Весна

СЛЕПОЙ ГУСЛАР

Его нарекли Тилилеем, а крестьяне делиорманского[2] села Орлица звали его Талеем. У Талея была ореховая гусла и умелая рука, которая целых пять лет водила смычком, веселя души орличан, но глаза Талея были незрячими. Он различал шум орлиных крыльев, когда орел описывал в небе круги, но как выглядит эта птица — не знал. По ночам Тилилей сидел на траве под стрехой полуразрушенной Хаджиевой мельницы, а беспокойная чешма пела ему старинную, всеми забытую, бесконечную песню, — донельзя жалостную. Где-то далеко, в умолкшем поле, блеял заблудившийся ягненок, а над головой слепого шуршали ветви. Время от времени он поднимал свои невидящие глаза вверх, к звездному рою и полной луне. Запоздалый жнец, перекинув серп через плечо, медленно спускался по белой тропинке к чешме, наполнял водой бутыль из тыквы и, глядя на слепого прояснившимися от спокойствия летнего вечера глазами, спрашивал его:

— Что ты высматриваешь там вверху, Талей?

— Звезды.

— Да разве ты их видишь?

— Не вижу, но слышу. Всю ночь они плывут и поют, но их голос не похож на человеческий.

— А какой же он?

— Какой — не умею объяснить, но он прекрасен. Сердце мое млеет, когда я его слышу. Говорят, что звезды падают с неба, как падают зрелые груши, срываемые ветром. Я их не вижу, но слышу. А когда одна из них стукнется о землю, все другие начинают стонать. И как стонут и плачут! Я не могу уснуть целую ночь.

— Ты не можешь уснуть, Талей, потому, что не устаешь. Кабы вязал ты, как я, снопы от зари до зари, да кабы сморила тебя работа, ты бы как убитый заснул. Не только пения звезд и сверчков не слыхал бы, а хоть пушка у тебя над ухом стреляй, и то бы не проснулся. Разве не так?

— Ну, а если я и пойду в поле, — отвечал слепец, — что мне там делать, когда я и колосьев не увижу? Только мешать жнецам да хлеб топтать.

— А кто ж тебе говорит туда идти? Знай свою гуслу!

Но Талей жаждал увидеть белый свет.

Никто в Орлице не знал, откуда пришел слепой гуслар. Лет пять тому назад, в родительскую субботу, бабушка Тиша, которая прислуживала в старенькой церкви, вышла на рассвете из дома и направилась к площади, чтобы ударить в би́ло. На площади она увидела пришельца-чужака. Одежонка на нем была старенькая, на плече висела кожаная торба, а в торбе — гусла. Старуха подошла к нему, оглядела, откашлялась и спросила:

— Кто ты такой?

Незнакомец ответил:

— Я Тилилей.

— Какой еще Тилилей?

— Тилилей, слепой.

— Откуда идешь?

— Иду из тьмы.

— Из тьмы? Батюшки, из какой такой тьмы? А зачем пожаловал?

Слепой ничего не ответил. Бабушка Тиша пошла ударила в би́ло, прибрала церковь, принесла воды, подмела весь двор и, вернувшись, увидела слепого на том же месте. Он сидел на камне, погруженный в свои мысли. Бабушка Тиша спросила:

— Ты кого-нибудь ждешь?

— Никого. Пришел к вам. Вчера, как проходил мимо хлебов, спросил у жнецов, есть ли где поблизости мост. А они мне: почему не идешь на Орлицкий, ваш то есть, мост. А много по нему проходит народа?

— Ну еще бы! Как же не много! Орлица да девять окрестных сел. На всей равнине нет другого моста.

— Отведи меня туда, бабонька.

Бабушка Тиша взяла слепого за руку и повела. Талей прошел по высокому длинному мосту. В воздухе гулко раздавался стук его шагов: казалось, они падают в прозрачную воду и тонут, как камни, в глубине. Он перешел на другую сторону, туда, где раскинулись поля, уселся слева под вербой, на которой свил гнездо аист, и оперся спиной о ее потрескавшийся ствол. Да так здесь и остался. Остался на дни, месяцы, годы.

