Весна

ОТ КЫКРИНЫ ДО ВИСЕЛИЦЫ

Димитр Обшти переодел своих четников в турецкие солдатские мундиры, роздал им длинноствольные ружья, велел повязать цветные платки поверх нахлобученных по самые уши красных фесок и повел козьими тропками под белоствольными буками Арабоконакского перевала. Лес уже оделся багрянцем, ветер срывал с буков орехи и ронял их на головы четников. У третьего крутого поворота дороги Димитр укрыл четников за деревьями и кустарником, приказал затаиться, глядеть в оба и выжидать, а сам залег за большим белым камнем и направил дуло своего ружья в сторону Орхание.

Васил Левский был главным апостолом[6] Болгарского центрального революционного комитета. Его имя было названо первым при выборах членов Временного правительства в 1872 году, когда поборники народного дела собрались в Бухаресте, чтобы обсудить ход подготовки восстания и принять Устав Центрального комитета. Секретарь комитета Олимпий Панов букву за буквой набрал в типографии Каравелова весь Устав, председатель комитета Любен Каравелов сам держал корректуру, а Левский богатырской своей рукой вертел колесо ручного типографского станка, пока не были отпечатаны и Основной закон революционной организации и пламенное Воззвание. Вместе с двумя другими апостолами Левский перевез в Бухарест золото, собранное среди болгар-патриотов. Половина денег пошла на покупку небольшой типографии, которую собирались переправить через Дунай и тайно установить в Ловече, чтобы печатать воззвания, брошюры и листовки, на остальные были куплены револьверы и патроны. Револьверы заговорщики на себе переправили в Болгарию, а патроны упрятали в мешки с перцем, погрузили в лодку и отвезли в Никополь на заезжий двор, принадлежавший торговому товариществу. Грузчики кряхтели, сгибаясь под тяжестью мешков, и приговаривали: «Чок авур биберлер!» — «Ох, и тяжел же перец!» Димитр Обшти был назначен руководителем восстания в районе Тетевена и Орхание. Он подчинялся Левскому, занимавшему более высокий пост главного апостола. Обшти принес присягу и обещал не переступать законов и приказов подпольного революционного комитета. Если же нарушит клятву, не выполнит приказа или совершит предательство, то безропотно предаст себя суду своих собратьев по оружию — только их суд властен над его жизнью и смертью. На том целовал он крест, кинжал и револьвер. Левский и слышать не хотел о нападении на обоз с государственной казной — он понимал, что турки двинут тогда огромные силы и разгромят комитеты, не готовые еще к последнему бою против пятивекового ярма поработителей. Однако Димитра Обшти неотступно преследовала мысль о деньгах. Он искал способа одним ударом завладеть крупной суммой, чтобы в изобилии снабдить заговорщиков оружием. И теперь, притаившись за камнем, крепко сжимая обеими руками ружье, прищурив глаз, бывший боец повстанческих легионов Гарибальди, рыцарь револьвера и кинжала, с бьющимся сердцем поджидает обоз, который везет кованый сундук с государственной казной. Чтобы нагнать на турок страху, создать впечатление, что против них действует мощная, до зубов вооруженная организация, Обшти преступил клятву и нарушил приказ главного апостола. И когда почтовый возок с деньгами, в сопровождении четырех конных полицейских, приблизился, Обшти оглушительно крикнул из-за своего укрытия:

— Огонь!

