Весна

МАРУШКА

Размахивая большой брезентовой сумкой, Тошка ловко соскочил на перрон, поправил фуражку и огляделся по сторонам: никто его не встречал. Странно. Не спеша двинулся он вдоль лип, обогнул станцию, оглядел безлюдную площадь, сваленные в беспорядке кадки и бочонки из-под бензина. Ни души. Только осел с длинными обвислыми ушами лениво тянулся к зеленой тыкве, свисавшей с переплетенного колючками плетня. Тошка почесал в затылке и прикусил губу. Что же делать-то? Справа, возле отцепленного вагона, два человека осторожно катили большую мокрую бочку, подталкивая ее к открытым дверям вагона. Один из них при этом не выпускал из правой руки кнута.

— Скажите, товарищи, — подошел к ним Тошка, — нет ли здесь кого-нибудь из Каменца?

— Из Каменца? — отозвался тот, что с кнутом. — Да тамошний председатель был.

— А где же он?

— Сел в поезд и уехал. А тебе что, в Каменец?

— Ну да.

— Беги тогда скорей, догоняй. Вон председательская двуколка. Из Каменца.

И, выпрямившись, грузчик указал кнутом на маленькую повозку, медленно удалявшуюся по проселочной дороге, усыпанной красноватыми листьями груши.

Тошка буркнул «спасибо» и ринулся вслед за двуколкой. Но ему пришлось изрядно попотеть, пока он ее настиг, потому что лошадь уже трусила под гору. Возница в теплом полушубке с высоко поднятым воротником нахлестывал и без того быстро бежавшую лошадь.

— Эй, товарищ! — закричал приезжий. — Погоди маленько!

Товарищ натянул вожжи, остановил лошадь, обернулся, и Тошка, к великому своему удивлению, увидел загорелое девичье лицо с облупившейся на лбу кожей, большими озорными глазами, сросшимися бровями и ямочкой на правой щеке. Одна из заплетенных кос, свесившись через плечо, лежала на груди девушки поверх темно-синей шерстяной кофточки. Непокорная коса, перехваченная тоненькой красной ленточкой.

— Чего тебе? — спросила она, нетерпеливо взмахнув кнутом.

— Ты в Каменец?

— Так точно, в Каменец! — ответила девушка и смерила молодого человека внимательным взглядом. На вид неплох. Кепка чуть сдвинута набок, на солдатский манер. На синих грубошерстных брюках — заботливо отутюженная складка. Шерстяные носки — с пестрой каймой. А глаза…

— Нельзя ли и мне подсесть? — спросил Тошка.

— Тебе? В двуколку? Никак нет, товарищ прохожий.

— Но мне в Каменец надо.

— А это дело твое. Куда надо, туда и ступай. Ишь чего надумал — ко мне присоседиться. Да что я тебе, невеста, что ли? Что люди скажут, как увидят нас рядом? Поглядите, мол, кого наша свинарка себе подцепила!

— Ты разве свинарка?

— А почему бы и нет? Разве ходить за свиньями зазорно?

— Я этого вовсе не говорил, — тихо ответил Тошка.

— А ты за кого меня принял? За лесную русалку, что ль?

В глазах девушки вспыхнул насмешливый огонек.

— Ну, нельзя так нельзя, — примирительно проговорил Тошка и пошел было дальше.

— Послушай, — окликнула его девушка, — а ты к кому в Каменец-то едешь?

— Меня ваша героиня Марушка Карадобрева пригласила. Написала, что на станции меня встретят, да вот…

— Надула она тебя, либо так просто посмеялась. Она у нас шалавая — вечно сбрехнет чего-нибудь, не подумав, а потом сама кается. Ладно, раз ты к Марушке — садись, подвезу. А то, не ровен час, глаза выцарапает, она ведь такая! Впрочем, лучше мне помалкивать.

Тошка ступил на ось колеса, взобрался в двуколку и сел. Колено его коснулось колена девушки, но она толкнула его локтем в бок.

— А ну, отодвинься!

Парень повиновался, но при этом обиженно насупился. Отвернувшись от своей попутчицы, он молча поглядывал на придорожные деревья, за которыми расстилалась бесконечная полоса огородов. Грядки с помидорами были похожи на заросли карликового леса.

