Весна

ВОЛЧЬЯ ТРОПА

— Не бойся, человече, иди сюда! — подозвал меня дед Жото, старый чабан из Радуя.

— Убери этого зверя, — ответил я и крепко стиснул дубинку, мою помощницу и защитницу.

— Да он ничего тебе не сделает! Пошли! — Взмахнув пастушьим посохом, старик завернул овец к ореховой рощице, где меж кустов пробивались молодые зеленые побеги. — Проваливайте в лес! Где вас черти носят — шляетесь по голой поляне!

Овцы кинулись в лесок и зашуршали ветвями, а чабан подошел ко мне, протянул руку. Огромный пес, который по-хозяйски разлегся на сухой, согретой солнцем траве и дремал, открыл один глаз, небрежно глянул на меня, успокоенно моргнул и снова закрыл его. Я пожал протянутую руку.

— Добро пожаловать, сынок! Ты что, струхнул? Признайся.

— Боюсь, когда собаки не лают, потому что они кидаются неожиданно.

— Мой Страшила идет открыто навстречу врагу. Он не боится никого на свете и никогда не нападает сзади. Это не пес, а сущий лев. Но сердце у него доброе. Как он любит ягнят и детей! Прямо дрожит над ними. Садись на мой плащ!

— Как живешь, дедушка Жото? Возьми-ка папироску. — Я протянул ему кисет.

— Табаком не балуюсь. Он мне глаза жжет. Говорили мне, что ты собираешь в наших краях разных там букашек и мушек да целебные травы. Зачем ты их собираешь? Уже две недели, как я тебя ищу, расспросить хочу, куда ты пропал. Прежде-то, как жив еще был мой конь, заезжал я в город, там мы с тобой виделись. Много у вас там в стеклянных шкафах всяких букашек, на булавки наколотых. Охота мне поехать да поглядеть змей в банках и разных лесных зверей, да уж невмоготу мне. Износились, сынок, мои ноженьки. Не хотят они больше таскать дедушку Жото. Подавай им машину. А я вот никак не решу, из какого государства ее выписать.

— Так у тебя ведь конь был?

— Был. И нет его. От страха помер.

— Как это от страха?

— Да уж давно дело было. Видишь, в каком месте я гнездо себе свил — здесь волчья тропа пролегает, а я поставил тут свою кошару, словно корчмарь на караванном пути. Большая забота у меня с этой волчьей тропой… Да разве ты не помнишь моего коня? Прыгал он что твой усач. С ним птиц можно было на лету ловить. С самой весны до глубокой осени, пока не начнет падать снег, он, бывало, пасется наверху на горных полянах, носится среди белых фиалок. Тех самых, что цветут только на Любаше. Целые поля белых фиалок. Конь у меня был молодой, буйный. Все глаза косил туда, вниз, где ходят в ярме деревенские тощие кобылки. Поэтому, когда я ездил из кошары в Радуй, у него вырастали крылья. Однажды зимой в наших краях появился волк-одиночка. Не буду тебе рассказывать, сколько бед он натворил: овец зарезал без счету и даже двум волам брюхо вспорол. Это был страшный зверь: другие волки, когда задерут овцу, не могут ее унести, волокут по снегу. А этот — вскинет ее себе на спину, и поминай как звали! Так вот, дело было к вечеру. На дворе холодно. Я отправился в Радуй. Волк подстерегал меня у мосточка через Росинку. Я задумался и не заметил его. Вдруг, когда мы приблизились к мосту, конь мой вздыбился и чуть-чуть не сбросил меня наземь. Я поглядел и что же увидел, как ты думаешь? Впереди два глаза, брат, горящие как угли. По ту сторону моста сидел на корточках громадный зверь, будто примерз, и глядел не на коня, а прямо мне в глаза, потому что чуял, кто его главный враг. Кровь застыла у меня в жилах. А в голове быстро завертелось: если я поверну назад, он меня настигнет в три прыжка, если брошусь вниз по реке — мне из ивняка живым не вылезти. И я решил идти прямо на волка, будь что будет! Конь у меня был послушный. Я крепко стиснул поводья и пришпорил его. Он снова вздыбился. Я только крикнул: «Гей!» — и мой сильный конь навалился прямо на зверя. Я услышал, как хрустнул конский хребет. Это продолжалось всего миг, и я не успел даже заметить, каким образом волк оказался справа, у дуплистого пня вербы. Конь понес. Не знаю, как я удержался в седле. Через село я пролетел словно угорелый. А когда я добрался до дома и остановился перед конюшней, конь тряхнул головой и обернулся, чтобы посмотреть, не идет ли зверь следом. И лишь когда понял, что его нет, весь поник. Он вспотел, тяжело дышал и дрожал, да так, что вздрагивала грива. Обо мне уж и не спрашивай. После этого конь заболел, как видно, от усталости и страха, а может, его загубило то, что у него хрустнул хребет, кто знает! Так или иначе, пропал мой славный конь, перестал есть и в какие-нибудь три дня сгорел. Я зарыл его в песке подле Росинки. Не хватило у меня духа содрать с него кожу. Пока я его хоронил, пес стоял понурый на берегу и глядел на меня по-человечьи. Были они с конем большие друзья. Очень один другого любил. Эй, Страшила, поверни-ка овец, вишь, они опять залезли в терновник!

