Весна

ТУННЕЛЬ ЗОВЕТ

— Давай, Мехмедчик! — сказал Душко, склоняясь над тарелкой и погружая ложку в суп.

— Ты, Душко, — начал Мехмед Караосманов, — мой самый лучший друг. Джан аркадаш[12]. Ты мне ближе родного брата. Тебе все могу сказать, знаю, что поймешь меня.

— Начальник знает, что ты решил?

— Сказал ему давеча.

— А он что?

— Ничего. Спросил: «Ты почему, Караосманов, хочешь нас покинуть?» — так он мне сказал, а я ему ответил: «Время пришло, товарищ начальник, расстаться». А он покачал головой: «Не пришло еще, говорит. На полпути мы, Мехмед. Пока не пробьем гору, не тронемся отсюда. Народ поручил нам пустить воду Черного озера через туннель на ту сторону горы, чтоб полноводной стала река, которая будет давать ток селам и поить миллионы корешков в равнине». — «Я это знаю, товарищ начальник», — говорю я ему. — «Тогда зачем уходишь? Может быть, тебя кто-нибудь обидел?» — «Никто не сказал мне худого слова». — «Или тебе хлеба не хватает, может, заработки малы?» — «За всю свою жизнь не ел такого хлеба, как здесь, и никогда не получал сразу столько денег, сколько мне выплатил вчера кассир». — «Тогда в чем же дело?» — удивился начальник. А я ему объяснил, что стосковался по дому, что туннель стал мне тесен, что бьюсь я как рыба об лед, что сон мне не в сон, и хлеб мне не сладок, да и работа не спорится.

— А он что? — поднял голову Душко от пустой уже тарелки и посмотрел на Мехмеда. — Ешь, ешь, а то суп остынет.

— Он отпустил меня. «Мы здесь никого насильно не держим. Кто не хочет работать с нами, пусть идет на другое место. В республике везде есть работа для тех, кто хочет трудиться». Хорошо сказал мне начальник. Он…

— Нет, ты мне скажи, — прервал его Душко, — что делать будешь?

— Я-то что делать буду? Не знаю, но пора и о себе подумать. Человек ведь я. Раньше всего на деньги, что я тут за два года скопил, думаю дом в порядок привести. Отгорожу овчарню и заполню ее белыми овцами с длинными хвостами, такими, которые по траве волочатся. На лбах у своих ягнят сделаю красные метки, чтобы все их отличали. А на шею барану повешу такой колокольчик, чтоб, как зазвонит, всему лесу стало б весело. И каждый, кто услышит, чтоб сказал: «Там пасется отара Мехмеда Караосманова!»

— Эх, Мехмедчик, неужели ты еще не понял, к чему сейчас стремятся люди? Народ из тысяч сел собрал свои отары в общие овчарни, а ты вдруг решил хозяином сыроварни заделаться, свое масло сбивать, свою брынзу варить, с бедняков шкуру драть. Вода течет вниз, а ты хочешь ее горстью запрудить и назад повернуть.

— Овчарня не мне нужна, — сказал, нахмурившись, Мехмед.

— А кому?

— Девушке моей.

— Какой девушке? Первый раз слышу.

— Есть у меня в селе девушка одна. Рубие ее зовут. Эх, Душко, красивей ее нет на свете! Вот поверь. Глаза как черешня спелая. Черные и горят. Мы с ней вместе росли. Летом в одной повозке под одним навесом объезжали равнинные села. Ее отец не умел делать такие паламарки, как мой, но был большим мастером по диканям. Колол кремни и не оставлял ни одной дикани неподкованной. Еще в те годы, когда мы засыпали в полях, у костров, на отцовских коленях, началась наша дружба с Рубие. Когда я подрос, отец отдал меня в чабаны к одному кулаку, а Рубие пошла к нему в батрачки. Никогда не забуду, как вечерами она бежала мне навстречу, брала в руки новорожденного ягненка и начинала его ласкать. А как я любовался ее руками, когда она доила овец. У кулака была большая отара, кадки в погребе ломились от брынзы, но в мою пастушью сумку бросали по утрам только ломоть черствого хлеба да две головки лука. А когда волк утащил овцу из отары, хозяин до полусмерти избил меня кизиловой палкой. Мать заворачивала меня в овечьи шкуры, пока я не поправился. Ушел я от него и взялся за отцовское ремесло. Начал выдалбливать паламарки. Мастерил по сорок штук в день. Но спрос на них упал. Чудной народ! Жители равнины вовсе не берут, а в горных селах сколько найдешь жнецов, чтоб работали вручную? В то время услышал я про туннель. Перед отъездом не сумел повидаться с Рубие. Она уехала на сбор яблок в Куртово Конаре. Семнадцать лет ей тогда было, вытянулась — как тополь стройная! Хочешь верь, хочешь нет. Однажды, когда я спросил, к чему у нее сердце лежит, она мне сказала:

— Ничего мне не нужно, дай мне только овец доить да ягнят выхаживать.

