Весна

ГРАНИТ

В тот поздний осенний вечер туман стелился низко над землей, окутывая разъезженные пыльные дороги, опустевшие поля, подернутые багрянцем леса, селенья. Вдоль большака там и сям высились темные силуэты деревьев. Словно стражи-великаны, зорко вглядывались они в призрачный караван, шаги которого раздавались во мгле, и, напрягая слух, ловили перезвон колокольчиков, нескончаемую песню немазаных колес, тяжелую поступь скота, людской говор. Белые волы были совсем невидимы, лишь черные мокрые их рога покачивались в молочных клубах тумана. Хозяева их в ямурлуках и остроконечных башлыках медленно шагали рядом. Они были похожи на сказочных гномов. Покрытые рядном, доверху нагруженные подводы плыли во тьме, словно бочонки на невидимых колесах.

— Стой! Забирай влево! — хрипло прокричал вожак каравана. — Где-то тут в той стороне Поройница, самая чистая из всех горных речек.

Караван свернул с дороги, заскрипели оси и дышла, и топот воловьих копыт заглох в шелесте влажной, но уже отцветшей травы. Возчики быстро распрягли волов, бросили им сена, накинули на них домотканые попоны и, отвязав от грядок телег сумки с провизией, сгрудились вокруг вожака, который, присев на корточки у пенька, высекал кремнем огонь из огнива, чтобы запалить горсть сухого сена.

— Чего уставились, ступайте вниз к Поройнице, тащите хворосту. Только смотрите, посуше! — крикнул он возницам. Те нехотя повиновались и исчезли в тумане.

Вскоре затрещал костер и осветил загорелые лица семерых гончаров, их морщинистые лбы, невеселые глаза, русые, обвисшие книзу усы. Гончары возвращались с равнины в горы. Возили в нижние села кувшины, расписные миски, горшки, крынки, а теперь везли к себе мешки с зерном, полученные там в обмен на изделия из глины.

— Ну и туман! Волы во тьме-то все ноги посбивали, — проговорил самый старый из них, дед Рою. — Должно, поздно уже.

— Где-то внизу петухи пропели, видно, село недалеко.

— Тут не одно, а целых два. Локвица и Слепче. Я-то их знаю. Доводилось бывать в молодые годы. Был там один кузнец, Димо звали. Не знаю, жив ли еще. Ну и мастер! Так коней подкует, что копыта полетят, а подковы целы останутся. Дайте-ка сюда таган да котелок, картошки наварим! Костер уже вон разгорелся.

Приладив котелок над треножником, старик продолжал:

— Ну и шутник же был этот Димо! «Женился я, говорит, взял за себя красавицу из красавиц. Привяжи ее на мосту, так прохожие веревку украдут, а на нее не позарятся». А так крутого нраву был человек. Кузница у него, что оружейная мастерская. Чего там только не было: на стенах старинные пистолеты, солдатские сабли, ятаганы, штыки от старых ружей, кинжалы с костяными рукоятками. Ручищи у самого громадные. Богатырь-болгарин. Так грохал молотом по железу, что раз даже наковальня треснула. Был у него сын. Стоит, бывало, в уголке, тянет за цепь, мехи раздувает, смотрит тебе в глаза и улыбается. Ласковая такая душа. Совсем еще малец, всего четыре годочка, должно, от роду, а туда же, отцу помогает. Рожица закопченная, в кожаном переднике — ну, заправский кузнец. Этакий ангелочек, родившийся ненароком в цыганском таборе. Не знаю уж почему, а только крепко он мне запомнился. «Больно мал у тебя помощник-то», — говорю я раз кузнецу. «Мал-то мал, а все пускай к труду приучается, потому — кто не работает, заржавеет, как вон та мотыга!» — И он кивнул на старую, брошенную мотыгу, всю источенную ржавчиной. А Поройница — она как раз промеж обоих сел протекает. Только она и отделяет их друг от дружки. А уж форель в ней под камнями прячется — вот такущая! — И дед Рою показал рукой. — С локоть.

Вода в котелке закипела, картофелины запрыгали в веселом хоро. Высоко над пеленой тумана тревожно и тоскливо прокричала стая невидимых птиц, спускавшихся с холодных горных вершин к теплым оврагам равнины. Гончары посмотрели вверх, отыскивая глазами крылатых странников, которые так же, как и они, застигнутые ночью, плутали во тьме в поисках ночлега. Невдалеке послышались тихие шаги — кто-то осторожно, словно кошка, пробирался меж телегами.

