Весна

ПОП АНДРЕЙ

Повстанец, стоявший на часах у дверей Главного революционного штаба, нажал ручку, открыл дверь и вошел.

Руководитель восстания сидел, склонившись, с красным карандашом в руке над расстеленной на столе большой картой. Сосредоточенно, внимательно изучал ход боевых действий.

— Товарищ Димитров, — тихо произнес часовой, — товарищ Димитров… сладу с ним нет, лезет и все тут.

— Кто?

— Поп какой-то.

— Какой еще поп? — удивленно спросил Димитров и положил карандаш на карту.

— Повстанец из села Медковец.

— Поп? Повстанец? Пускай войдет.

Поп Андрей с шумом переступил через порог и, протянув Димитрову руку, пробасил:

— Я ему говорю: да пропусти ты меня, парень, а он переговоры разводит. Поп Андрей Игнатиев из села Медковец, повстанец! — представился он.

Димитров пожал ему руку и сказал:

— Присаживайся, отче.

Оглядел его с головы до пят.

Камилавка. Раскрасневшееся, потное лицо, смуглое, с лихо закрученными усами, борода всклокочена, побелела от дорожной пыли. Длинная суконная ряса подпоясана кавалерийской саблей. Даже ресницы побелели от пыли. Только глаза горят из-под густых сросшихся бровей. Сверкают, точно раскаленные угли. Не человек — огонь.

Поп уселся, достал из кармана огромный платок и принялся вытирать свой высокий лоб.

— Ну, как там у вас, в Медковце? — спросил Димитров.

— В Медковце-то мы живо управились. Вышибли гидру из седла. Народ подняли. Над селом красное знамя реет. А здесь как?

— Сегодня в три часа Берковица тоже перешла в наши руки. Революционные войска гонят врага к Петрохану. Две дружины — Фердинандская и Белимельская — двинулись через Крапчане, через Белимел и Липен на Врацу. Наши доставили припрятанное габровчанами оружие. И теперь силы у нас окрепли. Мы располагаем десятью тысячами красных бойцов в одном только Фердинанде. Разослали в голодные горные села обозы с хлебом.

— А Лом? — нетерпеливо перебил поп.

— Ты был в Ломе?

— Был.

— Расскажи, — попросил Димитров, впиваясь в гостя тревожным взглядом.

— Да что ж рассказывать… Вчера атаковали мы казарму. Весь город у нас, а казарма в руках противника. Набились туда битком вражины, душегубы вместе с женами да выкормышами своими — все до единого. Мы, медковцы и кривобарчане, ударили со стороны Штырбановой мельницы, да только захлебнулась наша атака.

— Почему? — воскликнул Димитров.

— Да потому что с голыми руками шли.

— Каким оружием вы располагаете?

— Да кто во что горазд. И карабины, и трехлинейки, и берданки. А кто не смог раздобыть себе винтовки, похватали топоры, секачи, железные вилы.

— А у неприятеля?

— У неприятеля на каждом углу по пулемету, знай косит да косит. Из каждой щели винтовка торчит. Пули на нас так градом и сыплются, гранатами швыряют. Да сверх того, вся казарма обнесена колючей проволокой.

— Что же вы предприняли дальше?

— Да ничего. Решили атаковать ночью. Условлено было так: как только ударит колокол голинской церкви — так все разом на казарму! Ждали мы, ждали — всю ночь глаз не сомкнули, а колокол молчит, словно онемел. Первые петухи пропели, вторые. Светать начало. Сорвалась наша атака. Потом-то мы уж узнали, как дело было. Тех, кто пополз к казарме, чтоб перерезать ножницами колючую проволоку — всех до одного положили из пулеметов. Там и лежат. И ничего сделать не можем.

Георгий Димитров помрачнел. Тень легла на его высокий лоб.

— Выходит, отче, надо отказаться от революции?

Поп Андрей вздрогнул, сорвал с головы камилавку и положил ее на карту.

— От великого дела, — медленно произнес он, — мы не откажемся. Раз уж поп Андрей вытащил свою саблю из ножен, он на попятный не пойдет!

«Ай да святой отец!» — подумал про себя Димитров и вслух спросил:

— А все в ваших селах примкнули к восстанию?