Запомнил я эти слова. Подарю теперь Рубие целую овчарню с ягнятами. Пусть блеют с утра до вечера, пусть она им ленточки повязывает.

— Решил ее батрачкой сделать?

— Какой там еще батрачкой, — женюсь я на ней!

— Поздравляю, — вспылил Душко. — Мы тут, засучив рукава, горы ворочаем, дух некогда перевести, а наш бригадир вдруг снимается с места и отправляется свадьбу справлять. Если бы все по-твоему соображали, наш народ до сих пор ходил бы в царвулях, сидел бы вечерами при лучине и молотил бы кремневой диканей.

— Чего ты злишься, — смиренно сказал Мехмед, — что я тебе сделал? Пойдем лучше выпьем, угощу!

— Не хочу! — поднявшись, сказал Душко и начал стряхивать крошки с ватника.

— Ну, на прощанье?

— Сказал, не хочу. Не слышишь, колокол? Наша смена идет в туннель.

Душко быстро зашагал к туннелю и вскочил в последнюю вагонетку поезда, вползавшего, как ящерица, в каменную пещеру.

— Какой молодец Душко! — задумчиво покачал головой Мехмед. — Все ему удается. Лопата как живая у него в руках. Быстрее всех нагружает вагонетки. Никто не умеет так закладывать взрывчатку и так мастерски ставить подпорки в туннеле. В прошлом году, когда начали рушиться пласты, кабы не он, нас бы всех камнями побило… Сколько раз предлагал я сделать его бригадиром!

На другое утро Мехмед Караосманов, вскинув на плечо мешок, в который он положил свои старые резиновые тапочки, рваные шаровары да чабанский пояс, тронулся в путь. Сам начальник участка пришел его проводить. Пенка, крановщица из Димитровограда, сейчас работавшая на подъемнике, как раз наполняла цистерну последней вагонетки водой. Она так и ахнула, узнав, что бригадир Мехмед, которого она обучила за зиму грамоте и игре в шахматы, покидает туннель. Ее лучистые глаза сразу померкли. Она прикусила губу и холодно протянула ему руку. Мехмед пожал руку, но в глаза ей взглянуть не решился. Душко, подавив досаду, обнял друга. Всем сердцем полюбил он Мехмеда. Два года плечом к плечу сражались они с горой. И койки их были рядом. Мехмед вскочил на площадку вагонетки. Пенка открыла ей путь. Вагонетка пошла вниз, к пропасти. Мехмед смотрел наверх, на провожающих. Потом вдруг спохватился, снял фуражку и стал махать ею. И чем ниже он спускался, тем меньше становился. Посреди пути он разминулся со второй вагонеткой. А спустился в самый низ и показался провожающим величиной с воробышка.

— Уехал наш Мехмедчик! — вздохнула Пенка. — Увидим ли его еще?

— Неизвестно, — сказал инженер. — Тот, кто дышал воздухом нашего героического туннеля и пил нашу ледяную рильскую воду, никогда нас не забудет. Есть в наших местах такая пословица: «Парень, который отведал сазанов из Панеги, женится на девушке из Луковита».

— Он был работник что надо, — покачав головой, сказал Душко. — За два года опередил всех. В прошлом году, когда в туннеле был обвал, не знаю, что бы с нами стало, если бы он вовремя не поставил подпорки.

Подул осенний ветер, и с дикой груши, склонившейся над Пенкиной телефонной будкой, посыпались красные листья. Зябко передернув плечами, крановщица закуталась в кожух и сказала:

— Не пойму, чего это мне вдруг стало так холодно!

Два месяца прошло, четыре месяца прошло. Давно уже побелели горные вершины. Огромные орлы, часто садившиеся на голые скалы над Черным озером, куда-то исчезли. Бригада Душко продвинулась еще дальше в глубь горы. Подземные взрывы продолжались. Крановщица Пенка, закутанная в мягкую теплую шаль, в кожухе, в валенках, которые ей прислали друзья из самой Москвы, по-прежнему спускала цистерну с водой и принимала вторую вагонетку, нагруженную мешками хлеба, корзинами яблок и динамитом для туннеля.