Четники открыли огонь, буйволы, тянувшие в гору сундук с казной, испугались, рванули назад и опрокинули возок в глубокое ущелье. Полицейские, белые как мел от страха, повернули и погнали коней назад, к Орхание. Как пылающие уголья, засверкали глаза Димитра, когда он сбил с сундука замок и запустил руки в серебро. Деньги пересыпали в торбы и на спине перетаскали в Тетевен и Орхание. Надежно припрятав их, четники скинули турецкое платье и разбрелись кто куда. Но правитель софийского округа Мазхар-паша послал переодетых соглядатаев и регулярные турецкие части, набрал по селам башибузуков и стал вылавливать участников ограбления одного за другим. Переодевшемуся в женское платье Димитру Обшти удалось ускользнуть из Тетевена и направиться к Никополю. Паша отрядил за ним погоню, которая и настигла его в селе Чирикове. Его взяли в конюшне постоялого двора, где он уснул на мешках с орехами. Прежде чем он успел очухаться, стражники скрутили ему руки. Представ перед пашой, незадачливый конспиратор заговорил и выдал всё: назвал имена членов комитетов в различных селах и городах, раскрыл их планы и намерения, сообщил, каким оружием располагают. Мазхар-паша потрепал его по плечу, приказал напоить кофием и сказал:

— Сделаю тебя кыр-агасом — полевым начальником.

Зарыдали матери, жены и дети заговорщиков. Зазвенели кандалы по дорогам Тетевенского и Ловечского края, тюрьмы были битком набиты людьми, а оттуда оставалось лишь два пути: либо в Диарбекир[7], либо на виселицу.

Когда главный апостол вошел в неприметный, расположенный в Варошском предместье дом Велички Хашновой, старшей дочери ловечского попа Лукана, хозяйка встретила его дрожащая, растерянная, измученная тревогой и бессонными ночами. Было раннее зимнее утро. Третий день рождества 1872 года.

— Никто не видал тебя, бай Васил? — спросила она, запирая на засов калитку.

— Шел мимо церковной ограды, видел твоего отца — он входил в церковь, но я не стал его окликать.

— И хорошо сделал. Входи скорей, а то соседка все вынюхивает, глаз с нашего дома не спускает, разрази ее господь!

Левский переступил через порог, снял с головы феску и повесил на гвоздь. Вытер ладонью мягкие снежинки, застрявшие в негустых русых усах, присел на низенький табурет у очага, стянул башмаки и протянул к огню окоченевшие руки и замерзшие ноги в белых теплых чулках.

Величка сложила руки на животе и сказала:

— И что же это такое делается, бай Васил!

— Вот ты мне и ответь, — поднял на нее Апостол синие свои стальные глаза.

— Самых лучших наших людей изловили, а за твою голову обещана награда в пятьдесят тысяч.

— Кого взяли? — спокойно спросил Левский.

— У нас, в Ловече, первыми забрали старого моего отца, брата Марина и Димитра Пышкова. Пятнадцать дней продержали тут, а потом увезли в Софию. Усадили на коней, ноги заковали в цепи, концы цепей прикрепили к седлам, на руки надели кандалы. Только отцу ног не заковали. Увезли их — и как в воду они канули. Но — долго ли, коротко ли, смотрим, отец вернулся. Выпустили. Этот аспид Димитр, как увидел его, замотал головой: «Не того, говорит, попа сцапали. Тот низенький, пузатый».

— Кто?

— Да отец Крыстю, председатель комитета.

— А что с ним?

— Ничего. Турки и волосу не дают упасть с его головы, потому что он да Димитр одного поля ягода. Чтоб его громом разразило! Чтоб его собаки живьем растерзали!

— Не может того быть!

Левский вскочил. Глаза его метали молнии. Величка испуганно отпрянула и заговорила уже спокойней:

— Сиди, бай Васил, сиди. Ты еще ничего не знаешь. Когда отца моего выпустили, каймакам послал человек пять-шесть стражников за отцом Крыстю. Они перемахнули через ограду и мигом его доставили. Как они с ним там поначалу в арестантской обошлись, не знаю, но у него от страха язык отнялся. Борода трясется. А каймакам — турок хитрый. Дождался, когда поп начал выть от боли, взошел в арестантскую и прогнал стражников. Вроде вырвал ягненка из волчьей пасти. Привел к себе, напоил, накормил, стал чего-то нашептывать на ухо. О чем они там шептались между собой, не могу тебе сказать, но только поп вернулся домой целехонек — хотя и малость не в себе. Попадья кинулась расспрашивать, как да что, а он только рукой махнул: «Чего там, моя песенка спета».

