Весна

Она пришла от дальних родников, позолотила звенья колодезной цепи, склонилась над бадьей и, омыв ясное свое чело, с силой подбросила бадью вверх.

Нетерпеливо постучалась в дверь мельнички — разбудила Михо-мельника. Поднялся Михо. Наскоро накинул на себя обсыпанную мучной пылью одежонку, раскурил свою глиняную трубку и пошел вниз, к запруде, потонувшей в зарослях бурьяна.

Пробралась сквозь лозняк и вбежала в деревню. Рано-ранешенько, еще до того, как орехчанки потянулись с коромыслами к Большой чешме. Разнеслось по улицам свежее, теплое ее дыхание. Громко хлопнув калиткой, ворвалась в просторный, ровный двор деда Димо Хайдука. Черный пес, лежавший под навесом, вскочил, погнался за нею, щелкнул зубами. Вскрикнув, перескочила она через плетень на гумно, пробежала в сад и, нагнувшись, обронила по-ребячьи чистые слезы на синие гиацинты и красные иглики. Сливы осыпали русые ее кудри нежной пыльцой.

Походила по гумну — чтоб следы отпечатались. Поцеловала веточки деревьев — и когда рассмеялась сквозь слезы, раскрылись зеленые почки. Взобралась на крышу сеновала, ухватилась за ветку шелковицы и стала раскачиваться — вверх, вниз, вверх, вниз. Затрещала ветка, обломилась, и она упала на крышу. Ударилась, белую ножку подвернула, смахнула черепицу с крыши. Попадала черепица на землю и разбилась на мелкие кусочки.

Потом повернула озорница к домам. Осторожно раздвинула ветви вишен, заслонявших окошки маленькой горенки, и сверкнули на солнце оконные стекла. Затаив дыханье, оглянулась лукаво вокруг и постучалась три раза.

— Илия! Илия! Что не встаешь, соня ты этакий!

А Илия спит себе крепким сном младенца, и чудится ему, что над его головою хлопают-бьются два огромных голубиных крыла.

— Вставай!

Илия цепляется руками за голубиное перышко и поднимается в воздух. Вот он уже летит над землей. Глянул — далеко внизу осталась деревня, и тонюсенькой шелковой нитью вьется речка. Колесом завертелось под ним родное Орехово и потонуло в голубом зареве. Вдруг оторвалось перышко, и он полетел вниз. Вот он уже падает камнем — сейчас убьется! Но чьи-то сильные руки подхватывают его, и он снова летит, снова взмывает к небесам. Вон уже и божье село видать. Петухи поют, лают собаки. А сердце колотится, вот-вот выпрыгнет из груди.

Кто там стучится в окошко? Кличет его. Шепчет чуть слышно:

— Пора, Илия, пора! Солнышко встало… Просыпайся, мой мальчик!

— Эй, Илия! Вставай, что ли! — загудел кто-то басом. — Ишь дурень, спит как убитый!

Илия мигом вскочил на ноги.

Поехал Илия в поле пахать. Утро усыпало дорогу бисеринками росистого смеха. Наступишь — и точно живые метнутся капли из-под ног. Сады покачивают ветвями по-над заборами, стряхивают с себя белый пух. Будто кто-то под каждой сливой рассыпал с утра по мешку козьей шерсти.

— В добрый час, Илия! — шепчет ему вслед покривившийся низенький домишко бабы Кынювицы, подмигивая темными своими окошками.

— Эй, подпояску-то подбери, нечего улицу подметать! — важно промолвил белый тополь и загляделся на пламеневшие вдали вершины гор.

Илия смущенно потупился.

— И на дом бабы Кынювицы не смотри, а то выскочит на порог старая колдунья, да как на тебя глянет! А глаз у нее дурной. Поглядит вслед — и непременно лихо за тобой увяжется. Все в этот день пойдет шиворот-навыворот. Либо соха за корни зацепит и сломается, либо вол занеможет, а то еще сторож застанет тебя, когда ты на чужую черешню заберешься.

— Не гляди, не гляди на нее, заколдует.

Волы весело помахивают хвостами, рогами покачивают, не отрывая глаз от синих пашен в дымке утра, от колышущихся всходов…

Колеса поют-заливаются.

Она уже и здесь прошла-поспела. Бегом спустилась по лугу. Разбудила бабочек и ласточек. Раскачала ясень с вороньим гнездом, раскидала старые перышки. Сбежала к реке, отломила ивовую веточку, смастерила дудочку и заиграла. Ду-ду-ду!

А из лесу выпорхнул голубь, закружился над ее головой, задел крылом русые косы — испугать захотел.

— Гу-гу! Гу-гу!

И она помчалась со всех ног. Да как закричит, как заплачет — ручьем слезы льются. Залила пашни своими слезами.

Подошел тут один человечек: сам с ноготок, борода — до полу. Встал перед нею и давай посмеиваться, подтрунивать. Достал из торбы жука, а тот как зажужжит:

— Бр-рррр!

Она и рассмеялась снова.

Да кто ж она такая? Зачем ходит среди нас? Никто ее не видит, а все знают. Всю-то землю взбудоражила. Пришла с утра — и прямо в окно, наклонилась над ним и что-то шепчет на ухо. Он чувствует, как ласково касаются его лица ее русые кудри, и кровь в нем вспыхивает пламенем. Он уже не спит и все слышит. Но притворяется спящим.

