рыбок. За ивами заворковала горлинка. Она горячо призывала своего дружка вернуться в гнездо.

— Нет Ивана нынче вечером, и не придет он. Носится с бригадой по селам. Подковы завтра будет ковать, серпы клепать, топоры точить. Весь день в кузнице машет руками, дубасит железо. Руки у него обожженные, черные. Глаза — как синяя сталь. Тебе бы посмотреть на него! Не могу понять, как можно такой ручищей добывать из скрипки неслыханные звуки. Он великий скрипач! Уже наседает на меня: «Начинай, говорит, делать скрипку, рука моя стосковалась по ней!» В этой корчме он уж бог знает сколько лет играет возчикам, что едут по большой дороге, запоздалым прохожим, лесорубам и цыганам, которые кочуют вокруг панежских сел.

Раз с большой дороги зашли в корчму двое мужчин и девушка. Глаза у этой девушки — миндалины. А хозяин как раз нажарил сковородку панежских окуней. Пригласили мы гостей к нашему столу, выпили. Иван снял свою скрипку вон с того гвоздя, что у печной трубы, — он всегда держал ее там, — и провел смычком по струнам. У девушки глаза стали что угли! И она запела. Братец ты мой, у меня сердце перевернулось! А когда Иван заиграл рученицу, наши мельники, ворочающие жернова на нижней мельничке, пошли подпрыгивать, как рыбы на песке, до балок подлетали. Пыль поднялась. У печки дремал девяностолетний старик — и тот проснулся, глянул на девушку, ахнул и пустился в пляс. Оттащить его потом от девушки не могли. Надо тебе сказать, что от прежней Ивановой скрипки у людей слезы к глазам подступали. Голос у нее был, как у женщины, когда она плачет над дорогой могилой. Говорили, будто скрипка эта была «кремонка». Но я сомневаюсь. Потом уж мне сказали, что старинные кремонские мастера вырезали изнутри на скрипке начальные буквы слов Иезус Гоминум Сальватор. Тогда я этого не знал, а то проверил бы, кремонка она или не кремонка. Иван купил ее на Златодольской ярмарке, у одного слепца. Попробовал он ее сначала, а слепец, как услышал его, рот разинул. «Продаешь скрипку?» — спросил наш Иван. «Она не продается, но тебе отдам ее, потому что еще не слыхал такого скрипача. Ты чем занимаешься?» — «Я кузнец, дедушка». — «Чудное дело! — сказал старик. — Я возьму с тебя за нее пять золотых. Береги ее, как зеницу ока! Если бы ты трижды наполнил ее золотыми, то и то оказалось бы меньше того, что она стоит».

— Где же сейчас эта скрипка? — спросил я старого мастера.

— Иван разбил ее. Ударил вон об ту закоптелую балку на потолке, в щепки разнес.

— Что ж он, пьян был?

— Еще что скажешь! Ивана Черного никто не видал пьяным. Я тебе расскажу, как дело было. Случилось это в ту пору, когда разбойники притесняли наш народ и уже начали с него чуть не шкуру сдирать. В этих местах был один околийский начальник; как оглашенный носился он в автомобиле по дорогам, давил скотину, обдавал людей тучами пыли, волком смотрел на молодежь и сыпал угрозами. Мы его прозвали Кирджалией. Как-то вечером сидим мы с Иваном вот тут, за этим самым столом, и ведем разговор о тех бесстрашных парнях, которые ушли в горы и которых этот разбойник преследовал в буковых зарослях. Весь тот день слышалась стрельба и рвались гранаты. Мы не знали, что происходит. Но вот кто-то хлопнул дверью. Глядим — Кирджалия. Мутными, усталыми глазами окинул он корчму, подошел к прилавку и сказал негромко:

— Прикончили их… Хозяин, нацеди вина да поджарь колбасы! Эти люди голодны, как волки. Им надо хорошенько поесть и выпить.