Однажды утром нашли мы с Гечо у себя во дворе подброшенное кем-то письмо. В письме говорилось: не мешкая отнесите в виноградник у Саракая комитетские документы и бумаги. Внизу подпись: Дервишоолу Арслан. Письмо будто от тебя, а почерк незнакомый. Взяло нас сомнение. Я и говорю Гечо: «Тут дело нечистое, надо разобраться». Взяли мы мотыги и — на виноградник. Подходим к развилке дороги и вдруг смотрим — поп Крыстю. Только он нас заприметил — юрк в кусты, точно ящерка. А из-за деревьев выскочили четверо стражников и давай нас обыскивать. Найти, конечно, ничего не нашли, облаяли нас и говорят: «А ну, поворачивай домой!»

Левский обхватил руками голову.

— Не может того быть! Отец Крыстю — боец из легии Раковского, преданный народному делу человек, привлекший к нему столько сторонников, — и вдруг изменил святому нашему делу?! Уму непостижимо. Я должен нынче же разобраться во всем. Мне необходимо повидать отца Крыстю.

— Не надо. Он опасный человек.

— Ежели он и впрямь пошел на измену, я его уничтожу!

— Всю кашу заварил Димитр Обшти. Кабы он молчал…

— Ну, этому я решил заткнуть рот навсегда. Когда я узнал, что, несмотря на мой запрет, он собирается ограбить казну, я направил экзекутора Тырновского комитета Христо Иванова, чтобы с ним покончить. Христо вывел его из Орхание в лес, приставил ему к виску револьвер и объявил, что сейчас расстреляет его за нарушение клятвы. Обшти упал перед ним на колени, поцеловал револьвер и снова поклялся, что откажется от грабежа и будет подчиняться приказам главного апостола. Сердце Христо смягчилось, и он простил Димитра. Оставил его в живых.

— Ох, бай Васил, заговорилась я и совсем позабыла спросить — может, ты голоден? Гечо, неси скорей кровяную колбасу, там, в кастрюле! — крикнула Величка мужу, который в это время в летней кухоньке, присев на корточки, нарезал мелкими кусочками сало и вытапливал жир.

— Прежде, Величка, посвети мне, хочу забрать из тайника свои бумаги, — сказал Левский, входя в горницу. Он сдвинул в сторону деревянную кровать и открыл вход в тайник, где было темно, как в могиле. Пахнуло затхлым запахом сырости и бумаги. Величка поднесла ближе зажженный светильник. Слабый свет озарил крохотный темный закуток. Сверкнули полированные рукоятки револьверов, сваленных в правом углу. Рядом — груда патронов с свинцовыми пулями. На стене — ружье Remington и сабля Апостола. На одном из гвоздей висела новая каракулевая шапка с орлиным пером и золотой кокардой — разъяренным львом с поднятой лапой. Поверх большой связки комитетских бумаг лежал бинокль. Все это главный апостол подготовил ко дню восстания.

Левский обвел глазами тайник и, убедившись в том, что все на месте, потянулся к своей сабле. Ласково провел рукою по ножнам и, не поворачивая головы, сказал Величке:

— Этот клинок выковал мне дед Христо, ножовщик из Белиша. Отменный мастер. Острая — волосок пополам рассечет. Эх, Величка, опоясаться бы мне этой саблей да взметнуть ее над головой — увидела бы ты, каков я есть! Ну-ка посвети получше, я соберу бумаги.

— Куда ты их хочешь унести?

— Отсюда их надо убрать во всяком случае.

Величка засуетилась, проворно накрыла на стол, нарезала хлеба, подала колбасы, достала с чердака целую связку сухого винограда.

— Вина не нацедили, знаем, что ты его не жалуешь, — сказала Величка, подкладывая ему колбасы на тарелку. — Кушай на здоровье, бай Васил!

