Весна

ДРУГ ЗА ДРУГА

Подполковник Нищенко, командир Пятого болгарского ополченского батальона, рассредоточил своих солдат вдоль дороги на Тырново-Сеймен, в виноградниках под персиковыми и черешневыми деревьями. Пушкари выкатили орудия на дорогу и направили их дулами на юг, в сторону, где дымились подожженные села. Ополченцы, раскинув ноги, залегли в виноградниках и молча пристально вглядывались в даль. Сердца их сильно бились. Налево, вблизи Новозагорской дороги, позицию занимал Второй болгарский батальон, а рядом, скрытые Чадыр-могилой, ждали боевого призыва трубы казаки Донского полка. Это было 19 июля 1877 года. Турецкие орудия грохотали. Ядра пролетали над головами и взрывались на окраинах Старой Загоры. Как страшная туча, надвигались батальоны Сулеймана-паши. Равнина почернела от наступавшей пехоты и конницы. Нива, на которой уже созрела пшеница, была изрыта ядрами. Турки, выступившие из Адрианополя навстречу передовым частям освободительных войск, нащупали их слабое место. Против горстки защитников Старой Загоры — четырех болгарских батальонов, четырнадцати русских эскадронов и двенадцати орудий — Сулейман выставил тридцатитысячную армию и восемьдесят орудий. Он рассчитывал смести со своего пути малочисленные христианские войска, вторгшиеся во Фракию, взять Старую Загору, Казанлык и Шипку и таким образом спасти Османа-пашу, задыхавшегося в осажденной Плевне.

Солнце припекало. Ополченцы время от времени протягивали руки к розовеющим кистям винограда и сосали кислые ягоды. Когда фески турецких солдат замелькали, подобно макам, колеблющимся от ветра, на еще не вытоптанных нивах, Второй батальон открыл смертоносный огонь. За пороховым дымом не стало видно врагов. Турецкие пули засвистели в ветвях черешен, с персиковых деревьев посыпались листья. Командир Третьего ополченского батальона подполковник Калитин, верхом на перепуганном выстрелами коне, не отрывал подзорную трубу от глаз. Увидев, какая лавина надвигается на нищенковских солдат, он стремительно выхватил из ножен саблю, рассек воздух и повел свой батальон на выручку. Высоко над головами заполоскалось Самарское знамя, полученное батальоном в Плоешти. Запев любимую свою песню «Болгарские юнаки», ополченцы устремились за командиром. Удар был настолько сильным, что первые ряды турок дрогнули, и оттоманцы начали валиться, как скошенная трава.

Разгорелась Старозагорская битва. В пыли и дыму потонула Чадыр-могила. Целых три часа ополченцы и донские казаки сдерживали врага в виноградниках у ворот охваченного ужасом города. Они отбрасывали турецкую свору, опрокидывали передовые колонны, но на их месте, словно вырастая из-под земли, появлялись другие, еще более многочисленные. А в это время дорога через ущелье к долине Тунджи была забита десятками тысяч людей, повозками, скотом — жители Старой Загоры в панике покидали родные места.

Солнце стояло в зените, и виноградные лозы уже не отбрасывали тень, когда черные турецкие всадники, перевалив через Бадемликскую возвышенность, начали окружать обреченный город. Неподалеку, за спиной регулярного турецкого войска, чудовище хаджи Тагир-ага точил свой ятаган и еле сдерживал рвавшихся к грабежам и крови башибузуков.

Подполковник Калитин, с тревогой всматриваясь в темные силуэты турецких всадников, отдал приказ об отступлении. Знамя, развевавшееся над виноградником и мужественно выстоявшее под огнем, медленно поплыло назад. Турки бросились вслед отступавшим. Вражеская пуля настигла знаменосца Цымбалюка и свалила его на землю. Но раненый русский богатырь, сделав сверхчеловеческое усилие, поднялся, и знамя снова зареяло над батальоном. Ослепительно сверкнул пробитый пулями золотой крест. Как остервенелые осы, устремились турецкие пули к святыне ополченцев — драгоценному дару, присланному первым болгарским солдатам гражданами Самары.

— Все к знамени! — раздался голос Калитина.

Ополченцы бросились к знаменосцу. Ползли даже раненые, устремив взор на чудесное знамя.

— Братья-ополченцы, не пожалеем жизни для спасения Болгарии! — воскликнул Стоян Станишев, всего лишь два месяца назад покинувший аудитории Парижского университета, чтобы сражаться за свободу отчизны. Он кинулся к знамени, но вдруг взмахнул руками, зашатался и упал лицом вниз. Горячая земля жадно впитала в себя молодую чистую кровь.

Отряд молодых ополченцев, окружавший знамя и свернувший было за холм, вдруг исчез, поглощенный сворой турецких янычар. Знамя словно провалилось сквозь землю.

— Где знамя? — воскликнул подполковник Калитин. — Наше знамя в руках турок!