— Ты говоришь: Марушка — героиня. Какая же она героиня? Выходит, не знаешь ты разницы между героями и просто орденоносцами. Марушка получила золотой Орден Труда, а вовсе не звездочку. Да добро бы еще по заслугам! Скажу тебе, но только чтоб это между нами осталось: Марушкино звено собрало по пятьсот восемьдесят килограммов зерна с декара по чистой случайности. Ей досталось самое плодородное поле, да еще тракторист Нейчо перед севом вспахал землю так, что она стала мягче пуха. Вкалывал парень, себя не жалел. Вот кого награждать-то следовало. Чужими руками легко жар загребать. Ты, брат, видать не больно в этих делах смыслишь. Да и добро б хоть девка была работящая, не так бы и обидно. А ведь ее, что называется, от подушки не оторвешь. Мать поутру чуть не за ноги с постели стаскивает. А как засядет перед зеркалом, так за три часа едва управится с «наглядной агитацией». Без этого ей никуда. Что греха таить: лицом-то наша Марушка не больно удалась.

— То есть как «не удалась»? — Тошка даже рот разинул от удивления.

— А ты думал, она писаная красавица? Лицо — что картошка облупленная. Видишь, у меня лоб? А у нее все лицо такое. И один глаз, если хочешь знать, вставной. Как насчет второго, не знаю, но за один ручаюсь.

И, стегнув лошадь кнутом, девушка тихонько засмеялась, прикрывая рот ладонью.

— Странно, — произнес смущенный и озадаченный Тошка, — а мне совсем другое про нее рассказывали.

— Что тебе рассказывали?

— Что Марушка очень собой хороша.

— Обманули тебя. У нас народ побрехать любит. А ты и уши развесил. Неужто в нашей народной армии много таких, как ты?

— А ты почем знаешь, что я из армии?

— По ушам догадалась. Очень они у тебя красные и торчат. Должно, начальство не раз таскало.

Тошка не знал, как поступить: не то рассердиться и выскочить из двуколки, не то сидеть и слушать эту девчонку, которая мелет почем зря, что в голову взбредет. Ладно, пожалуй, лучше подождать — может, что еще о Марушке разузнает.

— А ты зачем к нашей Марушке собрался? Уж не приглянулась ли она тебе? — искоса взглянула на него собеседница.

— Я ее отродясь не видывал.

— До тебя тоже кое-кто приезжал в Каменец за шерстью, а уезжал стриженый.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А ничего. Наша Марушка высоко забирает. И с чего бы? А как орден ей дали, совсем нос задрала. Люди для нее вроде козявок каких. Но хотя ты-то как раз, может, ей и понравишься: ишь, какие у тебя уши красные.

И она залилась громким, веселым смехом. Косы ее заплясали. А Тошка снова насупился. Впервые повстречалась ему такая. Озорная, задира… Но почему он на нее не сердится? Есть в ней что-то такое…

Дорога бежала теперь через каштановую рощу. Не видимые глазу птицы щебетали и резвились в кронах деревьев.

— Тпру-у! Стой! — откинулась назад девушка и туго натянула поводья. — Ну-ка слезай да распрягай лошадь! — приказала она своему спутнику.

Тошка неохотно поднялся, соскочил на землю и выпряг коня. С какой стати она вздумала им командовать?

— Что будем делать?

— В прятки играть. Велено мне попасти лошадь, а Марушка твоя подождет, ничего ей не сделается. Пускай коняка травку пощиплет. Погляди, какой красавец. Всем коням конь.

Конь, получив свободу, взмахнул хвостом и углубился в чащу. Девушка тоже соскочила на землю, протянула руку к ветке, сорвала несколько орешков, попробовала их раскусить, но не могла.

— Твердые! — сказала она и швырнула их в сторону. — Ох, до чего пить хочется! Вон там, за кустами, холодный родничок, да боязно мне идти с тобой в густой лес.

— Я людей не ем, — проговорил Тошка.

— В самом деле? Ну, тогда пошли. Я и забыла, что на простых свинарок, вроде меня, ты и внимания-то не обращаешь.

— Я ничего такого не говорил.

