Весна

ИВАН КРАЛЕВ

Они ехали из Мержанова в санях, запряженных белыми конями, увешанных звонкими бубенцами. Скрипач держал вожжи, рядом с ним сидела его юная невеста. Позади них — два усатых здоровяка с добрыми синими глазами, оба в мохнатых шапках — мержановские пастухи — Горан и Петко, братья невесты.

Стремительно мчались кони, пели, заливались бубенцы — словно птицы в белом весеннем саду. Невеста обеими руками держалась за правую руку своего жениха, в дом которого ехала невенчанная, а братья-богатыри подталкивали друг друга локтями и добродушно посмеивались. Любо им было, что едут они в санях, запряженных белыми конями, что едут они в Кладницу, куда издавна не ступала нога ни одного жителя Мержанова, и что сестренка их выходит замуж за такого славного скрипача, как Иван Кралев. Девушка думала о незнакомом свекре, который встретит их во дворе своего дома, радостный, улыбающийся; о подарках, которыми он одарит ее, и о высоком памятнике на площади, как раз напротив ворот дедушки Кралю.

За ними по мягкому снегу тянулся след двух полозьев. Это были первые следы, проложенные за шестьдесят лет между двумя враждующими селами — Мержановом и Кладницей. Когда-то, много лет тому назад, широкая, наезженная дорога соединяла оба села. Вереницы людей и телег проходили по той дороге. Осенью, в канун Димитрова дня, жители Мержанова доверху нагружали запряженные буйволами телеги большими кулями с овечьим сыром и маслом, мешками с яблоками, всевозможными изделиями из дерева (Мержаново славится своими дремучими лесами) да ехали менять на золотое зерно из кладницких закромов. Жители Кладницы привечали их как родных, в дом зазывали, поили, кормили, радовались. Белыми зимними ночами кладницкие парни верхом отправлялись красть мержанских девушек, прекрасных, точно лесные русалки. И родственные узы, связывавшие эти села, год от году становились все крепче и крепче. Так было когда-то, до того страшного летнего дня, когда в Кладнице посреди площади насадили на кол голову воеводы Стояна Кралева, а вокруг, словно снопы на току, свалили трупы сотни его юнаков. В то самое лето узы, соединявшие села, вдруг разом оборвались, и дорога между ними опустела, поросла травой. Ни души не видно было больше на этой некогда оживленной дороге. Подошла вторая весна, ливни размыли ее, и стала она похожа на открытую рану. Прошли ливни третьей весны, и рана сделалась еще шире, еще глубже. Рана эта зияла и ширилась целых шестьдесят лет, покуда не превратилась в глубокий, сухой овраг. По краю этого оврага и неслись сейчас вихрем, запряженные белыми конями, легкие сани с женихом и невестой.

Подъезжая к Кладнице, Иван Кралев взмахнул кнутом и гикнул, братья невесты тоже весело закричали, а девушка привстала, чтобы взглянуть на село, которое должно было стать для нее родным. Окруженное со всех сторон крутыми скалами, лежало оно, как в гнезде, на снежной пуховой постели. Сердечко ее забилось. Вдруг, словно из-под земли, перед самыми конскими мордами вырос высокий, статный человек в солдатской папахе, с ружьем за плечами, схватил коней по уздцы и остановил сани:

— Стой! Куда?

Он метнул на девушку свирепый волчий взгляд. Та смутилась, беспомощно оглянулась и села. Удивленно спросил Иван Кралев:

— Зачем ты остановил мои сани, Караметак? Прочь с дороги, дай проехать!

— Из Мержанова они?

— А хотя бы и так — тебе что за дело?

— С этими людьми ты в Кладницу не въедешь, — ответил человек с волчьими глазами.

— Кто тебе сказал, что не въеду? — тихо произнес скрипач. Голос его дрогнул. Он замахнулся кнутом, чтобы хлестнуть Караметака по голове, но рука замерла в воздухе: в этот самый миг на деревенской церкви ударил колокол. Пастухи скинули шапки, залились лаем деревенские собаки, и откуда ни возьмись выскочила на околицу тьма-тьмущая народу, человек сто — мужчины, женщины, дети. Они столпились вокруг саней, преградили дорогу.