Когда поели, Левский обратился к Гечо Хашнову и сказал:

— Первым делом, Гечо, сходи к отцу Крыстю на дом и скажи ему, что я буду ждать его нынче ночью на Кыкринском постоялом дворе. Пускай принесет мне все комитетские бумаги. Буду ждать до вторых петухов. Так ему и передай. Потом зайди к Николе Сиркову и скажи, чтоб раздобыл мне коня в дорогу. А я тем временем вздремну — всю ночь напролет шел без отдыха.

Апостол прилег на лавку. Величка прикрыла его тулупом и неслышно, на цыпочках, вышла из комнаты.

К вечеру Апостол встал, вымыл лицо студеной водой, затянул пояс своих турецких шаровар, наглухо застегнул антерию и тулуп, надел на голову феску, простился с Величкой и Гечо и пошел по Севлиевскому шоссе. Медник Никола Сирков уже ждал его за городом верхом на коне. Они свернули с дороги, поспешно распороли седло, затолкали туда комитетские документы и снова зашили. Никола ехал верхом, Левский шагал рядом. Когда приблизились к «Пази-мосту», навстречу показался стражник. Завидев его, Левский свернул в ближайший виноградник, где дымились две-три груды свежего навоза. Стражник бросился за ним следом.

— Кто такой, куда путь держишь?

— Здешний я, из Ловеча. Пришел посмотреть, куда мой работник навоз свалил. Ты что, не узнал? Я-то тебя знаю.

Стражник подозрительно посмотрел на него, покачал головой и пошел своей дорогой дальше. Когда он исчез за поворотом, Левский бегом догнал Николу и сказал:

— Слезай, теперь я поеду.

Ловко взлетел в седло и пустил коня вскачь.

Дорога была тихой и безлюдной. В молодых дубовых рощицах тихо шуршала медно-желтая листва. Стаи воронья с зловещим карканьем кружились над селами.

Уже смеркалось, когда они добрались до Кыкрины, на постоялый двор. Содержатель его, Христо Латинец, был преданный комитету человек. Левский соскочил с седла, бросил Николе поводья, велел отвести коня в конюшню и толкнул дверь. Его обдало запахом вина, табака и жареного мяса. Кыкринцы праздновали день святого Стефана, пили, веселились. Во всю мочь раздувал свою волынку музыкант. Апостол поздоровался с веселой компанией, прошел мимо столов и вошел во внутреннее помещение, предназначенное для ночлега постояльцев.

— Это кто ж такой будет? — спросил один из крестьян хозяина.

— Нешто не узнал? Христо это, сын деда Ивана.

— Да ведь он мне кум! — обрадовался крестьянин, поднялся с места и, покачиваясь, направился вслед за Левским.

— Значит, ты и есть Христо Крачул? — спросил крестьянин, наклоняясь к самому лицу Левского.

— Он самый, — отвечал Апостол, который знал Крачула.

— А здорово ты изменился. И не узнать. Помнишь, как ты у меня детей крестил?

— Как же мне, куманек, не измениться — чай столько лет скитался по Сербии, — ответил Левский и, чтоб покончить с этим разговором, шагнул к маленькой дверце, которая вела в конюшню. — Схожу взглянуть, задали ли корму моему коню.

Из конюшни Апостол вышел во двор. Все вокруг запорошило снегом. Деревья, крыши, сарай, плетень, большая колода, на которой Латинец рубил дрова, и вонзившийся в нее топор — все словно гусиным пухом осыпало. Высоко взошла над Севлиевским хребтом луна, опоясанная мерцающим серебристым нимбом.

— К непогоде, — тихо проговорил Апостол, внимательно поглядев на небо, и прислушался: из села доносился хриплый собачий лай и глухие удары барабана. Должно быть, какой-нибудь Стефан встречал гостей.

Левский вернулся в корчму и попросил Латинца:

— Выпроводи-ка народ. Я жду гостя! Пусть нам не мешают.

Латинец схватился за живот и принялся громко стонать да охать.

— Ох, худо мне! Пойти прилечь, что ли. И с чего это меня вдруг схватило… Вот что, расходись, братцы, по домам.