И, пришпорив коня, Калитин помчался туда, где исчезло знамя. Лес штыков преградил ему путь, но он не дрогнул. Конь вздыбился и, прорвавшись сквозь стену штыков, понесся за огромным анатолийцем, убегавшим со знаменем. Подполковник выхватил револьвер, выстрелил, и прежде чем турок рухнул на землю, вырвал у него знамя и на левой руке высоко поднял его над головой. Ополченцы снова бросились к своему командиру, но в это время турецкий солдат, как змея ползший в винограднике, вдруг вскочил и с диким ревом, подняв над головой ружье, вонзил штык в грудь подполковника. Калитин выронил знамя. Турок схватил его и оглянулся вокруг, соображая, куда бежать.

Но путь ему преградил ополченец Начо, огромный и страшный. Он сбросил с себя мундир, который был ему тесен, и в одной рубашке, засучив рукава и обнажив косматую грудь, дрался с турками. У Начо еще в начале боя кончились патроны, штык сломался, и потому, схватив винтовку за конец ствола, он сокрушал врагов прикладом. Начо размахивал ею с такой силой, что на землю валились и турки и лозы. В мгновение ока сшиб он турка, похитившего знамя, вырвал знамя у него из рук и отдал унтер-офицеру Фоме Тимофееву.

— А где мой?

— Кто? — не понял Фома.

— Да прапорщик мой, Алешка.

— Видел недавно, он на плечах раненого командира нес. Беги и ты назад! — крикнул унтер и побежал по ровной дороге, неся в руках развевающееся знамя.

— А как же с этими? — показал Начо рукой на турецкие полчища, но знаменосец не ответил ему: он был уже далеко.

Увидев, что все отступают к городу, Начо тоже побежал.

В тот же вечер русско-болгарские войска, храбро сражавшиеся на Старозагорской равнине и оставившие не менее пятисот убитых на виноградниках Чадыр-могилы, перешли реку и расположились бивуаком под старыми ивами. Была звездная июльская ночь. Истомленные кровопролитной битвой солдаты спали глубоким сном, когда в палатку подполковника Нищенко просунулась лохматая голова Начо.

Нищенко сидел на походной кровати и курил. Он удивленно взглянул на огромную фигуру ополченца и, узнав Начо, спросил:

— Чего тебе?

— Ваше благородие, где мой?

— Кто? — поднялся с кровати подполковник.

— Да мой прапорщик, Алешка. Все батальоны обошел… как сквозь землю провалился. Пришел вот у вас узнать.

— Твой прапорщик? — переспросил Нищенко и покачал головой. — Тут его не было. Видел его мельком при отступлении, он нес раненого командира, но потом исчез. Не знаю, куда он девался.

— Что же мне делать, если его убили? — по-детски беспомощно спросил Начо, глядя на подполковника широко раскрытыми глазами.

— Лучше всего, братец, иди поспи. Утро вечера мудренее.

Но Начо не сдвинулся с места.

— Ну, что тебе еще? — спросил Нищенко.

— Револьвер мне, ваше благородие… дайте мне ваш револьвер!

— Револьвер?

— Так точно.

— Зачем он тебе?

— Пойду на виноградники, искать Алешку.

— Но там же турки. Посмотри на небо. Старая Затора горит!

— Так точно.

— Ну вот, ложись и спи.

— Так точно, но дай мне револьвер.

— Говорят тебе, нельзя туда идти.

— Так точно, нельзя, но я пойду.

И, протянув руку, Начо взял револьвер, висевший на стене над походной кроватью.

— Что ты делаешь? — воскликнул подполковник.

— Я верну его, ваше благородие! Честное слово, верну! Вот смотри, крест целую.

Начо наивно скрестил указательные пальцы, приложился к ним, отступил назад и исчез в темноте.

Драгуны, охранявшие спящий лагерь, остановили его.

— Куда ты идешь в такую темень? С ума, что ли, сошел? Там убитых и раненых — тысячи… Где ты найдешь своего прапорщика?

— А спички на что?

— Там же турки хозяйничают.

— Начо турок не боится, — крикнул Начо и бросился через ущелье к горящему городу.

Добравшись до огромного пожарища, ополченец на мгновенье заколебался — идти ли ему налево, через Бадемлик, или направо, через густые заросли черешни. Несколько минут он вглядывался в стоявшие на окраинах Загоры одинокие мазанки, еще не охваченные пламенем, затем осторожно пополз направо, но вскоре натолкнулся на бесконечный турецкий лагерь. Он увидел островерхие палатки, костры, винтовки в пирамидах и решительно свернул к городу. Он бежал по улицам, мимо горящих домов, перепрыгивая через трупы зарубленных людей, обугленные балки, валявшуюся повсюду домашнюю утварь. Обожженный, задыхающийся, Начо достиг Чадыр-могилы и нашел то место у белевшей в темноте Новозагорской дороги, где он потерял своего молодого начальника. Луны не было. Только высоко в небе мерцали звезды. Начо споткнулся о труп. Нагнулся, стал ощупывать: холодные руки, плечи. Чиркнул спичку — турок. Побрел дальше…

Светало. На левом берегу Тунджи, у колеса маленькой ветхой мельницы, стояли двое часовых и смотрели на юг — в сторону ущелья. Красное, как гранат, небо бледнело. От реки веяло упоительной прохладой. Вдруг за ивами послышался плеск. Кто-то переходил реку. Кто-то шел к мельнице. Часовые вскинули ружья, прицелились.