Снег почернел от людей. Раздались возгласы:

— Не бывать тому, не пустим невесту из Мержанова! Вези обратно!

— В уме ли ты, Иван? Как взбрело тебе в голову привезти в село это вражье семя!

— Нешто мало в Кладнице пригожих девушек!

— Слушайте, православные! Если эта женщина войдет в наше село, огнем выжжет наши поля, градом побьет посевы, чума поразит детей наших — помяните мое слово! Можно ли нарушить, втоптать в грязь клятву народную, можно ли, я вас спрашиваю?

— Нет! — закричала в ответ толпа.

— Кто преступит народную клятву — того вон из села!

— Господь все видит, все знает, не простит он, коли нарушим мы свою клятву!

Молчал жених. Молчал Иван Кралев. Молчал скрипач, целых десять лет игравший для этих людей на свадьбах, хоро и посиделках, щедро, от всего сердца, отдавая им самое драгоценное, что может дать людям музыкант — свои песни. Смотрел он на них и не узнавал. Неужто это те самые люди, что украдкой смахивали слезу при звуках грустных старинных песен? Неужто это они, украсив себя цветами, весело и лихо отплясывали под его скрипку праздничное хоро? Нет, не они это!

Тихо падал мелкий снежок и засыпал разъяренных людей, белых коней, свадебные сани. В белоснежном свадебном уборе утопала впереди Кладница, а Мержанова и не видать, словно в снегу растаяло.

И когда понял он, что нет среди этих людей ни одного близкого ему человека, который раздвинул бы толпу и освободил для него дорогу, Иван обернулся назад и сказал:

— Дайте топор!

Голос его был все так же тих и взволнован. Один из пастухов нагнулся и подал ему топор. Крепко стиснула топорище рука, привыкшая дотоле держать только смычок. Поднялся Иван Кралев, выпрыгнул из саней.

— Слезайте и идите за мной, я проложу вам дорогу! — обернулся он к своим спутникам и погладил по щеке невесту, которая со страху была ни жива ни мертва. — Не бойся, любушка, не бойся! Они одумаются.

Он поднял топор над головой и закричал страшным голосом — никогда не видели кладненцы таким своего скрипача.

— А ну, прочь с дороги! В куски изрублю всякого, кто попадется мне под руку! Будете знать, как останавливать свадебные сани… Выходи! Погляжу я, кто посмеет встать мне поперек дороги!

Толпа дрогнула. Дети и женщины испуганно закричали, мужчины отступили назад. Путь был свободен. Но тут навстречу Ивану вышел его отец, староста Кладницы, и сказал:

— Я!

Иван застыл, словно громом пораженный. Спросил его дед Кралю:

— Иван, Иван, что же ты делаешь? В уме ли ты? Ну, руби меня! Руби, коли хочешь пройти!

Скрипач недвижно стоял, занеся топор над головой родного отца. А тот положил ему на плечи свои негнущиеся старческие руки и старался заглянуть сыну в глаза. И когда взгляды их встретились, страшная пелена, затмившая белый свет, вдруг упала с глаз Ивана. Конь за его спиной замотал головой, отряхивая снег, и, ударившись друг о друга, зазвенели два медных бубенчика.

Старик знал, как любит его сын.

— Опусти топор! — тихо приказал он. — Слышь, опусти!

Иван покорился и бросил себе под ноги тяжелый топор — грозу вековых Мержановских лесов.

