Весна

В БЫЛЫЕ ВРЕМЕНА

В Фачевой корчме поп Трошан из Царева градища затряс всклокоченной своей бородой и так стукнул кулаком по столу, что доверху наполненные горячей ракией граненые стаканы расплескались.

— Не быть мне больше попом, коли в нашем селе завтра появится хоть один из этих красных бюллетеней! Клянусь, вот эту бороду, что до пупа отрастил, обрею напрочь!

— Ты богу кайся, а наперед не зарекайся! — отозвался Тодор — Лягушачий депутат, которому коммунисты не раз жару давали. В селе Тодора не любили и на выборах обычно прокатывали, но начальство своею властью каждый раз распускало красный совет общины, назначало свою тройку и сажало Тодора на председательское место. Управлял Тодор общиной — как бог на душу положит. Транжирил народные деньги. Взбрело ему как-то в голову отгрохать общинный хлев на манер дворца, а сельская школа между тем ютилась в полуразвалившейся халупе, оставшейся еще с турецких времен. Велел понарыть на берегу реки большущие ямы, да так их и оставил. Ямы залило водой, завелись в них лягушки. Народ стал потешаться над ним: «Председатель-то наш лягушек разводит, чтоб на выборах побольше голосов собрать». И окрестили его Лягушачьим депутатом.

— Эх вы, не знаете, с какого боку подступиться! — сказал поп и долил свой стакан.

— Как ни подступайся, а не идет у нас дело! Наши коммунисты в большой силе теперь.

— А что, у вас в лесу дубины перевелись? Мы, к примеру, у себя всех ненадежных в бараний рог скрутили. Всех подряд обыскиваем. Без нашего ведома в Царево градище и птице не пролететь, — расхвастался поп Трошан…

А в это самое время в низенькой сапожной мастерской напротив, где работал партийный секретарь Васил и его подмастерье Инка, происходил такой разговор.

— Только в одно Царево градище не сумели мы передать бюллетени, — задумчиво говорил Васил. Он отложил в сторону свой сапожный молоток и, взяв нож, принялся обрезать подметку. — Ну-ка, Инка, вставай, снимай передник!

— Мехмед, сборщик яиц, говорит, там село с ружьями охраняют.

— И пускай охраняют. Давеча в клубе мы с Лесой, как увидели телегу попа Трошана, придумали такой план: сам поп и перевезет нам бюллетени. Он сейчас в корчме ракией накачивается, а телега во дворе стоит. Вот ты, браток, и сунь сверток с бюллетенями в сено, под сидение. И шагай в село как ни в чем не бывало — я не я и лошадь не моя. Сиди себе и дожидайся в корчме у Михала Шопа. Поп Трошан на обратном пути непременно завернет в трактир — сроду того не бывало, чтоб он мимо проехал. Как, значит, он войдет, вынешь из его телеги бюллетени и разнесешь их по домам. Наши тебе помогут. Только помните, глядеть в оба, чтоб не накрыли. Ну, вот уже и стемнело. На улице ни души. Собирайся!

Инка скинул свой кожаный передник, взял сверток с бюллетенями и неслышно вышел из мастерской. Вечерние сумерки сразу поглотили его. Васил поднялся, чиркнул спичкой, закурил и стал пристально вглядываться в Фачеву корчму. Не успел он сделать и трех затяжек, как Инка вернулся.

— Сделано, дядя Васил! — сказал он. — Что еще?

— Больше ничего. Скажешь нашим, чтоб не сгибали бюллетени, потому что тогда их будут считать недействительными. В час добрый! Иди не большаком, а тропкою, наперерез. Даже если черепашьим шагом пойдешь, и то попа обгонишь.

Инка накинул на голову шерстяной башлык. Васил завязал ему концы башлыка сзади.

— Ты слыхал легенду о Троянском коне? Не слыхал? Ну, вернешься — расскажу.

— До свиданья, дядя Васил.

— Смотри, будь молодцом, сынок! Ты солдат партии!

Инка прошел вдоль заиндевевшей Чавдаровой изгороди, пересек речку Минушку и стал взбираться вверх по тропке на Кале. Добравшись до вершины, где когда-то высились крепостные башни, он остановился, чтоб перевести дух, и тут услыхал, как внизу, на шоссе, цокает копытами лошаденка попа Трошана. Видно, намерзлась и изо всех сил поспешает в теплую конюшню.

Предвыборный патруль на околице Царева градища направил дула своих ружей прямо Инке в грудь. Заорали, загалдели:

— Стой, ни с места! Кто таков?

— Да я это, Инка.

Один из стражей чиркнул спичкой и поднес ее к самому лицу Инки. Мальчик сразу его узнал: это был Петко Шкода, сын кмета.

— Бюллетени несешь?

— Какие еще бюллетени… Нате, обыщите!

Его стали тщательно обыскивать. Вывернули карманы, развязали башлык, вспороли подкладку старенького пиджачишки, заставили даже башмаки снять. Ничего не нашли.

— Так зачем тебя черт принес?

— Будто не знаете, брат у меня хворает. Решил проведать.

— В самый канун выборов… Сомнительно что-то… Смотри, ежели узнаем завтра, что ты с собой чего-то пронес, — не сносить тебе головы! — пригрозил Петко, толкнув Инку в спину. — Ступай домой.