Кирджалию сопровождало пять волков в человеческом образе. Они сняли с плеч винтовки и прислонили их к стене, как раз под скрипкой. Все село замерло во тьме. Нигде ни огонька. Перед Иваном стоял графинчик ракии, но он не притронулся к нему. Он сидел молчаливый и холодными глазами смотрел на Кирджалию, который опрокидывал в свою глотку стакан за стаканом, и на жандармов, чавкавших, как скотина, словно они не людей ходили убивать, а вернулись с охоты на куропаток. Напившись, Кирджалия повернулся к печке и увидел скрипку.

— Кто здесь играет? Ты, что ли?

— Не я, там скрипач сидит, — показал корчмарь.

— Вон тот медведь, черный такой? Слушай, Топтыгин, возьми скрипку и поиграй моим орлам!

Иван Черный смотрел на него не шевелясь.

— Живо! — крикнул Кирджалия.

Иван поднялся и проговорил тихим, дрожащим голосом:

— Я не играю тем, у кого руки в крови!

— Будешь играть, медведь лохматый, и попляшешь еще! Хозяин, подай ему скрипку!

Хозяин снял скрипку, подал ее Ивану и начал уговаривать:

— Иван, поиграй уж им! Не упрямься! Не убудет же тебя оттого, что им поиграешь!

Иван протянул руку, взял свою скрипку, выпрямился и двинулся к волкам, не сводя глаз с Кирджалии. Подойдя к ним, он размахнулся, трахнул изо всех сил скрипкой о балку и разбил ее на мелкие кусочки.

— Я тебе покажу, сволочь! — вскочил Кирджалия и выхватил револьвер. — Со мной так не шутят!

Но пока он наводил револьвер, Иван, как лев, ринулся на зверя, толкнул его в грудь и повалил наземь. Затем, окинув взглядом ошеломленных жандармов, схватил одну из винтовок, спокойно вышел в открытую дверь и потонул в темноте. В кузнице мы его больше не видели, но слышали о нем, когда в Злом долу пошел под откос целый немецкий поезд, груженный орудиями, когда поднялись села.

Один за другим молодые парни уходили в горы. Мы думали, что партизаны скрываются где-то за тридевять земель, а оказалось, что они были рядом, в Гайдуцком долу. Под этим самым явором, который мы сейчас срубили, у них была выкопана землянка. Кирджалия ревел как бесноватый. На другой день избил меня в участке. Сломал мне левую ключицу. Много народу перебил он в ту пору…

Когда Иван спустился с гор, мы решили выбрать его в сельские старосты, но он не захотел.

— Не по мне это дело, — сказал он, — мне дай подковы ковать, точить лемеха, серпы клепать! Теперь наша земля будет родить хлеб только для трудового народа. И кузнецы нужны, чтобы ковать новый мир. А дед Неделчо смастерит мне новую скрипку с ясным голосом. Та, старая, была на плаксивую женщину похожа.

Я сделаю скрипку. У нее будет волшебный голос. Иван станет на ней играть и воспевать юношей, павших в балканских ущельях за свободу народную, юношей, чьи тела растаскали по скалам орлы. Иван Черный сложит новую песню о тех славных людях, что закладывают основы святой народной республики, о тех, кто прокладывает в горах дороги и тоннели, строит плотины и водохранилища, чтобы в засуху влаги хватало для последнего корешочка и чтоб вся земля была залита электрическим светом. Заиграет моя скрипка мастерам, которые строят мосты и дороги, тем, кто запахивает межи и дружно работает на общей земле, тем, кто ткет ткани, добывает уголь, пишет книги о новом человеке. Кузнец Иван ждет меня.

— В тот вечер, когда я разбил кремонку, я поклялся не браться за смычок, пока не настанет светлый день. Сейчас рука моя истосковалась по смычку. Дед Неделчо, начинай!.. Душа моя словно бочонок, в котором бродит молодое вино.

Так говорит мне Иван. Как только дерево высохнет, сделаю из него скрипку, каких доселе не делывал. Для нашего Ивана Черного…

Мастер Неделчо взглянул на меня. Глаза его сияли.

Перевод С. Займовского.