— А теперь послушай, я расскажу тебе о том дне, когда турки учинили резню в Кладнице. Ты послушай сперва мой сказ, а уж там поступай как знаешь. Бабка твоя когда-то рассказывала тебе о том, да ты, видно, запамятовал. А не дело, сынок, забывать про это. Ты позабыл, а вот эти люди — не забыли. За что ты на них злобишься? И не только злобишься, а вон с топором на них пошел. Как же ты мог? Дома у нас, Иван, в большом расписном сундуке, на самом дне спрятана потемневшая уже от времени повстанческая кокарда — золотой лев. Видал ты его? Я тебе показывал. Знаешь, кто носил его на шапке? Это все, что осталось от деда твоего, славного повстанца, Стояна Кралева. Ты его помнить не можешь, потому что, когда ты родился, над его могилой вот уже тридцать пять весен расцветала ветвистая яблоня. Орел был отец мой, Стоян Кралев, богатырь! Как живого вижу его: стоит на камне посреди площади, с обнаженной саблей в руке и держит речь перед своей дружиной. На голове белая шапка, на шапке — павлинье перо, а надо лбом — золотой лев сверкает. Как лев защищал Стоян Кралев со своими побратимами большой каменный мост через Тунджу. Три дня и три ночи сдерживали они натиск башибузуков, и даже птице не пролететь было к взбунтовавшимся селам… Ты не думай, Иван, что родной отец не понимает тебя. Раз уж полюбил ты эту девушку из Мержанова — вези ее в Кладницу. Я тебе отец, я понимаю тебя и разрешаю. Но я, староста села, дед Кралю, не могу этого позволить. Убей меня, изруби на куски, перешагни через мой труп — только тогда войдешь ты в село. И она пусть переступит через меня, и братья ее в мохнатых шапках — хоть все Мержаново приводи! Но даже если зарубишь меня, я и мертвый встану, чтобы не дать тебе осквернить память Стояна Кралева, воеводы, отца моего! Потому что ведомо тебе, кто его загубил. Рассказывали тебе, как башибузуки со всех сторон осадили наше село, как обрушили на него огонь и каменья. Пули градом сыпались на крыши домов, но наши юнаки яростно защищали родное гнездо. Девять дней держалась Кладница. Видишь вон те белые скалы? Замечал ты, как чернеют они осенью, когда тучей сядет на них воронье? Так почернели они тогда от полчищ башибузуков. Оставляя за собой ограбленные, залитые кровью, выжженные села, со всех сторон стекались они сюда, к Кладнице, точили кривые свои сабли и ждали, когда обессилит Стоян Кралев и выкинет белый флаг. Но Стоян Кралев не поднял белого флага, не сдал села. Загубил наше село изменник из Мержанова. Он привел башибузуков к родникам, которые давали воду чешмам Кладницы. Погубил нас кровопийца, подучивший башибузуков в пору нестерпимого зноя отвести воду и уморить изнывавших от жажды в осажденном селе малых ребятишек, перепуганных женщин, древних старух и уставших от битвы воинов. Не смеешь ты, Иван, приводить к нам в село эту девушку. Не смеешь! В ту ночь, после резни, принесли мы клятву и крест целовали на том, что не уйти живому ни одному мержановцу, который осмелится ступить в наше село. Страшная то была ночь! Горит багровое небо, горят люди, горят доля, горят богатые села. До сих пор я чую запах пороха. Все, что у нас было, пожгли дотла. И на площади — там, где теперь братская могила и яблоня — свалили они друг на дружку тела ста павших в бою юнаков, а поверх той горы насадили на кол голову моего отца. Страшная то была гора! Как вспомнишь, сердце обливается кровью… Зачем терзаешь меня, сын? Но ты не осквернишь святой могилы. Мой сын не сделает этого. Скажи, ведь не сделает?

Скрипач смотрел, как в волненье размахивает перед ним руками отец, как утирает слезы и исступленно, весь дрожа, молит его. Долго раздумывал он, прежде чем ехать в Мержаново — знал, что все село ополчится против него. Но села он не боялся. Надеялся на отца. Неужто старик в конце концов не поймет его и не распахнет перед свадебными санями ворот села? Но когда отец встал перед ним, заступив дорогу, словно земля разверзлась у него под ногами, словно скала на него обрушилась и в ссадинах, в крови выбрался из-под груды камней Иван.