— Эй, уберите ружья! Или не видите, что это я? — раздался голос Начо. Часовые, узнав его, опустили оружие.

Еле держась на ногах от усталости, Начо вышел из реки и побрел по песку. На плече он нес Алексея Оленина. Голова и руки прапорщика безжизненно свисали. Тяжело вздохнув, ополченец осторожно опустил своего раненого командира на траву. Затем пощупал его лоб, приложил ухо к груди. Долго слушал.

— Не остановилось, — сказал он, — бьется. Спас я моего милого Алешку!

И Начо вытер лоб рукавом рубахи.

Прошло три недели. Засыпанная градом пуль, вспаханная снарядами турецких орудий, напоенная героической кровью русских солдат и болгарских ополченцев Шипка была уже при смерти. На горных склонах лежали трупы более чем трех тысяч ее защитников. Оставшиеся в живых скрывались в неглубоких траншеях и за каменными глыбами. Патроны были израсходованы, затворы винтовок сломаны. Солдаты встречали оттоманские орды холодным оружием, камнями и стволами деревьев. Одна за другой замолкали русские батареи — Стальная, Круглая, Центральная… А со стороны Малого Бедека непрестанно ревела, извергая страшное пламя, девятипушечная батарея турок.

Три дня и три ночи у защитников Шипки не было ни крошки хлеба, ни капли воды. В горле пересохло, губы трескались от жажды. Майор Редькин, командовавший ополченцами на вершине святого Николы, приказал сломать древко батальонного знамени и спрятать полотнище, чтобы оно не попало в руки врага. Пушкари вынули замки из орудий. Сулейман-паша бросил на Шипку все свои батальоны. Еще накануне вечером он послал донесение султану.

И вот деспот, угнетавший страну в течение пяти веков, замахнулся окровавленным ятаганом, чтобы разом отсечь головы немногим оставшимся защитникам и водрузить над Шипкой стяг с полумесяцем.

Едва только перевалило за полдень, как в тыл защитников Шипки прорвались первые турецкие солдаты. Начо увидел их с Орлиного гнезда. Он закусил губу и весь задрожал от горя и отчаяния. Ему казалось, что какая-то невидимая и сильная рука, схватив за горло, душит его. В последний раз размахнулся он своим ружьем и прикладом его свалил двух турок, высунувших головы из-за камней и пытавшихся взобраться к нему. Уничтожив врагов, Начо тяжело перевел дух и обернулся. Число турок, отрезавших путь к отступлению, быстро возрастало. Все погибло! Конец! Силы покидали железного болгарина. Его качнуло, как дерево, которому достаточно одного удара топора, чтобы рухнуть. А вот появились и всадники. Летят один за другим вдоль Зеленого дерева. Пошли в наступление! Но почему их по двое на каждой лошади? Сначала Начо показалось, что это турки, и в глазах у него потемнело. Но, потерев лоб, он увидел русские фуражки, обнаженные сабли, взмыленных коней и услышал, как над горами загремело могучее, продолжительное, грозное «ура-а-а!».

Эхо подхватило этот спасительный клич и понесло по лесистым вершинам Балкан. Словно цыплята, на которых налетел ястреб, вмиг рассыпались турки, добравшиеся было до Зеленого дерева. Покатились по оползням и оврагам, бросались вниз головой в пропасти, исчезали в зеленых зарослях Лесной поляны. Это произошло так внезапно, что Начо не успел прийти в себя. В первом всаднике, мчавшемся к Орлиному гнезду, Начо узнал Алешку, своего молодого командира. Спасение! Раскрасневшийся, запыленный, с гневно сверкающими глазами, мчался всадник. Сабля его горела огнем. Это Алешка, никто как он!

Стрелки́ генерала Радецкого, подоспевшие в эту роковую минуту, соскочили с коней, залегли и открыли огонь из своих берданок.

Ружье Начо, замолкшее еще вчера, выскользнуло у него из рук. Начо опустился на землю и широко раскрытыми глазами следил за Алешкой, уже взлетевшим на соседнюю высоту и грозно размахивающим саблей.

— Вот и он меня спас! — прошептали побелевшие губы ополченца, и по щекам его потекли крупные блестящие слезы.

Перевод Г. Молленгауэра и К. Янакиева-Болиева.