Весна

МОНЕТКА

— Погадай мне!

Два черных горящих глаза жаждут проникнуть в тайну. Дед Гено умеет видеть сквозь годы, сквозь горы и долы, сквозь моря-океаны. Он может предсказать, куда лежит твой путь-дорога и как ты пройдешь по ней — на быстром коне промчишься или проковыляешь на хромоногом осле.

Два юных глаза смотрят на него с мольбой.

Ярче запылал костер, рассыпались золотые искры, встревоженно затрепетали ветви старой ивы, изогнувшей свой стан над чешмой. Закачались узкие черные листочки в прозрачной воде каменного корыта.

Вечер опустился на Беленскую равнину. С той стороны, где потонуло солнце, выкатилась на бархат неба золотая звездочка — словно монетка, сорвавшаяся с лунного мониста. Малютки-кузнечики застрекотали в задремавших колосьях. На большаке, что ведет к степям Добруджи, мелькнула белая шаль и узорчатый платок, в который был завернут ребенок; послышался детский голосок, черноволосая головенка высунулась, выпучила глазки. Прогромыхала пустая телега, мерно качаясь проплыли спины белорогих волов. А вскоре и волы, и широкая белая дорога потонули в мягких волнах колышущихся хлебов. Пригнулись потемневшие вершины Балкан. Притаились, попрятались куда-то леса и горы. Улеглись, прикорнули деревья на мягкой постели хлебов. Остался над полем лишь тихий зеленоватый туман. А посреди поля — склоненная над обомшелой чешмою ветла и лужайка, где горит яркий костер. Вокруг костра лежат вповалку усталые от долгого пути жницы. Все спят глубоким, беззаботным сном. Только двое не сводят глаз с вечерней звезды, начавшей свое странствие по черному небу, слушают тихий говор колосьев, и глаза у них светятся сладостной грустью. Они наказывают бессонной звезде — скиталице, чтоб, проплывая в полуночную пору над родным их селом, над горою, опустилась бы пониже к пастбищу. Там ночуют смуглые, черноволосые табунщики. Пусть разбудит их и скажет: жницы шлют вам низкий поклон!

У костра, прикрывшись расшитой абой, полулежит, посасывая трубочку, дед Гено, их старшой. Перед ним стоит на коленях Вела, самая молоденькая из жниц. Ей еще никогда не доводилось бывать в чужой стороне, все ей в диковинку, ни сон, ни усталость не берут неугомонную. Босиком, разметав по ветру косы, как легкая серна бежала она впереди всех. Взбиралась на оставшиеся с незапамятных времен придорожные курганы, чтоб с высоты поглядеть на деревни и бескрайние нивы, озаренные золотой улыбкой лета. А случится ей на рассвете увидеть аиста, степенно шагающего по камешкам, то и дело обмакивая в лужицу свой клюв, и радости ее нет конца. Аисты ведь никогда не залетали в их края.

В ту ночь дед Гено согласился ей погадать.

Она стояла на коленях, протянув вперед руку, и ждала, точно годовалый ягненок в Егорьев день, когда поутру пастух отворяет овчарню и останавливает на нем свой взгляд. Ждет белый ягненочек и не знает, взвалит ли его хозяин на плечи, чтоб отдать на заклание, или же выпустит в чисто поле резвиться.

Вела затаила дыхание, а старик, не выпуская изо рта ореховой своей трубочки, то подергивает бровью, то щурится, дотрагиваясь до загорелой ее ладони и сосредоточенно думая о чем-то, делает вид, что читает Велину судьбу.

— Что написано мне на роду? Скажи!

— Погоди…

— Какой ты, право… Не томи душу, скажи!

— Не забегай вперед, касатка. Дай получше всмотреться. Ведь это не книгу читать, а судьбу человеческую. Погоди, не вертись, егоза, а то ни слова от меня не услышишь. Дай-ка погляжу, какие у тебя глаза. Так… Черные. Ух, до чего черные и жгучие, огнем горят, — еле слышно, словно про себя, прошептал старик. И глубоко вздохнул. Потом помолчал, подумал и снова заговорил:

— Так-то вот… А всему причиной — монетка.

— Какая монетка, дядя Гено?

— Маленькая серебряная монетка.

— А где она?

— У тебя на груди, Велчо! В ней твое счастье. В счастливый час родилась ты на свет, владеешь этой монеткой и через нее получишь великое счастье. Кто надел ее тебе на шею? Покойная мать?

— Да, мама. Ты помнишь ее?

— Еще бы. Как не помнить! Ведь она, можно сказать…

— Что?