— Прости меня, отец, — глухо сказал он. Голос его, казалось, доносился с того света, его невозможно было узнать. — Пусть и люди из Мержанова простят меня… Поезжайте с миром, Горан и Петко, возьмите свою сестру и возвращайтесь к себе в село. Она молодая, красивая, честь ее незапятнана, вековушей она не останется.

Иван Кралев протянул к ним руки в знак прощанья. Он весь дрожал. Рука его коснулась мягких, как шелк, волос златоокой девушки, и пальцы затрепетали, замерла рука. Брызнули из глаз слезы. Скрипач отер глаза рукавом, и они сразу стали сухими.

— Простите меня и вы, побратимы мои добрые из Мержанова, виноват я, велика моя вина, нанес обиду вашему дому. До смертного часа не прощу себе этого.

Братья подняли на руки помертвевшую от горя невесту, усадили в сани. Петко повернул коней, хлестнул кнутом. Бубенцы жалобно вскрикнули, как воробышки, на которых ринулась с неба хищная птица.

Снег, успевший заровнять первые следы от полозьев, торопился замести свежий след. Словно ничего никогда и не было.

Толпа потянулась к селу. Иван шел вместе с односельчанами, но мысли его были не здесь, не с ними. Ничего не видел перед собой горестный жених, ничего не слышал, безмолвная тишина опустилась на землю, и молча ступал он по рыхлому снегу.

Вдруг перед ним встала какая-то старая женщина:

— Зачем же ты, сынок, отправился по вражьим селам жену искать? Мало разве невест у нас в селе? Погляди до чего хороши наши девушки, ровно пионы в цвету. Что тебе не выбрать среди них цветок, не украсить дом деда Кралю?

Она показала на стайку девушек, которые, шушукаясь, поглядывали на него.

И впрямь, до чего хороши девушки в Кладнице! Румяные, как пионы. Но Ивану не по сердцу были пионы.

— Сыграй нам хоро, Иван, спляшем! Будет печалиться — нынче небось праздник господен! — крикнула одна из девушек.

— Сыграй, сыграй, Иван! Подумаешь, велика беда, нет здесь ее, зато мы — вот они! — откликнулась другая.

— Не тужи, скрипач, не тужи!

— Сходите кто-нибудь ко мне домой за скрипкой, — проговорил Иван. Он был как во сне. На сердце — холод. — Принесите скрипку! — повторил он и вновь погрузился в глухое безмолвие. Как сразу опустел мир. Ни единого близкого человека. Одинока душа человеческая. Сиротой бродит она по свету, словно слепец, вытянув перед собой руки, пробираясь на ощупь во тьме, ищет родные объятия и не может найти. Кто откроет перед нею дверь своего дома, кто приютит ее, застигнутую ночью в чужом, далеком селе?

Он заиграл. Ринулись в вихревое хоро люди. И сразу заулыбались. И в веселой пляске позабыли горе-тоску, втоптали ее в снег, на душе полегчало, сердца раскрылись для радости. Заглушая звуки скрипки, лихо гикнули парни, завели задорную хороводную девушки. Улыбнулся Иван Кралев.

Незаметно подкрались сумерки. Мрак окутал заснеженное село. Хоро постепенно редело, и вечерняя мгла проглатывала людей одного за другим. И когда скрипач остался один, он перестал играть и долго смотрел на тусклые желтые глазницы деревенских домов, прикорнувших под снегом. Он сел прямо в снег, положил на колено верную свою подружку, ореховую скрипку, легонько провел смычком. И тогда снова заговорила златоокая девушка, чей прозрачный чарующий голос навсегда запал в душу скрипача — с той первой встречи у мержановского родничка.

— Не ты ли тот самый Иван Кралев, скрипач, про которого люди сказывают, будто приворожил он луну и она по ночам сходит с неба над Кладницей, светит в его горнице, сидит у него в головах и целует в лоб, когда он засыпает? Это ты, стоит лишь тебе захотеть, можешь заставить и деревья и скалы пуститься в пляс? Это ты унес ключи от сердец всех чернооких кладничанок? Ты, внук Стояна Кралева, воеводы?

— Да, я Иван Кралев, скрипач. По сердцу я тебе?