Поп покачал головой.

— По дороге к тебе видел я одного земляка: расстелил мешок в тенечке и похрапывает. Мы революцию делаем, а он себе спит и в ус не дует. Эх, времени у меня не было, а то слез бы с коня да растолкал лежебоку.

— А ты почему оставил боевые позиции? — неожиданно спросил Димитров.

— Я делегат. Меня товарищи прислали за пушкой. Сломя голову скакал сюда через поле. Дайте нам вашу пушку, и мы разнесем в пух и прах эту казарму…

— Мы отправили пушку в Берковицу.

— Берковица уже взята. Отдайте приказ, чтоб как можно скорее вернули пушку. Меня народ за нею послал. Я без нее не уеду. Она мне заместо попадьи будет.

Димитров усмехнулся. Впервые за все эти тревожные и великие дни мимолетная улыбка озарила его суровое лицо.

— Отец Андрей, — сказал он и ткнул красным карандашом в одну из черных точек на карте, — враг здесь, в Бойчиновцах. Сегодня ночью мы расчистим железную дорогу на Лом. Как только семафор покажет, что путь свободен, — бери пушку и возвращайся к своим.

Димитров поднялся: разговор был окончен.

Поп Андрей просиял. Черная борода заколыхалась. Взволнованный до глубины души, шагнул он к народному вождю.

— Товарищ Димитров!

— Слушаю, отче!

— Позволь мне, старому медковскому попу, от всего сердца, как родного сына, обнять тебя. Я нынче ведь тоже был на митинге. Прискакал в тот самый момент, когда ты речь держал перед восставшим народом. Слушал я тебя, слушал и сказал себе: вот оно, поп! Искра брошена. Не спать, не есть, не знать усталости, не складывать оружия до тех пор, пока не сломим власть царя, генералов и банкиров. Отныне для меня нету пути назад! — торжественно произнес он.

И, раскинув огромные свои руки, поп Андрей заключил Димитрова в объятия, крепко прижал к груди и с жаром поцеловал в лоб. Потом сгреб со стола свою камилавку.

— Не поминай лихом, сынок, коли что! — воскликнул он, повернулся и выскочил вон из комнаты так же стремительно, как ворвался в нее.

Что за необычный поезд вышел из Бойчиновцев и плывет по желтому кукурузному морю к Мырчеву? Впереди, мерно постукивая, катится открытая платформа. На ней установлена запыленная горная пушка, чье дуло, точно огромное темное око, оглядывает даль. Около орудия — два пулемета. Паровоз, пыхтя, сердито и нетерпеливо толкает платформу вперед и тащит за собой товарный вагон, битком набитый вооруженными людьми. Состав везет повстанческий отряд попа Андрея и Кирилла Митева. Эти люди, обросшие бородами, с обветренными лицами, кто в кепках, кто в папахах, с готовыми к бою винтовками на коленях, эти люди — бойцы-повстанцы. Они едут на штурм Ломской казармы. Весь день вели они неравный бой с многочисленным неприятелем, засевшим в Бойчиновцах. Отчаянно бились до тех пор, пока наконец не принудили солдат Шуменского батальона скинуть рубашки да поднять их вверх вместо белого флага. Что за молодец Христо Михайлов! Все знали, что он настоящий коммунист, но никто не подозревал в нем заправского артиллериста. Как наставил он эту берковицкую пушку, да как начал палить — любо-дорого! Солдаты поливали повстанцев огнем четырех пушек и восьми пулеметов, но Христо с такой точностью посылал снаряды по всем огневым точкам, что вскоре заставил их замолчать. Отовсюду то и дело слышались одобрительные возгласы:

— Так их, Христо!

— Крепче бей, товарищ Михайлов!

— Долго не продержатся!

Окрыленные, под несмолкающее ура, понеслись цепи повстанцев в атаку. Впереди, в самых первых рядах атакующих, развевалась ряса медковского попа. Ветер трепал его длинную бороду, глаза попа Андрея метали молнии. Грозно сверкала сабля, которой ои размахивал высоко над головой, увлекая за собой всех криком «ура-а-а!», вылетавшим из охрипшей глотки.