— Ничего… Было время, эту монетку носила на груди моя матушка. Как-то осенью пахал мой дед на Белом берегу и наткнулся на эту монетку. Сверкнула в борозде серебряная денежка. Отнес он ее попу Петко — ты о нем не слыхивала, дело было еще в туретчину, — а тот посмотрел и говорит: «Береги ее! Великое ты счастье нашел!» И вот носила эту монетку моя бабка, а перед смертью отдала моей матери. Сестер у нас не было, и отдала ее мать младшему из сыновей — Колю, отцу твоему.

Все гуще и плотней становилась синева ночи, и на усиках колосьев, склонившихся над девичьими головами, заблистали прозрачные зернышки росы.

— Уснули?

— Спят.

Старик, точно воевода ряды своих воинов, обвел взглядом спящих девушек, которых завтра он чем свет поведет в Добруджу — пшеницу жать. Сладким сном спали жницы, полуоткрыв обветренные губы. Красноватые отблески костра заливали мягким светом загорелые лица и упругие груди.

— А ты почему не спишь?

— Не спится что-то… Скажи, а много на свете таких монеток, как моя?

— Нету таких больше. Одна-единственная на всей земле. И завидую я тому, кто ее носит.

— Почему?

— Потому, что я ее потерял…

Вела положила голову ему на колени.

— Скажи, дядя, а мама моя красивая была?

— Красивая? Да краше ее на всем свете не было.

У старика перехватило горло, глаза оживились — мелькнул в них отблеск прежнего огня — того, что когда-то горел и уж никогда больше не вспыхнет. Никогда.

— А я похожа на нее? — снова спросила Вела.

— На мать-то?

Старик наклонился к ее лицу, и на него повеяло горячим дыханием юности. По телу пробежала дрожь: она! Как две капли воды похожа на мать…

— Велчо…

И захотелось ему все рассказать ей… Здесь, на том самом месте.

— Моя жизнь, дитятко, под гору катится. И матери твоей давно уже нет… Она никогда тебе обо мне не рассказывала?

— Нет, дядя.

— Нет? И хорошо сделала. Она вообще-то была молчальница. И тогда тоже словом не обмолвилась… Сколько воды с той поры утекло, чего только не случилось, а я ту ночь так помню, словно все это только вчера было.

— Что? Что было-то?

— А то… Вот у этой самой чешмы. Запомни ее. Ты молода — может, доведется еще когда мимо пройти. Вот здесь, у чешмы, я все и потерял. Стал монастырской крысы бедней. Вот под этой старой ветлой. Вишь, как согнулась. Чай, и не помнит, сколько лет на свете прожила. А в ту пору и она была молодая. Гибкие ветви покачивались на ветру и пели. А вокруг Беленская равнина горела-переливалась желтым колосом. Все мне чудится, что тогда и колосья словно бы выше были. Разотрешь колос в ладони, а зерна — большие, с орех величиной. Вдоль межей крупная, как виноград, ежевика. Ешь — не хочу! Он помолчал.

— Смотри, девонька, коли случится тебе еще когда побывать тут, не пройди мимо, остановись и молви: «Хороший был человек!»

— Кто?

— Да я.

— Ты ведь мне что-то рассказать хотел?

— Нет, ничего. Спи.

Старик погладил ее по голове и, устремив глаза во тьму ночи, задумался…

…В тот вечер вывели они с Колю двух вороных коней. Он так и видит их: блестят черные, как смоль, бока. Вскочили братья на коней. Старший весел, глаза горят. А младшему и невдомек, что к чему. Плетью взмахнуть не успели, как у него конь принялся бить левым копытом о землю. А это дурной знак. Коли конь забил левым копытом, возвращайся обратно — пути не будет.

Едут Гено и Колю по полю. Плывет над ними месяц ясный, падают и тонут в хлебах звезды.

Спрашивает Колю:

— Куда мы едем, брат?

— Девушку красть из Черкюва.

— Какую девушку?

— Отгадай.

— Скажи, где дом ее?

— Против церкви, большой такой.

— Рада Вылюва?

— Она.

Колю вдруг натянул поводья и повернул коня.

— Стой, брат! Вернемся лучше назад.

Засмеялся Гено:

— Что, струсил? Ну и пусть, она ждет меня у околицы, я и сам управлюсь… Ночь на исходе, не задерживай!..

Он обернулся и посмотрел на младшего брата. По-волчьи, словно раскаленные угли, горели у того глаза. Правая рука теребила гриву коня.

— Поехали!