Один за другим потянулись крестьяне из корчмы. Христо запер дверь, принес кусок холодной свинины, разломил каравай. Не забыл поставить на стол и оку вина, чтоб выпить с Николой за здоровье главного апостола. Они пили вино и то и дело отпускали крепкие словечки, поминая попа Крыстю. Левский молчал, поглядывая время от времени на дверь. Пропели первые петухи.

— Не придет! — сказал Латинец.

— Почему? — спросил Левский.

— Потому что совесть у него нечиста. Пойдем, отдохнем маленько. Если выйдем пораньше, доберемся до места прежде, чем луна скроется. Я прямые тропинки в Тырново хорошо знаю, да как бы в темноте все же не сбиться.

Они улеглись в натопленной комнате и вскоре заснули. В полночь Никола Медник проснулся. Подбросил дров в очаг, достал из своей торбы вареную курицу и принялся с аппетитом закусывать. Потянулся и за недопитой бутылью. Громкое его чавканье разбудило Апостола. Он приподнялся, откинул одеяло и потянулся.

— Ты что там делаешь?

— Ем! — ответил Николчо. — Все никак не наемся. Путь предстоит долгий. Вставайте, что ли, да в дорогу.

Латинец тоже поднялся. Сладко, протяжно зевнул, потом обмотал себя кушаком, долго пыхтел, завязывая царвули, и наконец сказал:

— Пойду накажу своим, чтоб нынче управлялись в корчме без меня, а вы тут собирайтесь покуда.

Он вышел. Слышно было, как на дороге в село заскрипел снег под его царвулями.

Апостол обматывал вокруг себя свой алый кушак, когда дверь постоялого двора затрещала под сильными ударами. Левский и Никола прислушались.

— Ач капу! Отворяй ворота, хозяин! — донесся хриплый крик.

Никола вмиг узнал голос Хасана Чауша, того самого стражника, которого они повстречали у «Пази-моста». Он неслышно подкрался к двери, прильнул к замочной скважине и увидел темные силуэты людей, направивших ружья на дверь. Один, второй, третий… много их. Он отпрянул и зашептал:

— Мы окружены! Там их видимо-невидимо!

Левский наскоро подпоясался, взял свой револьвер в правую руку, револьвер Латинца — в левую, велел Николе открыть маленькую дверцу, что вела в конюшню, и тихонько выскользнул из комнаты. Пересек на цыпочках занесенный снегом двор. Подошел к самой калитке, но открывать не стал, чтобы не привлечь скрипом внимания стражников, а разбежался, надеясь одним прыжком перемахнуть через забор. На беду нога в широких шароварах зацепилась за верх забора, и Апостол ничком, вместе с калиткой, рухнул наземь. Как раз против калитки стояли в засаде три стражника. Когда Левский упал, они с диким ревом накинулись на него и прижали к земле, но Апостол, обладавший недюжинной физической силой, расшвырял их в стороны, вскочил на ноги и выстрелил. Стражники истошно завопили.

— Юрум бре![8] — взревел раненый Юсеин Бошнак, и стражники, все шестнадцать разом, разрядили свои ружья в Левского. Одна пуля обожгла его голову над левым ухом. Стражник, стоявший к нему ближе других, взмахнул тесаком и отсек ему пол-уха, но плечо осталось нетронутым — спасла антерия. Словно стая волков, налетели на него остальные стражники. Повалили неукротимого апостола, вдавили голову и ноги в снег, с торжествующими криками скрутили руки за спину и связали веревкой.

Когда они поставили его к стене дома, главный апостол был весь в крови, смертельная бледность покрывала его лицо. Без шапки, волосы всклокочены, зубы стиснуты, широко открыты глаза. Но его звонкий, дивный голос рассек тьму зимней ночи, окутавшей его порабощенную отчизну:

— Прощайте, братья! Прощай, милое сердцу отечество! За тебя отдаю свою жизнь!