Однажды, когда нижняя вагонетка подошла уже к самому верху, Пенка по старой привычке наклонилась, чтобы посмотреть, чем нагрузили ее внизу. И увидела какого-то человека, который сидел, прислонившись к корзине, и болтал ногами.

«Кто это может быть? Ведь инженер строго-настрого приказал никого не пускать на подъемник, потому что в тросе есть порванные проволочки. А если что случится, кто отвечать будет?»

— Эй, — крикнула сердито Пенка, — кто тебе разрешил садиться в вагонетку? Разве тебе не сказали, что это запрещено?

— Сказали, — ответил, встрепенувшись, незнакомец и поднял голову.

Пенка ахнула, всплеснула руками, и ноги у нее подкосились.

— Мехмедчик! — воскликнула она. — Что ты здесь делаешь, Мехмедчик?

— Вернулся, — поднявшись, ответил Мехмед и ловко соскочил на землю.

— А как же невеста? — робко спросила Пенка.

— Невеста, — махнув рукой, сказал Мехмед, — бог с ней, с невестой. Ты на меня смотри.

— А чего мне на тебя смотреть? — надулась Пенка. — Ты мне сначала ответь, почему не дождался грузовика и поднялся на вагонетке? Кто тебе разрешил?

— Мне сказали, что грузовик пойдет через два часа, а мне уж больно не терпелось. Какая смена в туннеле?

— Твоя, — ответила Пенка и неизвестно почему громко рассмеялась.

Зимний ветер, словно гигантской невидимой метлой, вымел с неба облака, и в чистой синеве показалась русая голова солнца. Пенка проследила взглядом за Мехмедом, шагавшим по заснеженной тропе к засыпанному сугробами бараку, где жили рабочие. Глаза ее заискрились, как только что нацеженное карабунарское вино. Она расстегнула кожух и сказала:

— Что-то жарко мне стало…

— Рассказывай, Мехмедчик, — подтолкнул его локтем Душко, когда они вечером улеглись в жарко натопленной комнате.

Мехмед заговорил шепотом, чтобы не разбудить спящих.

— В наши места уже возвратились аисты и ласточки. В лесу журчат прозрачные ручейки. Позавчера, загоняя отару, я набрал букет подснежников для Пенки, но стесняюсь отдать. Прошу тебя, передай ей от меня.

— Ничего не понимаю.

— А чего тут понимать! Вернулся я в село, вижу — мать к брату перебралась. Брат об ней заботится, как с пасхальным яичком носится. Старуха мне страсть обрадовалась, всплакнула и спрашивает, надолго ли я пришел. Отвечаю: «Навсегда». — «А что будешь здесь делать?» — говорит. «Чабанить, — отвечаю я ей, — заработал деньжонок, куплю отару». — «А кто же тебе будет овец доить?» — «Как кто? Рубие!» Тогда мама грустно покачала головой. «Опоздал ты, сынок! Птичка-то давно уже выпорхнула в открытое окно». Как сказала она мне эти слова, словно ножом по сердцу полоснула. Понимаешь, Душко, вступила моя Рубие в кооператив. Дояркой стала. Начал около нее увиваться какой-то звеньевой, и он ей тоже понравился. Сильно заболело у меня сердце, но, поразмыслив, сказал я себе: «Не виновата Рубие». Ведь я ей никогда о женитьбе не говорил. Стеснялся. Не знаю, почему, но я вдолбил себе в голову, что она должна была догадаться об этом по моим глазам. Считал ее самой умной девушкой. Но не судьба, видно.

Мехмед глубоко и тяжко вздохнул. Помолчав немного, он продолжал:

— С большой высоты я упал, оттого и ушибся больно. Недели три ходил сам не свой. Потом купил отару, ведь не могу я без работы. Как только потеплело, выгнал я овец в поле, но погано было у меня на душе. Тоска по горам этим начала меня одолевать. День и ночь только и думал о товарищах, которых оставил здесь, гадал, до какого места пробили туннель, по-прежнему ли наша бригада впереди других идет и с кем по вечерам Пенка играет в шахматы. Короче говоря, туннель звал меня. И я не устоял. Договорился с кооператорами, двадцать девятого продал им своих овец, а первого, как видишь, снова рядом с тобой лежу. А кого бригадиром назначили?

— Меня, — еле слышно ответил Душко.

— Я всегда считал, что здесь, в горах, люди умные.

Кто-то сердито закряхтел, протянул руку и, щелкнув выключателем, погасил свет.

— Спокойной ночи, Мехмедчик! Я рад, что мы снова вместе.

— И я тоже! — ответил Мехмед. — Ты мой джан аркадаш.

Перевод Г. Молленгауэра и К. Янакиева-Болиева.