Парнишка нырнул в темноту и со всех ног пустился к корчме Шопа. Открыл дверь, вошел. Сел у окошка и заказал себе лимонаду. Шоп долго разливал виноградную ракию по шкаликам, разносил их по столам, пока наконец не вспомнил об Инке и не поставил перед ним желтую бутылку. Инка нажал большим пальцем круглую стеклянную пробку. Лимонад зашипел, но не успел он отпить и половины, как на улице загромыхала поповская повозка. Мелькнула за окнами и проехала, не остановившись. Сердце Инки так и упало. Его прямо в жар бросило. Он встал и начал расплачиваться.

— Слышь, Инка, а запасся ты толстым полушубком? — спросил его корчмарь.

— А на что он мне?

— Ты ведь небось насчет выборов заявился? Вот завтра, как замкнут тебя в холодную да войдет туда Петко с толстым дрючком — тут бы тебе полушубок в самый раз пригодился.

Инка ничего не ответил. Вышел из корчмы и остановился на площади, не зная, что делать дальше.

— Вот это обмишурились! — проговорил он про себя и решительно зашагал к дубовым воротам попа Трошана. Нажал щеколду, но калитка не шелохнулась — она была заперта изнутри.

Сам не свой, понурый пришел Инка домой, присел на табурет у постели брата и все ему рассказал. Больной уставился на закопченные балки потолка, долго думал и сказал:

— Кровь из носу, а бюллетени с поповского двора надо вызволить. Да только как? Ступай-ка покличь двоюродного брата — он скажет. У него котелок варит что надо.

Двоюродный брат прибежал в башмаках на босу ногу, наспех накинув на плечи кожух. И, едва переступив порог, принялся браниться на чем свет стоит:

— А мать их так… Задержали, гады, мою подводу с дровами. Распрягли волов у околицы. Завтра вечером, говорят, как кончится голосование, тогда и приходи за дровами. Почем мы знаем, что ты там под дрова напихал. Небось из лесу едешь! Битый час обыскивали. Бюллетени ищут.

— Бюллетени, браток, у попа, да только как их извлечь оттуда?

Уразумев, что к чему, двоюродный брат хлопнул себя по коленям. Лукавые его глаза заблестели.

— Чего ж лучше-то! — воскликнул он. — Нынче ночью возьмем да и позовем попа сюда. Попов и докторов дозволено будить в полночь-заполночь. Сделай, мол, такую милость, отец Трошан, больной у нас. Ну, как окочурится без святого-то причастия?

По спине больного поползли мурашки.

— Инка это дельце и обтяпает, — продолжал двоюродный брат. — Сейчас поп небось только-только разделся и сел ужинать. Ты, Инка, скажешь ему так: скорей, отец Трошан, брат у меня помирает! Причаститься хочет. Покуда поп будет напяливать рясу да натягивать ноговицы, ты бюллетени из телеги и вынешь.

Пропели уже первые петухи, когда Инка стал колотить камнем в ворота попа Трошана. Поп вышел на крыльцо в одном исподнем.

— Кто там? — крикнул он.

— Это я, Инка, сын пастуха Радоя.

— Чего надо?

— Открой, тогда скажу.

Поп сердито пробормотал что-то и отодвинул тяжелый засов, которым были заложены ворота. Инка жалобно заскулил:

— Брат у меня кончается, богу душу отдает.

— Ну и что? — строго спросил поп.

— Причаститься хочет.

— С чего это он надумал? Ведь он, никак, тому богу молится, которого Карлом Марсом звать.

— Да уж не знаю, кому он там молится, а только лежит человек на смертном одре… Обидно ему помирать без причастия. Пойдем, отец Трошан!

Поп почесал в потылице.

— Пойти, что ли, — проговорил он. — Погоди маленько, покуда я соберусь.

И вернулся в дом. Тут Инка неслышно, словно хорек, скользнул под навес, где стояла телега. Принялся лихорадочно шарить в сене…

Между тем в доме пастуха двоюродный брат уже зажег свечу в изголовье больного. Когда поп начал совершать над ним молитву, больной озорно подмигнул двоюродному брату, а когда поднес к его рту ложечку с причастием, облизал губы — до того показалось вкусно, и прошептал:

— Мало…

— Что? — спросил поп, отдергивая ложечку.

— Малость полегчало, — слабым голосом ответил больной.

— Спасибо тебе, святой отец. Никогда не забудем твоей услуги, — сказал, провожая попа, двоюродный брат.

Всю ночь напролет Инка с двоюродным братом сновали по селу: перебирались через плетни, потихоньку стучались в оклеенные бумагой оконца, разносили красные бюллетени. Натруженные крестьянские руки брали их с трепетом, словно искорки неумирающего огня. А те дурни знай торчали у околицы, дрожа от холода и тараща глаза в темноту. Усы и брови их заиндевели на морозе.

Днем все шло так, словно ничего и не было. Выборы проходили тихо и мирно. Только кмет диву давался: никогда столько народу не приходило голосовать. Что-то тут было нечисто. Другой раз силком не затащишь в темную комнатку, а сейчас валом валят и всяк норовит первым пролезть.

Вечером, когда начали вскрывать конверты, стол перед счетчиками так и заалел. Кмет бросил свирепый взгляд на сына и громко засопел. Синяя жила, пересекавшая его лоб, вздулась. Поп Трошан, узнав, за кого отдал народ свои голоса, еще крепче запер на засов ворота и погасил лампу. А на улице перед общиной шумела веселая толпа. Инкин двоюродный брат проталкивался к дверям, высоко над головой размахивая длинной, выкрашенной в красный цвет метлою.

— Дорогу! Дорогу красной метле!

— А что ты с ней делать будешь? — спрашивала молодежь.

— Вымету вон из народной общины прежних управителей вместе с тараканами!

Дружный смех звенел в вечерней тишине.

Перевод Б. Ростова.