Остервенелые, взбешенные стражники Юсеина Бошнака бросили раненого Левского в телегу, а Христо Латинца и Николу Медника погнали связанных позади. Коня, в седле которого были упрятаны комитетские бумаги, они тогда так и не хватились. Как выехали на Севлиевскую дорогу, разъяренные стражники, не будучи уверены, что у них в руках сам главный руководитель восстания; столкнули Николу в придорожную канаву, повалили, стали яростно молотить по нему палками и допытываться:

— Левский это? Говори!

Но стойкий болгарин был нем как могила.

Когда подъехали к конаку ловечского каймакама и втолкнули Левского в помещение стражников, в дверях показалась голова предателя, попа Крыстю, который, вместо того чтобы самому явиться на Кыкринский постоялый двор и ответить за свои деяния, подослал туда вооруженных турецких стражников.

— Как же так, Васил? Как это случилось? — спросил лукавый поп.

— А вот так… Есть о чем толковать, — с великим презрением и сдержанной яростью ответил Апостол, пристально глядя своими ясными, не знающими страха глазами в лицо предателя.

Поп Крыстю попятился.

Двадцать три конных стражника конвоировали подводу с арестованными в Велико Тырново. Две сотни конных полицейских выехали на Марно поле встречать опаснейшего из врагов Оттоманской империи. Левского и его товарищей пересадили в две крытые повозки. Всадники пришпорили коней, и кибитки загромыхали по неровной булыжной мостовой к Баджарлыку. Тырновские красотки так и прилипли к окнам, чтоб полюбоваться даровым зрелищем. В конаке паша подверг троих революционеров допросу. Никола и Латинец по-прежнему утверждали, что знать не знают человека, которого везли вместе с ними связанного по рукам и ногам. Но Левский, увидев в руках паши свой портрет, признался:

— Да, я Васил Левский.

Тырновский паша, который выбился из сил, рассылаючи солдат по следу неуловимого апостола, от радости расплылся в улыбке и приказал своим телохранителям угостить арестованных кофе, небет-шекером и как следует накормить. И даже распорядился послать за лекарем, чтобы тот наложил целебную мазь и перевязал рассеченное ухо Левского — у того уже заметно отекло лицо.

На следующее утро повозка с арестованными в сопровождении трех десятков всадников, вооруженных ружьями и длинными саблями, двинулась к Севлиеву. Пока проезжали улицами, руки арестованных оставили свободными, но когда поравнялись с виноградниками и Хаджи Минчовой чешмой, надели на них кандалы. Левую руку Левского приковали к правой руке Николы. С грустью смотрел Апостол в последний раз на знакомые ивовые рощицы, на зеленые воды Росицы, на запертые мастерские старого ремесленного квартала в Севлиеве.

Ловеч проезжали на Васильев день. Ребятишки с ветками кизила в руках, испуганно моргая, глазели из подворотен на связанных революционеров. Выехав за пределы города, с которым у него было связано столько воспоминаний, где было столько дорогих сердцу людей, Апостол обернулся назад и долго глядел на побелевшие крыши Вароша, за которыми смутно виднелся крест старенькой церквушки попа Лукана…

Их повезли дальше. Левский был в одних ноговицах — башмаки он потерял во время схватки на постоялом дворе. Рана давала о себе знать. Лицо посинело, стало страшным. Он дрожал от холода — ветхий турецкий кафтан ничуть не грел. Заметив, что у него от стужи зуб на зуб не попадает, стражники опустили полог кибитки, чтобы не так дуло. У них был строгий наказ — доставить его в Софию живым. В Луковите всем трем арестованным заковали ноги в тяжелые ржавые кандалы. Триста конных стражников окружили в Орхание кибитки с арестованными и повезли их дальше. Турки очень боялись темного леса у Арабоконакского перевала.

Обе повозки затряслись по расшатанному деревянному мосту через Искыр. Миновали молодые ивы, посаженные батраками Мидхад-паши. Проехали кривыми улочками Софии и остановились перед зданием казармы подле конака паши. Двое стражников подбежали, схватили раненого Апостола — один за плечи, другой за ноги и втащили в казарму. С ржавым скрипом раскачивались на нем кандалы. На дверь повесили огромный замок. Два солдата, вооруженные ружьями с примкнутыми штыками, встали у дверей.