Шуменский батальон сдался, но его командир успел улизнуть. Удрал, словно заяц, исчез в кукурузе. Три орудия, четыре пулемета и свыше трехсот винтовок перешли в руки революционеров.

И вот теперь поп Андрей, усталый, еще опаленный жарким вихрем боя, сидит на открытой платформе, свесив ноги. Едет на север.

Ему придали двадцать человек из славной Лопушанской дружины. Ничего, что так мало. С такими людьми и в огонь не страшно броситься. Бойцы Георгия Димитрова — настоящие львы.

Поезд долго пыхтел, пробираясь через поля пожелтевшей, неубранной кукурузы, и наконец остановился в Долно Церовене. Из аппаратной выскочил дежурный с красной повязкой на рукаве. Поп встал.

— Куда следуете, товарищи? — спросил дежурный.

— На свадьбу в Лом, — процедил поп Андрей сквозь зубы.

— Жизнь надоела, что ли?

— Эт-то почему? — смерил его поп взглядом.

— Потому что Лом пал.

— То есть как это пал? — вскричал долгополый командир повстанцев.

— Сдали Лом. Сегодня, пока у вас там шла перестрелка под Бойчиновцами, со стороны Дуная тоже загрохотали пушки. В ломском порту высадилась артиллерия из Видина. Правительственные войска вынудили восставших оставить город. Оттуда вернулись наши церовенские коммунисты. Страшные вещи рассказывают. Ломские палачи неистовствуют. Чинят расправу на месте, без суда и следствия. На улицах Лома, в Моминброде и Дылгошевцах рвутся снаряды. Целые кварталы в огне.

— А повстанцы где же? — заорал поп Андрей.

— В кукурузных полях. Попрятались. Что еще оставалось?

Поп Андрей оглянулся — из прицепленного сзади вагона повыскакивали лопушанцы. Стояли и слушали словно в воду опущенные. Где-то далеко в тронутой осенним пеплом равнине раздавались глухие орудийные раскаты. Их грохот проносился над полями и затихал за вершинами Вереницы. Властно и ободряюще прозвучали слова попа.

— Выше голову, товарищи! Лишь только юнаки-повстанцы заслышат голос нашей пушки, они подымутся и вновь вернутся в наши ряды. Ну-ка, малый, пропусти наш состав. — И, устремив вперед орлиный взгляд, приказал машинисту: «На кровавых ломских палачей — ходу!»

В лесистом гайдуцком логу у села Брусарцы грозная попадья отца Андрея снова заговорила. На опушке, где когда-то был монастырь, собрались повстанческие командиры. Вихрь боя вновь воспламенил сердца лопушанцев. И когда конники Кабзы ударили по правому флангу врангелевцев и лавиной пронеслись через село Киселево, поп Андрей выхватил из ножен свою саблю, заорал во всю мочь и опять увлек за собой всех пеших бойцов. Завидев обнаженные кавалерийские клинки, наемные бандиты пустились наутек, волоча за собой орудия, пулеметы, и вскоре сгинули в бескрайней Ломской равнине.

Но тут из Бойчиновцев прискакал запыхавшийся нарочный с приказом: попу Андрею немедля покинуть Брусарский фронт и вернуться с орудием назад, так как со стороны Врацы наступают большие силы противника.

— Еду! — вскричал поп. — А вы, ребята, крепче держитесь, покуда я вернусь! До свиданья!

И паровоз помчал платформу опять к Медковцу. Повстанцы долго смотрели вслед удалявшейся пушке, славно потрудившейся для дела революции, — она овладела Берковицей, прогнала неприятеля за Петрохан и заставила смолкнуть царские орудия у Бойчиновцев. Словно высеченный из черного мрамора, прямой, грозный и бесстрашный, стиснув кулаки, стоял на платформе медковский поп. Когда поезд скрылся за поворотом и незабываемая эта картина исчезла из виду, юнаки-лопушанцы впервые за все время понуро опустили головы. Тяжело стало у них на душе. Кто-то уныло проговорил:

— Нету больше с нами бравой попадьи отца Андрея…

В четверг поп Андрей навел свою пушку на Медковец. Последний снаряд он послал по медковским мироедам и душегубам. Прежде чем бросить орудие, он наклонился к нему и, сняв камилавку, поцеловал его умолкшее жерло. Молчаливый и печальный, зашагал он Габровницким оврагом к своему селу. А в пятницу вечером враги схватили его неподалеку от Медковца, когда он перелезал через ограду сельской мельницы. Связали ему могучие руки и велели:

— Иди!