— Тс-с! Слушай! Ты слышишь? Я принесла тебе…

Протягивает руку…

Но где это он? Замечтался и проехал свое поле.

— Ба-а-а! Стой!

Илия поворачивает телегу, возвращается. Кусты шиповника, что тянутся вдоль обочины, помирают со смеху.

— Пускай себе смеются!

Он впряг волов в соху, затянул ярмо, прихватил притыкой. Обернулся лицом к восходящему солнцу и перекрестился. На целую копралю уж поднялось солнышко. Взял Илия в руки свою копралю и присвистнул:

— Фю-ю-ю!

Эхо отозвалось и замолкло, затерявшись в жужжании прилежных пчел, сновавших над межами.

По-мужски крепко навалился на рукояти сохи. Земля вздрогнула, заворчала, подалась и распалась на жирные черные комья. Свежий ее запах разнесся вокруг, поползло над широкой бороздой облачко пара.

Илия почуял в руках богатырскую силу. И будто соха в руках огромная, и уже не борозда, а широкая река за ним тянется. Вдоль и поперек вспашет он поле. Уж так вспашет — всем на удивление. К вечеру все поле поднимет.

В сердце запел колокольчик. Еще один… Еще и еще… Целый хор крохотных золотых колокольчиков. Невидимая рука нежно коснулась его лба и указала на юг. Илия оглянулся. Небо пылало. Буйный огонь охватил землю. Люди кричат, бегут вверх и вниз, к полям, к жилищам, — разносят огонь. А колокольчики звенят все ясней и тревожней, Где же слышал он прежде этот звон? В синие летние ночи, когда вместе со старшим братом гнали овец с Белой скалы? Где-то сейчас его брат? Илия останавливается и, заслонив глаза ладонью, смотрит в сторону Черного холма. Большой дубовый крест врыли там в землю ореховчане. Острой стрелой пронзает сердце всего села этот крест.

Но, батюшки, до чего светло стало! В такой день все черные думы отлетают сами собой и остается только небо, черные крестики повисших в воздухе ласточек, озаренные пламенем села, и разливающиеся песней колокольчики…

В полдень Илия распряг волов. Пустил их пастись по нагорным пастбищам, а сам растянулся под грушей и глубоко задумался. О чем он думал? Да ни о чем. Мошкара, словно сетка проливного дождя, застилала глаза.

А волы забрались на самую вершину холма и снизу кажутся двумя огромными белыми птицами. Будто с самого неба сошли. Спустились, чтобы принести благословение и силу земле, что родит хлеба. Два белых посланца. Улетят они — опустеет земля, заплачут нивы, увянет лес.

Как хорошо — ничего не видеть! Не слышать… И ни живой души вокруг. Только ты да две белые птицы…

Стало смеркаться. Огромным черным колесом налетела вечерняя сутолока, пригнула ветви грушевых деревьев в цвету, пробежала по разнежившимся от дневного зноя нивам и исчезла вдали за лазоревыми вершинами Черного холма.

Погнал Илия своих волов вниз по крутой дороге, что вела к селу. Быстро шагают волы. В их глазах — прозрачная тишина вечера. Улыбка весеннего дня притаилась в глубине зрачков.

Шиповник вдоль дороги источает упоительный аромат. С лугов доносится запах богородицыной травки. Синее небо бесшумно приникает к земле, и над самой землей зажигаются звезды, крадется луна. Синева обволакивает землю, сумерки заключают ее в свои объятия, точно влюбленный жених молодую невесту. Еще мгновенье — и грянет шумный свадебный пир. Забьют в барабаны дятлы, закружатся холмы в буйном хоро. Стройная роща, что стоит поодаль, зашелестит, зашумит:

— Э-гей! Иху-у-у!

А высокий холм подморгнет ей и молодецки закрутит ус. Он ведь такой. Весь день стоит, глаз с нее не сводит.

Но где же село? Вот нечистый попутал! Пропало Орехово, затерялось в праздничном хороводе. Поспешает, отдувается, не хочет отстать от званых гостей, кричит:

— И-ху-у! И-ху-у!

А его никто и не приглашал.

За Миховой мельничкой плывут в сумеречной мгле светлячки — янтарные фонарики. Проедешь вдоль берега, свернешь к лозняку — собаки зальются лаем. Да где же мельница? Куда запропастилась?

Ведь целую вечность ты едешь, Илия! В душе у него — белые птицы, вспаханная нива и звонкая песнь колокольчиков.

Так кто же она? Кто она — та, что прошла повсюду? Незнакомка с чарующими зелеными очами?

Идут за ним двое и тихо шепчутся:

— Куда она ушла?

— В пещеру.

— В волосах ее сиял первоцвет. А в лесу, на полянке, видел? Всюду, где ступила ее нога — расцвели синие пролески.

— У меня голова от нее кружится.

— И я сам не свой.

Безграничное томление разлито в воздухе. Илия оборачивается:

— А где та пещера?

Никого. Полумрак. Померещилось.

Кусты шиповника кивают темными своими цветами.