Пес поднялся. Ростом он оказался с хорошего осла. Это была овчарка с шерстью, отливавшей медью, и с длинным хвостом, который волочился по траве. На нем был железный ошейник с острыми шипами. Большие умные глаза блестели. Собака побежала к лесочку и вскоре собрала отару.

— Да, что же хотел я тебе еще рассказать? А, вспомнил! Волк не в силах был одолеть один на один дедушку Жото, но спустя две недели он сквозь щель пролез ко мне в овчарню и задрал семь овец. А самую крупную потащил в лес. Дело было на заре. Я его выследил, схватил топор, выскочил наружу, да как начну орать — ты мой голос знаешь, — лес от него задрожал. Все село поднялось, но волк уже перемахнул через Росинку и мчался к горам. Утром встал я, и все мне немило. Вдруг, откуда ни возьмись, мой пес. Увидев его, я так и закипел.

— Негодяй! — начал я его стыдить, — где шляешься целую ночь! Пока ты гоняешься за сучками, волк передушил моих овец. Он сгубил твоего лучшего дружка — коня, а ты ротозейничаешь! Смотри!

И я показал волчьи следы в снегу. Пес взглянул на меня виновато и обиженно, а потом наклонил голову, обнюхал следы и овечью кровь, открыл пасть, пролаял один раз и кинулся по волчьим следам, через плетни, через речку, вверх по берегу, к горам — и пропал. Не было его три дня и две ночи. «Погиб и мой пес!» — подумал я, и сердце у меня сжалось. Но послушай, как было дело. Обо всем узнал я от горцев с Любаша. Знаешь ты тот крутой утес, где во время оно самая красивая девушка в деревне сказала парням: «Пойду замуж за того из вас, кто сильнее всех и кто, не останавливаясь и не переводя дыхания, донесет меня на руках до вершины!» Схватил ее тот, кто был сильнее всех, и понес ее по кручам Любаша. Легко ли ему было, нет ли, — только он ее донес, но едва достиг самой вершины, где растут белые фиалки, упал в изнеможении и проговорил еле слышным голосом: «Дай мне водицы, умираю!» Поглядела девушка туда, сюда, да где взять воды на горной вершине? А парень отдает богу душу. В отчаянии заломила девица руки и уронила три слезинки. И от них брызнули три ключа. Я к тому тебе это рассказываю, что на этом самом месте, где бьют ключи, мой славный пес настиг волка. Преследовал он его три дня и две ночи. Перво-наперво он отыскал его в ложбинке под пастушьими шалашами. Только волк собрался пожрать овцу, как наш его застиг. Волк снова вскинул овцу на спину и помчался к Кортенскому лесу. Пастухи заметили его, подняли шум и спустили на него собак. Они видели, что мой пес бежал впереди всех. Когда добрались до леса, волк кинулся туда, а мой Страшила — за ним. Другие-то собаки не осмелились войти в лес. Что случилось там — знает один буковый лес, но на третий день, когда лесничий Христо взобрался на Любаш, чтобы напиться воды из горного ключа, он застал там моего пса. Пес лежал весь в крови, а немного повыше валялся в снегу волк, страшенный, с перегрызенным горлом, а подле него овечка со вспоротым брюхом, но еще не обглоданная. Значит, здесь и произошла последняя битва между волком и собакой. По следам лесничий понял, что волк пришел раньше и начал рвать овцу. Пес прибежал позднее, и волк не учуял его, потому что ветер дул в сторону собаки. Пес мой подкрался и бросился на него. И оба огромных зверя, словно заправские борцы, так вот и схватились: бились передними лапами, присев на задние и лязгая зубами. Надо тебе сказать, что когда дерутся волк с собакой, из пастей у них сыплются искры. Вот так оно и случилось, что славный мой пес — он у меня откормленный и сильный — поборол волка и перегрыз ему глотку. Лесничего пес не знал и, когда тот появился, с трудом встал на ноги и поплелся вниз к Радую. Вернулся он только на третий день к вечеру, еле живой от усталости, весь в крови. Ничего не хотел есть. Лег на солому подле овец и не шевельнулся всю ночь и еще целый день. А потом вылакал полную деревянную миску сыворотки и пришел в себя. Ничего не сказал мне, да я по глазам понял, что он хорошо поработал.

Чабан замолчал и долго глядел на ореховую рощицу, где заливалась во все горло какая-то птаха.

— Да, будь он человеком, — продолжал Жото в раздумье, — он потребовал бы награды за такие заслуги, но он ведь только скромный пес, ничего не просит. Ему надо лишь полхлеба из моей сумки да полголовки брынзы из миски. Страшила, иди сюда, давай есть! Вот погляди, что сейчас будет.

Дедушка Жото, вытащив из сумки каравай, разломил его пополам, затем приподнял крышку миски ножом и разрезал брынзу на две равные части. Брынзу он положил сверху каждого ломтя хлеба.

— Выбирай! — сказал он псу, — чтобы потом не жаловался, что я дал тебе меньше.

Страшила уже смотрел на еду, радостно махая хвостом. Он оглядел порции, выбрал одну из них, поднял правую лапу и подвинул к себе свою долю. Брынзу он тут же проглотил, а хлеб ел медленно, смакуя. Потом облизнулся, даже не взглянул на порцию деда Жото, возвратился на свое место и улегся, обернувшись к ореховой рощице, куда снова скрылись овцы.

Перевод Е. Яхниной.