— Не говорил, да без того видно. Для тебя никого, кроме твоей Марушки, не существует.

— С чего ты взяла?

— Ах, значит, если случится встретить в лесу какую-нибудь этакую, то Марушку сразу по боку?

— Ты меня не знаешь!.. — скрипнул зубами Тошка и отпустил веточку, которую отвел было в сторону, чтобы дать девушке пройти. Веточка хлестнула ее по лицу. Она метнула в своего спутника гневный взгляд, но промолчала.

Вот и родник. Девушка недолго думая опустилась на колени на влажную землю и принялась с жадностью пить. Одна ее коса соскользнула в воду. А Тошка, чтобы не выпачкать колени, подложил себе палых листьев.

— Береги, береги брючки-то, — сказала свинарка. — Марушка стирать не умеет.

Она села на зеленую травку под каштаном и вытянула свои стройные, обветренные ноги без чулок, в резиновых тапочках.

— Присаживайся, — пригласила она Тошку.

— Рядом с тобой? Только чур не толкаться, — сказал юноша, опускаясь на траву и прислоняясь к стволу дерева.

Солнце стояло высоко в небе. Лес был безмолвен и тих. Лишь еле слышно, точно ребенок в зыбке, лепетал родничок. С дерева падали зеленые колючие шарики, лопались, и из них выскакивали каштаны, похожие на глаза молодой свинарки.

— Ты давеча сказал, что я тебя не знаю. Что ж, тогда расскажи мне свою автобиографию, покуда конь пасется.

— На что тебе моя автобиография?

— А я у нас в кооперативе вроде начальника отдела кадров. И с Марушкой мы, несмотря ни на что, в дружбе… Должна же я знать, что ты за человек. Только уговор: выкладывай, ничего не тая, все как есть, честь по чести.

Тошка почесал за ухом, призадумался.

— Рассказывай, братишка. — И она поглядела на него своими огромными глазами, в которых насмешливые огоньки уже погасли. — Очень я люблю, когда мне рассказывают что-нибудь хорошее, а листья над головой шелестят, шелестят…

«Братишка»… Как она хорошо это сказала! Это слово проникло в самое его сердце и притаилось там, как птенчик под крылышком матери. Не плохая, в сущности, девчонка, только забияка изрядная.

— Мне, — начал Тошка, — особенно хвалиться нечем. Но раз уж ты так настаиваешь, а делать нам все равно нечего, — что ж, отчего не рассказать.

И он заговорил. Поначалу слова с трудом слетали с языка, но мало-помалу он разошелся… Девушка слушала, опершись головой о ствол каштана, полузакрыв глаза. Какие длинные у нее ресницы! Нависли, точно две крохотные стрехи, за которыми спрятались насмешливые ее глаза.

— Ты меня слушаешь? — вдруг спохватился парень.

— Слушаю, — тихо ответила девушка. — Что же дальше?

— А дальше мой старик не захотел вступать в кооператив. У него, видишь ли, забрали виноградник у Белого Камня и дали взамен другой. Не лучше, но и ничуть не хуже прежнего. Виноград уродился — что надо. Но старик уперся: нет — и ни в какую. Так и не снял урожая. Пошли дожди, снег выпал — весь виноград у него снегом и замело. И отец запил. Вечером, бывало, до тех пор домой не явится, покуда из корчмы не вытолкают. Была у нас корова — продал, старая сеялка была — и той не стало. И луг наш у Азмака пропил. Только у нас и осталось, что ослик, на котором мы прежде возили виноград. Однажды смотрю — собирается отец в поле жать. Осла с собой прихватил. Поравнявшись с корчмой, завернул опрокинуть на ходу чарку. Но такой уж он человек — не пьет, не пьет, а начнет пить — удержу нет. Ну, выпил он, голова пошла кругом, забыл, куда и шел. А как деньги кончились, заложил осла, да и пропил. Нашел я его только после обеда — валяется посреди площади и ругается на чем свет стоит. Я чуть сквозь землю от стыда не провалился. Зло меня взяло, и решил я отомстить кооперативу, который довел его до такого сраму. В ту пору в новом кооперативном саду только-только покрылись листвой молодые яблоньки. И вот как-то темной ночью, когда шел дождь, взял я в руки дрючок, пробрался в сад и принялся крушить ни в чем не повинные деревца. Все их покалечил. А когда вернулся домой, спохватился, что меня могут опознать по железным подковкам на сапогах, оставившим отпечатки на мокрой земле. Отодрал клещами подковки и зашвырнул их подальше…

Девушка негодующе вздрогнула, но Тошка притворился, что не замечает ее возмущения.