Суд собрался в конаке. Среди судей оказалось четверо «болгар» во главе с только что прибывшим из столицы царьградским сановником Хаджи Иванчо Пенчовичем, членом султанского шурай-девлета — государственного совета, специальным посланцем падишаха. Судьи были облачены в парадные одежды. На сверкавших золотом и серебром мундирах горели ордена.

Ввели Апостола. Он был в солдатской шинели, голова забинтована. Председательствующий Али Саиб-паша предложил ему сесть. Прежде чем опуститься на стул, Апостол долгим, внимательным взглядом обвел членов суда — людей, явившихся сюда для того, чтобы отнять у него жизнь. Глаза его встретились с глазами Хаджи Иванчо. Мурашки забегали по спине турецкого вельможи. Сердце испуганно заколотилось. Расшитый золотом воротник стал тесен. Вспомнился ему тот осенний день в Константинополе, когда он столь опрометчиво согласился встретиться с этим заклятым врагом султана. Подсудимый был тогда в одежде писаря, в модной феске, с тростью в руке. Он сказал Иванчо и доктору Стамбольскому:

— Я пришел к чорбаджиям и патриотам Болгарии, чтобы собрать денег на великое дело.

Расчувствовались константинопольские богатеи, развязали кошели и выложили 146 лир. А вдруг он сейчас упомянет об этом? Прощай тогда всё — и богатство Хаджи Иванчо, и сама жизнь. Но Левский отвел от него взгляд и впился глазами в мешок, сваленный у ног председательствующего. Там были документы, протоколы заседаний комитета, типографски отпечатанные уставы, листовки, воззвания. А рядом с мешком аккуратно, как в лавке, разложены вещественные доказательства: две бельгийские винтовки, револьверы, французское ружье и черкесские кинжалы.

Али Саиб заговорил:

— Имя?

— Васил, Иванов сын, родом из Карлова. Лет от роду тридцать шесть. Люди называют меня еще Дьяконом Левским.

— А еще называешься ты Дервишооглу Арсланом. И Кешиш Пырваном пишешься. Для чего у тебя столько имен?

— Для разнообразия! — ответил Апостол, и легкая усмешка пробежала по его лицу.

— Из бумаг, обнаруженных у арестованных мятежников, явствует, что ты — один из главных руководителей Временного правительства Болгарии…

— Из каких бумаг? — прервал его Левский.

Паша медленно нагнулся, развязал мешок и вытряхнул на пол его содержимое. Затем выдвинул ящик своего стола и достал оттуда целую пачку фотографий Каравелова, Ангела Кынчева, Обшти, Левского.

— Кто из них знаком тебе?

— Все и никто, — ответил Левский.

Паша в растерянности оглянулся на остальных судей: он не понял, что хотел этим сказать подсудимый.

— А достопочтенного Димитра Обшти знаешь? — закричал Али Саиб.

— Нет! — резко бросил в ответ Левский.

Тогда председательствующий знаком приказал ввести Димитра Обшти. Когда виновник налета на орханийскую почту вошел в залу, Левский исподлобья взглянул на него и стиснул зубы. Димитр Обшти начал давать пространные показания о Левском, о его деятельности и его сподвижниках. Апостол слушал, слушал и наконец не выдержал. Вскочил и, весь дрожа от гнева, плюнул предателю в лицо. Председательствующий приказал увести Обшти. И когда гнев Левского утих, Али Саиб-паша продолжал допрос:

— Кто твои соучастники в городах и селах?

— Их миллионы — весь болгарский народ.

— Какие цели ставило перед собой Временное правительство?

— О них сказано в нашем Уставе.

— Какими путями ваше правительство намеревалось достичь своих целей?

— О них сказано в Воззвании.

— По чьему указанию совершались политические убийства? — поднялся Шакир бей эфенди.

— По моему! — прозвучал голос того, кто решил всю ответственность взять на себя.