— По сердцу. Какая красивая прядь спадает на твой лоб. Дотронься до моих волос. Видишь, какие мягкие? Мягче травы, по которой бродит в горах стадо моих братьев.

И парень, никогда в жизни не прикасавшийся ни к одной девушке, обнял ее и сразу понял, как дорога она ему, и кровь в нем закипела.

Ночь была нежная, тихая. Луна заглядывала через его плечо, ласкала ее лоб. Глаза у нее были желтые, как бусины янтарных четок. Точно ребенок в зыбке, неумолчно лопотал о чем-то сам с собой родник.

А когда что-то зашуршало неподалеку и скрипач вскочил на коня, этот голос наказал ему:

— Нынче ночью смотри, не привораживай луну. Обещаешь?

— Обещаю.

— Поклянись!

Поехал Иван. Примолкшая широкая равнина раскинулась перед ним. Далеко, за потемневшими вершинами гор, проглянули летние звезды… Смычок трепетно льнул к струнам, и они звенели точно весенняя капель, точно бубенцы на санях, свадебных санях, запряженных белыми конями…

Он играл и играл… И вдруг почувствовал за спиной чье-то теплое дыхание. Почудилось ему, что рядом, в темноте, стоит отец. Да это он, дед Кралю, гладит его голову морщинистой своей рукой и говорит:

— Вставай, Иван, беги! Догони сани, верни невесту. Худо мы сделали, сынок, что не пустили тебя в село. Вставай!

Иван вскакивает, бросает скрипку в снег и мчится словно вихрь. Бежит по снежной поляне, проваливаясь по пояс в сугробы, перескакивая, словно заяц, через кустарник. Вот перевалил он первый холм, взбегает на второй. Настигает сани у самой околицы. Останавливает их. Девушка бросается к нему, обнимает. Горячие слезы жгут опаленную студеным ветром щеку скрипача. Застыли в изумлении Горан и Петко.

— Что смотрите? Поворачивайте сани обратно!

Зимняя ночь. Притих, притаился в ложбинках ветер. Светит печальная луна. Поют бубенцы. Спит Кладница безмятежным сном, неслышно скользят по улицам села сани.

— Вон памятник повстанцу Стояну Кралеву! — показывает Иван.

Девушка смотрит во все глаза.

Широко распахиваются ворота во двор деда Кралю. С непокрытой головой встречает старик свадебные сани. Протягивает руку для поцелуя сначала невесте, потом Ивану. Но кто эта женщина, что стоит позади него? Да ведь это Кралевица, мать Ивана. Зачем она здесь, на свадьбе, — ведь она умерла два года назад! Иван спрыгивает с саней и бежит к матери.

— Посмотри, мама, какую невестку я привел тебе! Еле-еле догнал сани, из сил выбился. Что же ты плачешь, мама?

— От радости, сынок, от радости, голубь мой.

— А кому тот золотой, что у тебя в руках? Кому ты его подаришь?

— Невесте твоей, сынок.

— Родная ты моя!

Иван обнимает мать, и холод сковывает его сердце.

Каменный воевода сходит со своей плиты и направляется к свадебным саням. Девушка, вскрикнув, бросается прочь. Метнулась было к дому, но каменный человек тяжелой поступью следует за ней. Иван стремительно кидается наперерез воеводе и заносит топор. Ох, этот топор!..

Глухо заплакала скрипка. Одна струна, напрягши последние свои силы, застонала и лопнула. Оба конца ее завились туго-туго — точно девичий локон…

Скрипач долго тер снегом лоб и, придя в себя, собравшись с мыслями, зашагал вниз — туда, где мерцал в окошке тусклый свет. Он вошел в корчму. Трактирщик поднялся ему навстречу. Иван Кралев снял шапку, чтобы отряхнуть ее от снега.

— Что это, Иван? Голова-то у тебя седая! Прядь надо лбом белая-белая, как снег!

Улыбнулся поседевший юноша и сказал:

— Ничего.

А голос его звучал глухо, словно с того света.

Перевод Б. Ростова.