В воскресенье 30 сентября 1923 года глашатай медковской общинной управы обошел с барабаном село и огласил приказ военного коменданта: всем жителям явиться на станцию, где будет повешен поп-бунтовщик.

Понуро потянулись по улицам мужчины и женщины, старики и дети.

С болью в сердце, с печалью в глазах шли они проститься с человеком, который первым встал под знамя великого народного восстания и последним покинул неравный бой. И они увидели его — привязанного к фонарному столбу перед самой станцией. Палач с ног до головы опутал его веревкой, накрепко притянув к столбу. Ноги отца Андрея висели в воздухе. Ступни не доставали до земли. Только кончики пальцев едва касались горячей от солнца дорожной пыли.

С всклокоченной бородой и спутанными волосами, гордо подняв голову, устремив взгляд вдаль, этот мученик и народный герой, стиснув зубы, мужественно переносил глумления, издевки и удары, которыми осыпали его палачи. Те, кто еще вчера дрожали при одном его имени и в панике прятались куда попало, заслышав грохот его пушки, теперь хлестали его ветвями терновника, приподнимаясь на цыпочки, чтоб дотянуться до лица, осыпали его площадной бранью, били кольями, выдернутыми из плетней. А он молчал. И грозным было это молчание. Алая струйка крови сбегала от носа к губам.

Матери крепче прижимали детей к груди. С побелевшими губами, с дрожью в коленях, подходили к месту казни слабые духом, а люди сильные старались встретиться с мужественным взглядом приговоренного.

На площади у станции палачи установили виселицу для попа Андрея. Приволокли стол и табурет, поставили у одного из телеграфных столбов, высоко на столбе укрепили веревку, сделали петлю. Отвязали от фонаря свою жертву. Ноги у попа Андрея затекли, и он повалился на землю, но тут же встал и твердыми шагами направился к виселице. Руки его были скручены за спиной. Прохладный сентябрьский ветерок метнулся ему навстречу, ласково коснулся лба, нежно шевельнул растрепанные волосы.

Это была последняя ласка в его жизни. Его поставили на стол, развязали руки. Поп обвел прощальным взглядом далекие поля, сады Медковца, тысячную толпу народа. Женщины поднесли к глазам фартуки, послышались всхлипывания.

Какой-то фельдфебель с толстой шеей и широкими нашивками на погонах стал у стола, широко расставив ноги, и крикнул:

— Говори, поп!

— Что говорить? — глухо спросил поп Андрей.

— Кто были те, что шли за тобой?

— Со мной был весь народ! — громко воскликнул повстанец, и глаза у него сверкнули.

— Назови имена, тебя ждет виселица!

— Сегодня вы меня повесите, но завтра повесят вас! Приберегите веревку для себя, убийцы!

— Молчать! — взревел один из царских офицеров, замахнулся саблей, изо всех сил ударил попа Андрея и крикнул палачу: — Чего ждешь? Накидывай петлю!

— Становись на табурет, поп! — невнятно пробормотал палач. Руки у него дрожали.

Поп Андрей ступил на табурет. Палач взялся за петлю, и руки его задрожали еще сильней.

— Меня вешаешь, а сам дрожишь! — проговорил поп Андрей, выхватил петлю из его рук и надел ее себе на шею. Сам оттолкнул табурет и повис. Изверги схватили нижний конец веревки и натянули ее.

Женщины и дети испустили душераздирающий крик. Чей-то громкий голос взлетел над толпой:

— Настоящий апостол! Левский!

— Кто посмел? — заорал сиплым голосом тот самый офицер, который ударил саблей попа Андрея.

Он обвел взглядом многолюдную толпу, но встретил такую обжигающую ненависть, что мурашки поползли у него по спине.

Налетел ветер, поднял густую пыль. Зашелестели сухие листья кукурузы.

Перевод Б. Ростова.