— А кто исполнял твои приказания? — снова спросил бей.

— Люди, на которых это было возложено.

— Кто они?

— Я их не знаю.

Бей опустился на место. Твердость этого непреклонного революционера поразила его. Затем встал софийский мютесариф Махмуд Мазхар-паша.

— Пусть подсудимый скажет, у кого куплены бельгийские винтовки.

— У торговца, который продавал их, — ответил «Невский.

— На какие деньги?

— На деньги организации.

— Кто вам их дал?

— Все и никто.

— Где находится Временное правительство?

— Всюду и нигде.

Мазхар-паша пожал плечами и сел, глубоко задетый ответами подсудимого. Тогда встал Хаджи Иванчо Пенчович.

— Разве мало вам было свободы религии, дарованной нам всемилостивейшим падишахом, что вы принялись бунтовать народ против законной власти?

— Свобода религии — не более, чем жалкая подачка, которой могут удовольствоваться лишь старухи да холуйствующие чорбаджии. Болгарскому народу нужна политическая свобода, которую он завоюет революционным путем! — спокойно произнес Левский, внимательно разглядывая расшитый золотом мундир этого раскормленного султанского прихвостня.

— Раскаиваешься ли ты в смерти тех, кто был убит по твоему приказу?

— Не больше, чем раскаиваются турецкие аги, уничтожающие болгарский народ.

— Признаешь ли себя виновным?

— В той же мере, в какой признают себя виновными турецкие судьи, когда приговаривают человека к смерти и велят палачу вздернуть его на виселицу или же отрубить ему голову.

— Будешь ли просить султана о помиловании?

— Милости ни у кого не прошу![9]

Али Саиб-паша поднял вверх руку и хриплым голосом провозгласил:

— Приговор!

— Виселица! — крикнул Хаджи Иванчо Пенчович и вывел под приговором свою замысловатую подпись. Ему не терпелось поскорее затянуть петлю на шее этого бесстрашного мятежника, потому что, подобно еленскому чорбаджии и церковнику Николе Михайловскому, Хаджи предпочитал быть последним стражником в Багдаде, нежели первым человеком в свободной Болгарии.

Главный апостол свободы, неустрашимый революционер, преданнейший сын родины, который говорил, что если он выиграет, то в выигрыше будет весь народ, а если проиграет, то поплатится лишь он один, оратор и певец, неподкупный болгарин, духом тверже стали, был повешен на окраине Софии, за старинной краснокаменной церковью… Стоял морозный зимний день. Буйный ветер нес перекати-поле по широкой Софийской равнине. С карканьем кружило над виселицей воронье. Онемев от скорби, убитые горем болгарские патриоты издали смотрели, как палач затягивает петлю на шее Апостола, боровшегося за чистую и святую республику.

Вечером того же дня из ворот конака вышли двое вельмож — в теплых длинных шубах, в фесках алого бархата и сверкающих сапогах мягкой кожи, тихо поскрипывавших по замерзшей земле. Они прошли мимо церкви, миновали казармы и направились к виселице. Это были Хаджи Иванчо Пенчович и Махмуд Мазхар-паша. Оживленно разговаривая, помахивая своими окованными серебром палками, они с наслаждением вдыхали свежий морозный воздух. Вышли поразмяться после нескончаемой трапезы в конаке. Подойдя к виселице, Махмуд Мазхар поднял свою палку, толкнул тело повешенного, и оно, словно ожив, закачалось. Протяжно и жалобно заскрипела перекладина. Зашуршал илям — приговор, приколотый к груди казненного.

— Окоченел! — сказал паша.

— Так ему и надо. Всех до одного извести, кто подымет руку на падишаха! — угодливо проговорил Хаджи Иванчо, не в силах оторвать глаз от своей подписи под приговором.

— Из всех врагов падишаха этот был самым грозным. Смотреть на него не могу. Убрать, свезти на кладбище! — приказал паша.

Стражники побежали за подводой.

Стоял февраль 1873 года.

Перевод М. Михелевич.