— На другой день председатель кооператива бай Иван позвал меня и, едва я переступил через порог, приказал:

— А ну, Тошка, подыми ногу!

Я тотчас догадался, зачем ему понадобились мои подошвы и показал правый сапог. Он уставился на мой каблук, где уже не было и следов подковки, и озадаченно покачал головой.

— Чудеса, просто чудеса!

Провел я его таким образом и задумал натворить дел еще похлеще. Собрал целую банду мальчишек. Даже председателев сын Милчо был с нами заодно. Шатались ночами по улицам, дубасили палками по плетням и заборам, дразнили собак, орали во всю глотку, не давали людям спать. Одним словом, безобразничали вовсю. Однажды на посиделках разбили на лампе стекло и давай в потемках гоняться за девчатами. Это переполнило чашу терпения. В тот же вечер шофер Колю и Вытю, ночной сторож кооператива, изловили нас, посадили в грузовик и повезли. Спрашиваем, куда они нас везут, — молчат. До рассвета ехали. Кругом тьма кромешная. Завезли нас в горы километров за шестьдесят от села. Высадили в глухом овраге. Ничего нам не сделали, пальцем никого не тронули. Колю развернул машину, а Вытю обратился к нам с такой речью:

— Вам, — говорит, — не место в нашем селе. Вам, — говорит, — больше подходит в лесу жить, среди зверей. Дерите здесь глотку, сколько влезет, затевайте потасовки с медведями!

Отругали они нас как следует и оставили. Растерянные, пошли мы по лесу куда глаза глядят. Ходили, ходили, а как животы подвело, повернули назад, к селу. Сраму не оберешься! Только на следующий день доплелись. На глаза людям показаться совестно — каждый знал, откуда мы явились. А во мне злоба не унимается. За неделю до того случая ходил я к Азмаку рыбу удить. Рыбы я никакой не выудил, зато вытащил из воды такое, что меня даже страх взял: блестящая коробочка, не больше куска мыла величиной, с обрывком фитиля. Невзорвавшаяся толовая шашка: фитиль погас прежде, чем взрывчатое вещество успело воспламениться. Я тогда со злости себя не помнил и потому недолго думая решил взорвать новую кооперативную молотилку вместе с людьми, которые на ней работали. Брошу, значит, шашку в барабан, и когда молотилка заработает…

Девушка глубоко вздохнула, словно ее душило что-то, в волнении кусала губы. А Тошка, даже не взглянув на нее, продолжал:

— Ночью прокрался я на четвереньках на гумно, подполз к молотилке, бесшумно поднялся на ноги и только успел заложить шашку внутрь, как вдруг за моей спиной — бах! — грянул ружейный выстрел, и пуля просвистела над самой головой. Я — бежать, обезумел от страха. Но когда несся через поля, кепка у меня зацепилась за ветку сливового дерева и упала наземь. Подбирать ее я не стал, потому что Вытю мчался за мной по пятам с ружьем в руках. Еле-еле ноги унес. А прибежав домой, я первым делом выкопал из старого сундука кепку покойного брата. Она была точь-в-точь как моя. Отец много лет тому назад привез их нам с Кортенской ярмарки. Вытащил я эту кепку, положил в головах, лег. Лежу, а самого трясет, как в лихорадке, и сон не берет. Наутро вызывают меня в сельсовет. Там уже все собрались: председатель бай Иван, ночной сторож Вытю, еще кой-какой народ. На столе — толовая шашка. У меня мурашки по спине забегали.

Бай Иван повернулся ко мне и говорит:

— Скажи, Тошка, ты ничего не терял?

Я мотнул головой:

— Ничего.

— А это? — показал он пальцем на шашку.

— А что это такое? — Я удивленно заморгал.