— Эй, кто там? — вскочили на ноги двое гончаров.

— Да это я, я.

— Кто такой?

— Здешний я.

— Чего рыщешь промеж телег? Иди-ка к костру, поглядим, что ты за птица!

Ночной гость опасливо приблизился, встал у костра и стал внимательно, одного за другим, разглядывать закутанных в башлыки людей. Он был худой, высокий, обросший бородой, с ввалившимися глазами. Штаны подпоясаны ремнем. Без пиджака, в одной рубахе — несмотря на сырую, влажную ночь. На правой руке — смятая черная повязка. Виновато улыбнувшись, он стянул с головы кепку со сломанным козырьком.

— Мир честной компании! — сказал он и протянул ногу к огню, чтоб погреться.

— Что это тебя носит в такую темень? — спросил дед Рою. — Чего не спишь?

— Не от добра по лесу ночью мыкаюсь. Вол у меня потерялся. Весь вечер мотаюсь, никак не найду. Заплутался в тумане. Я на поле ездил, дерево собрался срубить — уж больно пахать мешает. Пока корчевал — пустил волов попастись в Гырмидол. Повалил я, значит, дерево, обрубил ветви, расколол ствол железным клином и, покуда грузил его на телегу, — глядь, чертов этот туман и спустился. Стал искать своих волов, ну как сквозь землю провалились. Туда, сюда кинулся, Белого нашел — лежит себе, дремлет у Куршумена родника, а вот Черного — ну, нигде нету! Уж такая нравная скотина — никакого с ней сладу! Не попадался ли он вам, братцы, где по дороге?

Дед Рою деревянной ложкой достал из котелка сварившиеся картофелины и вывалил их на траву. Гончары взяли по картофелине.

— Бери и ты. Не ел небось?

— Не до того мне. Душа не на месте. А ну, как в горы уйдет — ведь задерут волки. Невезучий я.

— А ты чего с черной повязкой? По ком это? — спросил старик.

— Дочка у меня померла, как раз в канун Малой Пречистой. Нежданная беда грянула в моем дому. Хозяйственная девчушка была, смышленая, смирная, словно ягненочек. Не пощадила ее тяжелая хворь. Много народу унесла смерть в нашем селе. У нас, братцы мои, вода плохая. Вот в чем закавыка-то. Колодцы старые, а в летнюю пору что кошек, кур, да крыс в них топнет — страсть! Нынче осенью и начнись от грязной воды какая-то страшная болезнь. И всех прежде в мой дом постучалась. Сколько народу покосила. А теперь молодежь рукава закатала — надумала водопровод копать, ледяную воду из Поройницы добыть да в каждом дворе чешму поставить. Дай-то бог! — закончил он и протянул к костру другую ногу.

— А ты откуда сам-то? Из Локвицы или из Слепче? — спросил дед Рою.

— Нету больше таких сел.

— Как это «нету»? Перебрались куда?

— Да нет, тут они, только нынче это не два села, а одно. Объединились мы. Из двух сел одно сделали и назвали его Гранит. Большие дела затеял у нас народ. Здорово размахнулись.

— А вон там, в нижнем селе, был один кузнец, Димо звали. Жив он еще?

— Какое там, убили его семнадцать лет назад, в тот самый год, когда в горах выпал крупный град и Поройница снесла все мосты. Передрались тогда между собой села — наше и Слепче. Нашими верховодил Хаджи Драган, а нижними — кузнец Димо. Что крови пролито было! Схватились они в Гырмидольском овраге. Вы мимо него не проезжали? Там лес — дубы да кизил. И кизил белый и крупный, что твой орех. Знатную ракию у нас варят из того кизила. Вот из-за этого-то леса, которым раньше владел один турецкий бей, и шел с незапамятных времен промеж двумя селами спор. Наш, значит, Хаджи Драган, все таскал слепчан по судам, что ни день приводил адвокатов да лжесвидетелей выставлял. Он червонцами воевал — у него их много было, а кузнец Димо — тот ножи точил да рычал, ровно лютый зверь. И вот как-то в праздник, нализавшись вдосталь кизиловой ракии, слепчане похватали в Димовой кузнице топоры, ножи, ятаганы и кинулись рубить спорный лес. Тут и наши взъярились. Бросились за оружием, похватали, какое кому под руку попалось. Да как сошлись в Гырмидоле, как ударили друг на друга! Четверых на месте прикончили. И первым уложили Димо. Сын Хаджи Драгана всадил ему кинжал в спину, вот оно как. Отсидел за это семь лет в тюрьме, потом выпустили. Такие, братцы, дела!