Первую ночь он провел под вербой, низко склонившей свои ветви. В гнезде наверху маленькие аистята допоздна бормотали что-то на своем птичьем языке, словно дождевые капли падали в застоявшийся пруд, и сердце слепого взволнованно билось. Наутро, когда роса омыла гнездо, а лучи солнца залили загорелое лицо пришельца, он вынул свою гуслу из кожаной торбы и провел смычком по струнам. И тогда замолкли аистята. Мимо ехали орличане в телегах; некоторые останавливались, чтобы послушать музыканта, затем спускались вниз и исчезали в золотой дали, дивясь, откуда мог к ним попасть гуслар. А слепец играл, но то была не просто песня: это его душа металась во мраке и просилась на волю, на белый свет.

Вечером добрая бабушка Тиша принесла ему в подоле ломти хлеба, лепешку и немного сладкой кутьи, которой намазала сверху лепешку. Накормив Тилилея, она спросила его:

— Где же ты спать будешь?

— Да мне и тут хорошо.

— Этак нельзя, иди за мной. Гляди, там внизу в ивняке белеет дымовая труба. Это заброшенная Хаджиева мельница. Давеча я как подумала о тебе, так и решила, что тебе там будет хорошо. Человек должен иметь кров. А то не ровен час дождь пойдет. Коли промокнешь, у какого огня обогреешь свои кости?

Талей ответил:

— Моя шкура привыкла… Но раз уж ты приглашаешь…

И он пошел за ней вдоль берега по холодному песку. Дорога вилась меж кустов вербы, из тонких прутьев которой орличане плетут корзины для винограда и плетенки для соломы. Наконец они добрались до мельницы. Бабушка Тиша остановила слепого.

— Вон там напротив, под той грушей, что раскинула ветви крестом, есть чешма. Туда пойдешь, когда захочешь напиться. На этом вот опрокинутом жернове, коли встанешь раненько, можешь сидеть да греться на солнышке. А теперь я отведу тебя в твою комнатку.

Когда они вошли в нее, Талей начал ощупывать облупившиеся выбеленные стены.

— Да чего ты стенки пробуешь? — укорила его старуха. — Тебе тут будет тепло. Ты это узнаешь зимой, когда разведешь огонь. Подожди, я принесу тебе свою старую чергу. Надумала тебе ее отдать. Другой у меня нет. Стара я стала, не могу больше ткать.

И Талей зажил в заброшенной мельнице, укрываясь ночью чергой бабушки Тиши, а днем сидя под кривой вербой с аистовым гнездом на ветвях и не выпуская из рук гуслы. Рука слепого, которая так хорошо умела водить по струнам, никогда не протягивалась за милостыней. Но если, отправляясь утром на работу, какой-нибудь орличанин вынимал из сумы свежевыпеченный хлеб, завернутый в пестрый платок, и, отломив кусок, клал его перед слепым — он от него не отказывался. И когда по вечерам жнецы приносили ему спелые, мягкие груши или желтые персики, он утолял ими жажду. Мало-помалу орличане привыкли к нему, вслушивались в его песни и уносили их с собой в поле, словно в благодарность певцу. А Талей начал узнавать людей, и телеги, и скот. По походке, по голосам, по бубенчикам. Он выучил их имена, и когда крестьяне, возвращаясь после работы с поля, говорили: «Добрый вечер, Талей!» — он отвечал им, называя каждого по имени. Вот какой человек был слепой. Его поддразнивали, с ним шутили, иной раз случалось — беззлобно насмехались над ним, но он не обижался.

Как-то раз после Петрова дня, в первое же лето, когда на пышных созревших нивах зажелтели крестцы, словно куропатки расселись на поле, орличане стали развязывать свои кошели и опускать монеты в отверстие гуслы. И тогда в душе слепого ожила тоска по той самой дорогой его сердцу женщине, что исчезла во мраке.

…Он был тогда еще совсем маленький и жил на краю деревни вдвоем с матерью. Она уходила каждый день на работу к чужим людям, а его оставляла дома. Однажды летним утром она, как всегда, ушла, но не вернулась. Слепой мальчик ждал до полуночи, прислушивался к дыханию животных и людей, прикладывал ухо к земле, чтобы уловить ее шаги, но ничего не услышал. Охваченный страхом, он выскочил на улицу, протянул руки и начал ощупывать темноту. Но куда исчезла мать — он увидеть не мог, ведь он был слепой!