— Ты дураком не прикидывайся! Где твоя кепка, отвечай! — рявкнул председатель и вытащил из ящика стола мою кепку. — Твоя?

— Не моя, — соврал я, не моргнув глазом. — Моя дома.

Все растерянно переглянулись.

— Ступай-ка, Вытю, проверь, верно ли он говорит, — сказали мои следователи и молчали до тех пор, пока Вытю не вернулся с братниной кепкой в руках.

— Удивительное дело! — задумчиво пробормотал бай Иван и махнул рукой: — Пускай идет!

Но когда вечером встретились мы с ним у чешмы, он схватил меня обеими руками за плечи, тряхнул и процедил сквозь зубы:

— Слушай, убирайся-ка ты из села подобру-поздорову, пока я тебе все зубы не повыбивал.

Никогда не забуду, с какой ненавистью произнес он эти слова.

А осенью я и впрямь распрощался с родным селом — не потому, что испугался бай Ивана, а потому, что призвали меня в армию. Этот день был для меня очень тяжек. Для других наших призывников кооператив выделил подводы — нарядные, разукрашенные цветами. У лошадей на челках — красные звезды. До самого Белого Камня провожали всех ребят их братья и сестры, а меня — никто. Отец поглядел на меня мутными глазами и едва ли понял, куда я иду. А мать у меня — я и забыл тебе сказать — давно в могиле. Никто не пожелал мне доброго пути, никто цветочка не подарил. И на подводе места для меня не нашлось. Шагал я один по размокшей дороге и думал: «Пропащий ты, Тошка, человек, если в целом селе не нашлось такой руки, которая бы тебе лепешку на дорогу замесила. Придется полязгать зубами, покуда не зачислят на довольствие». Когда я перевалил через Кара Орман и очутился в густом лесу, обида придавила мне душу тяжелее, чем туча, что ползла над землей. Внезапно мелькнула мысль: а не укрыться ли мне в лесу? С какой стати я буду служить в армии? С голоду небось и так не умру. Тут и грибов полно, и дикие яблони найдутся, а коли станет невмоготу — стащу ягненка из стада у горных пастухов, как волк. И двинулся я в глубь леса. Бреду между деревьями, словно дикий зверь. Увидел спелый кизил, наелся до отвала. Потом спустился в глубокий овраг. На дне — узенький ручеек, а вдоль него — нежная зеленая травка. Гляжу, на полянке — партизанская могила. Заботливо огорожена ветками ореха. На надгробном камне высечены имена двух бойцов, павших за свободу народа. Возле камня — свежие осенние астры, желтые, с крупной сердцевиной и маленькими лепестками, похожими на пчелиные крылышки. Так и сверкают на солнце. Сердце у меня сжалось. Какой долгий путь должен был пройти тот, кто принес сюда эти астры, а для меня во всем селе сегодня утром ни одного цветочка не нашлось. Да и чего ради станут девушки дарить цветы негодяю, который покалечил молодые яблоньки и пытался взорвать общественную молотилку вместе с людьми? Я невольно стащил с головы кепку и долго стоял у той могилы. Мысли роем кружились в пылающей голове. Куда я иду? С ума, что ль, спятил? Почему бы и мне не попытаться быть таким, как другие? Может, и из меня человек получится. Не боги горшки обжигают. Неужто я хуже других?

Поздней ночью добрался я до казармы. Там меня одели, накормили и принялись обтесывать да отшлифовывать. Поначалу я шарахался из стороны в сторону — то лез вон из кожи, чтобы всех обогнать, то плелся в самом хвосте. Взыскания сыпались на меня, как палочные удары на спину упрямого осла. Но мало-помалу я соскреб с себя ржавчину и зашагал в ногу с товарищами. Забыл свои прежние невзгоды. Правда, и здесь выпадали на мою долю тяжкие минуты. Я с трудом подавлял в себе горечь, когда мои товарищи получали из дому письма и с сияющими лицами читали их. В течение всего первого года службы никому не пришло в голову черкнуть мне хоть строчку. Тогда надумал я сам прислать себе письмо. Тайком, когда все спали, написал его, вложил в конверт и потихоньку опустил в почтовый ящик. Получил я это письмо, когда мы были на учении далеко в горах. Ребята удивлялись: выходит, и меня не забывают. Но письма я никому не показывал — сразу бы узнали мой почерк.