Гость умолк и присел на корточках у костра. Гончары степенно счищали с картофелин кожуру и обмакивали их в деревянные солонки.

— А с сынишкой Димовым что стало? — спросил дед Рою.

— Да разве вы ничего о нем не слыхали? Сын кузнеца Димо покоится под большим памятником, который выстроили у каменного моста через Поройницу. Как же это вы, по всему свету ездите, а об нем ничего, выходит, не слышали? Чудно! Ведь сын кузнеца-то и объединил оба наших села. С той поры, как пролилась кровь, народ тут словно озверел. По ночам парни из одного села переправлялись через Поройницу, поджигали у соседей копны на гумне да сараи, девушкам ворота дегтем мазали. Ох и люди же… Над Куршуменым родником было три грушевых дерева. Хорошие на них груши росли! А слепчане взяли да и срубили их, так просто, на зло. Ну, наши в отместку запрудили весной Поройницу, отвели воду и пустили ее на Слепче. Чуть всех там не потопили. После смерти Димо целых три года на дверях его кузницы замок висел, но потом Ристо, сынок его, заступил на отцово место. Этот нравом весь в мать пошел — улыбчивый да стыдливый, ровно девушка. Кинжалы да ятаганы он из отцовской кузни повыбрасывал и принялся ковать серпы да мотыги. Дальше — больше, стал он браться за работу и потоньше: браслеты для девчат мастерил, перстни обручальные, да и в часах толк знал. Никто сроду от него худого слова не слышал. Мухи, как говорится, не обидит. По ночам книжки читал. Вот потому-то все мы только диву дались, когда узнали, что в горы, в буковые леса, ушла дружина — восемьдесят три юнака, половина парней из нашего села, половина из Слепче. И кто б вы думали их повел? Ристо — сын Димо. Партизанская кличка его была — Гранит. Впервые за долгие годы пошли вместе молодые ребята из двух враждующих сел — объединило их его знамя. Душители народа сгубили его молодую жизнь где-то близ Клисурского монастыря. И кузницу сожгли. Когда наши привезли его останки — оба села от мала до велика собрались на похороны. Тогда-то и порешили мы, и клятву дали на его могиле — вовек боле не враждовать, объединить оба села в одно и наречь это село Гранитом. А по весне построили мост, что связывает оба села, и памятник поставили. Такие-то дела, братцы!

Гранитчанин умолк. Гончары задумчиво смотрели на догоравший костер. Вдруг гость встрепенулся.

— А вот, братцы, что вы мне посоветуете? — неожиданно проговорил он. — Отдавать ли мне свою землицу или не отдавать? Есть у меня участок — маленький, да удаленький, такой урожай дает — по сю пору не знаю, как это хлеб прикупать, своего от жатвы до жатвы хватает. А наша молодежь затеяла всю землю вместе в общее поле собрать. Они у нас и общую пекарню строить начали. Теперь, говорят, бабам не придется дома хлеб печь, прямо из общей пекарни караваи получать будут. В других селах, слыхать, такие пекарни уже имеются. А мне все же боязно за свою землицу. Как по-вашему, братцы, а?

— Ты сам должен решить, — покачал головой дед Рою. — А если сам рассудить не можешь, спроси у того, кто лежит под памятником, он тебе верный совет даст.

Гранитчанин посмотрел на деда Рою своими ввалившимися глазами, озадаченно заморгал и напряженно задумался, силясь сообразить, что тот хотел сказать. И вдруг все понял.

— Ты прав! — сказал он и поднялся. — Ну, что ж, на том прощайте, а я пойду. Ума не приложу, куда могла подеваться эта скотина!

— Может, уж давно домой вернулась, сходил бы поглядел.

— И то! А мне и невдомек. Может, и впрямь на мое счастье — приду домой, а она там. Ну, пойду! — сказал он, повернулся и мгновенно исчез в тумане.

Перевод Б. Ростова.