Девять лет бродил Тилилей по селам, расспрашивая людей и камни, птиц и деревья на всем своем бесконечном пути. Никто не знал, куда она скрылась. Тогда слепой вернулся в свою ветхую избенку, снял со стены отцовскую ореховую гуслу и пошел с ней по деревням, сочиняя свои незатейливые песни и находя в них забвение.

И только когда зазвенели в гусле серебряные монетки, ожила его старая тоска, и ему страстно захотелось, чтобы его обвили мягкие материнские руки. Прошлой весной бабушка Тиша, выходя встречать ягнят, чтобы они не разбегались по чужим улицам, посоветовала ему, как ни туго ему придется, но поднакопить хоть немного денег. Где-то далеко, в чужих краях, есть, говорят, источник для слепых глаз. Кто омоется его водой — прозреет. Но течет он на краю света. Пешком туда не добраться. Вот если бы Талей мог собрать побольше денег, чтобы купить себе лошадь или даже билет на железную дорогу… А уж если он прозреет, то сможет обойти всю землю вдоль и поперек и найдет свою мать!

Каждое воскресенье ночью гуслар шел в поле и зарывал под камень то, что скопил. Иногда он целую ночь простаивал над кучкой денег, перебирал их пальцами, считал и подсчитывал. Прикипели они к его сердцу, и сколько раз, когда он вот так перебирал монеты, ему чудилось, что за спиной у него дышит молодой красавец конь, готовый пуститься в путь.

Так прошло четыре лета.

На пятое — земля подарили орличанам небывалый урожай. Склоняли шеи колосья, ломились ветви яблонь и груш, голоса ягнят оживляли поляны, а во дворах загомозились стайки цыплят. Посветлели от радости лица крестьян. Но все это не кончилось добром. Однажды вечером, за два дня до начала жатвы, выпал град и побил чудесные всходы, все до последнего колоска. Когда страшная туча налетела на самое село, Талей спрятался под мост и долго прислушивался к тому, как падают с неба орехи. Но того, что произошло, — он не понял. Туча отшумела, ушла, и выглянуло ясное солнышко. Оно нежно и осторожно ласкало израненную землю, и слепец, согретый неведомой радостью, вытащил свою гуслу и провел смычком по струнам, которые незадолго перед тем сами звенели, словно отвечая грозовым раскатам. Кругом все вымерло. Поля, еще недавно такие желтые, сейчас чернели, будто только что вспаханные, будто еще не засеянные. Хлеба не стало. Но Талей не видел этой беды.

Он заиграл звонкую песню и прислушался, не взмахнут ли аисты крыльями над его головой. Но они не взмахнули. Меж тем на мост взошел один орличанин, спешивший к побитому градом полю. Качая головой, он бормотал что-то себе под нос. Услышав звуки Талеевой гуслы, он бросился к нему словно ужаленный и замахал руками:

— Ах ты неблагодарный! Пять лет мы кормим тебя словно дворового пса, а ты вон, оказывается, какой! Когда у нас сердце разрывается от страданий, ты веселишься, наигрываешь рученицу, да? Не стыдно тебе! Взгляни, у твоих ног лежат убитые птенчики, а тебе и это нипочем! Да что у тебя, сердца нет, что ли? Убирайся сейчас же с наших глаз, туда, откуда пришел! Если на рассвете ты еще будешь здесь, мы проводим тебя камнями, чтоб попомнил ты орличан!

И разгневанный старик, вырвав у слепого гуслу, что было силы хватил ею о кривую вербу.

Талей окаменел. Да так и остался сидеть, не шевелясь, до вечера, а когда над Орлицей спустилась ночь, он поднялся и начал ощупывать землю. Кусок за куском собрал он свою гуслу. Шаря по земле, он наткнулся на что-то мягкое — это был убитый градом аистенок. Слепой выпрямился, вытер рукавом глаза и пошел в поле. Отыскал свой камень, вытащил из-под него монетки, собранные за все пять лет, пересыпал их горстями в торбу и вернулся в село.

Посреди площади, где когда-то в родительскую субботу его нашла бабушка Тиша, он высыпал все, что дарили ему орличане в свои счастливые дни. В лунном свете монеты сверкнули как слезинки. Село спало глубоким сном, и слепой слышал, как время от времени вздрагивали во сне сломанные крылья Орлицы. Гуслар покинул ее с тяжело раненным сердцем, и один, без гуслы в руках, исчез во мраке, откуда пришел пять лет назад.

Перевод Е. Яхниной.