Девушка взяла Тошкину руку в свою и сжала ее. Тошка удивился: почему он не отнимет руки, почему так приятно ему прикосновение теплой девичьей ладони?

— На второй год перевели меня служить на границу. Завоевал, значит, доверие, раз сочли меня достойным охранять Республику. Я даже в собственных глазах вырос.

— А дальше? — робко спросила свинарка.

— Старался изо всех сил. Не отлынивал. Не зря ел народный хлеб. Когда поймали мы диверсантов — была страшная гроза. Хлестал ледяной дождь. Пограничная река вздулась и бушевала. Чтоб добраться до наблюдательного пункта, нам с товарищами пришлось переходить вброд вышедшую из берегов речку. Перейти-то перешли, но по грудь в воде и с трудом выбрались на берег. Суди сама, каково нам досталось. Целых восемь часов в дозоре — вымокшие до нитки. На рассвете дождь сменился снегом. Руки и ноги окоченели так, что мы уж их и не чувствовали. И тут показались диверсанты. Не буду тебе рассказывать, как мы их преследовали и как поймали. Скажу одно: когда доставили мы их на заставу и я протянул руку за кружкой горячего чаю, то не сумел удержать ее и вылил кипяток себе прямо на ноги. У меня после этого на ногах все ногти сошли. Ну, да это ничего! Пальцы быстро зажили. А спустя месяц получил я письмо от бай Ивана, нашего председателя. И денег мне прислал. Написал, что все наше село гордится мной. Прочел я это письмо и заплакал. А Марушка прислала мне вязаные рукавицы с маленькой запиской, в которой написала свое имя и название села.

— Тепло тебе было в тех рукавицах?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я их не надевал. Храню, как память. Это ведь единственный подарок от милой моей Марушки. В тот самый день, как получил я рукавицы, и написал я ей первое письмо.

— И что же она ответила тебе?

— Она мне ответила…

И, глядя прямо перед собой, Тошка принялся подробно рассказывать о Марушкиных письмах. Упомянул о том, как однажды, войдя за чем-то в казарму, он заметил, что солдаты указывают на него пальцем, и узнал, что ему присвоено звание сержанта. Описал, как встретил его Иван-председатель, как принимали его в кооператив. Сказал о том, сколько винограда рассчитывает собрать в этом году его бригада, а также о том, как председатель обнял его (родной отец сроду так не обнимал) и перед всем честным народом, на собрании, объявил:

— Тошка теперь правая моя рука в кооперативе.

— …Вот и вся моя автобиография, — закончил он и резко повернулся к девушке, но та, уронив руки на траву… спала глубоким сном. Грудь ее ровно поднималась и опускалась. Розовые обветренные губы слегка вздрагивали. Казалось, она и вправду погружена в глубокий сон, но на самом деле девушка только притворялась спящей.

— Уснула, — огорченно проговорил Тошка. — Я-то, дурень, распинаюсь, душу перед ней раскрываю, а она — ноль внимания.

Было уже темно, когда свинарка подвезла его к своему дому. Ее мать встретила гостя как родного сына. Подала табуретку, усадила, а сама наклонилась над очагом и поставила разогревать кастрюлю, из которой торчали ножки сварившегося уже цыпленка. Свинарка пошла вроде за Марушкой, но мать успела уже накрыть на стол, заправить чорбу, снять кастрюлю с огня, а девушка все не возвращалась.

Тошке стало не по себе. Старуха заохала:

— Куда девалась эта Марушка? Вот негодница! Застряла где-нибудь и позабыла о госте. Доченька, где ты, доченька?

— Иду, мама, — послышался голос свинарки.

Дверь соседней комнаты отворилась, и на пороге показалась та самая девушка, которая привезла его сюда: приоделась, прифрантилась, а в глазах все те же веселые, озорные огоньки.

— Так, значит, ты и есть Марушка? — Тошка даже опешил.

— Так точно, товарищ сержант! — ответила Марушка, щелкнув каблучками и вскинув руку ко лбу.

Перевод М. Михелевич.