Гено тронул коня, но и сотни шагов не проехал, как младший, бешено промчавшись мимо, крикнул:

— Быстрей!

— Вот так-то лучше!..

Костер угасал. Темнее стало на лужайке. Потемнела ива, растворились во мраке загорелые лица спящих девушек. Дед Гено долго ворошил головешкой гаснущие уголья. Вела закрыла глаза, уснула. Хотелось старику шепотом поведать ей, что было дальше, но так он и не решился. Наклонился над ней и долго-долго всматривался в ее лицо. Кто знает, какие ей видятся сны?

Зашуршала листьями ветла, и в памяти вновь всплыло былое.

Когда возвращались братья назад, она — Велина покойная мать — лежала перекинутая через его седло. Остановились они на этой самой поляне. Взмыленные, покрытые белой пеной кони дрожали. Пустили их пастись. Колю пошел вслед за ними по освещенной луной поляне и вскоре исчез из виду, а Гено остался с ней. Он хорошо помнит, какой была она в ту ночь — пугливая, трепещущая, сердце стучит, в глазах — мерцающий свет далеких звезд. Он сел подле нее и ласково провел рукою по ее лбу. Горячий, пылающий лоб, словно она долго простояла у раскаленной печи. Молодая ветла укрыла их своей густой тенью. Гено не знал, что сказать девушке. Она станет его женой, а что ей сказать — он не знает. Легонько обнял ее, склонил голову ей на грудь и тут что-то холодное обожгло его висок. Коснулся пальцами ее мониста: черные бусинки, а между ними — монетка. Вгляделся и вздрогнул: монетка его матери! Что-то оборвалось у него в груди.

— Откуда она у тебя? — спросил.

А она — ни слова.

— Скажи, кто ее тебе подарил?

Вместо ответа девушка порывисто бросилась к нему, обвила его шею руками, обдала, опьянила горячим своим дыханием. И он позабыл обо всем. Никогда еще не горела таким огнем душа. Он прижался к влажным, свежим губам девушки и, уступив сладостной усталости, погрузился в упоительный сон.

А когда проснулся, протянул к ней руку — не было ее рядом! Он вскочил на ноги, огляделся: вокруг — никого. Тень ветлы стала короче, месяц спустился к Балканам, вода в чешме громко, тревожно журчала, звала — словно птенец, потерявший мать. Он не мог понять, что произошло. Конь его, высоко задрав морду, громко фыркал и вглядывался куда-то вдаль. А братнего коня нету. И Колю нету, и девушки.

Убежали!

Словно обезумев, огляделся он вокруг. И увидел над бассейном чешмы, на белом камне, гроздь черной ежевики. Кто-то сорвал ее и забыл.

Он взревел, как раненое животное. Так взревел, что небо раскололось надвое. Схватился за кинжал, рывком вытащил его из ножен, замахнулся, бросился бежать и кинул его на дорогу. Потом наклонился над ним. В неверном свете месяца сверкает сталь наточенного клинка и кружит ему голову. Он рухнул наземь, стал судорожно царапать землю руками. Зубами впился. Стал грызть ее, кусать.

В себя пришел лишь тогда, когда зарумянилась на востоке заря. Глаза залиты слезами, словно идет с материнской могилы. Перед ним купались в солнечном свете колосья, пламенели поля, а за ними, в той стороне, где лежало родное село, вздымалось в небо синее облачко дыма. Он не поехал в ту сторону, а, вскочив верхом, помчал своего коня через поля, через густую пшеницу, к Дунаю. К вечеру доскакал до Рущука, продал коня и, переправившись на другой берег, ушел в Румынию.

Старик вздохнул. Перед глазами потянулись чередою долгие годы скитаний на чужбине. И, перебирая ворох минувших лет, он старался отыскать в нем хоть один нежный взгляд. Неужто за столько лет он так никого и не встретил? Никого! Наглухо захлопнулось его сердце.

Вернулся он в родное село спустя девять лет. Громким лаем встретил его старый пес у порога отчего дома. Кинулся к нему, узнал и замер, широко раскрыв глаза. Под шелковицей взлохмаченная черноглазая девчушка набирала в подол камешки. Она удивленно уставилась на него.

— Это была ты, Велчо!

Ее отец поцеловал у него руку, и он все простил. Как не простить родному брату?

Дед Гено снова наклонился над сладко спавшей Велой, укрыл ее своей курткой и прилег рядом.

Черное небо низко нависло над ним. А маленькая золотая монетка сорвалась с прекраснейшего на свете мониста и медленно покатилась к неведомым далям.

Перевод М. Михелевич.