Весна

ЗЛАТУША

Там, где говорливая горная речка пробила себе дорогу и вьется по самому дну глубокой Чертовой преисподни, инженеры соорудили водосток из бетона и камня. Над ним пройдет железная дорога. За рекой поднимается высокая гора — царство пастухов. Поезду не придется, тяжело отдуваясь, взбираться на горные кручи, он змейкой вползет в туннель, пронижет насквозь всю гору и вынырнет в котловине, где добывают каменный уголь. Молодежная бригада расположилась у подошвы горы. Разбили лагерь, нарыли землянок, подняли красный флаг. Целый день танцевали, пели, веселились, а как стемнело — протрубил горн, и все разошлись по землянкам. Затих большой лагерь. На другой день с самого утра члены бригады, вооружившись кирками, лопатами, ломами и ручными тачками, ринулись на штурм горы. Три дня подряд от зари до зари рыли, зарывались, словно кроты, в мягкий грунт, и по обе стороны котлована выросли холмы свежевыкопанной земли. На четвертый день наткнулись на скалу. Гора стала грудью против них — непробойной каменной грудью — и крикнула:

— Хватит! Теперь — прочь отсюда!

Окрестные крестьяне пришли поглазеть, что затеяла молодежь, и, увидев, как кирки долбят скалу, закачали головами:

— Да вы, никак, спятили, ребята? Ведь эта гора вся из кремня. Испокон веку приходят сюда из нижних деревень, выламывают кремни для цепов. Рукам человека не под силу такую гору пробить. Когда уезжать собираетесь?

А дед Стойне, как услыхал, что молодежь напоролась на скалу, поднес по стопке ракии всем, кто сидел в корчме, и сказал:

— Завтра отступятся. И успокоится наше Кремиково. Самый лучший лужок у меня отхватили. Втемяшилось им в голову, чтоб железной дороге как раз там пройти. Что бы им чуток левей взять да обогнуть мою землю — небось их не убыло бы. Обижают бедноту. Отбирают у тебя луг и не спрашивают: нужна она тебе, эта железная дорога, или нет? А, может, мне она и ни к чему вовсе? Но теперь вижу: есть еще господь бог на небе. Упрутся они, как бараны, головой в камень, пообломают рога, да и вернутся туда, откуда прибыли. Помнишь, Дойчин, ты тоже, было время, на мой луг зарился. Только уж больно ты мало за него давал, облапошить хотел. А вот теперь мы с тобой, пожалуй, поладим. Денег с тебя ничего не возьму. Ставь графинчик — и луг твой. Ну, за ваше здоровье!

Но ребята из бригады не обломали себе рогов. Приволокли два мотора, напоили их бензином, протянули к туннелю резиновые шланги, электрическими дрелями просверлили скалу и набили отверстия взрывчаткой. Затряслась кремень-гора от страшных взрывов, зазвенели в домах оконные стекла, вспугнутые птицы выпорхнули из гнезд. Бабушка Златуша зажгла лампадку и перекрестилась. Упорные молодые строители выволакивали из зияющего чрева туннеля груды взорванного камня. Кремень в их руках рассыпался песком.

Вскоре строители скрылись в туннеле. Ударил барабан в Кремикове, пошел по селу глашатай: требуются рабочие руки, чтобы завалить Чертову преисполню землей да камнями и сравнять оба берега. И тогда по ровному полотну пройдет железная дорога. Желающие добровольно потрудиться для новой железной дороги пускай записываются. Записались все парни и девушки из Кремикова — до единого. Взвалили на плечи кирки и лопаты, выкатили из сараев тачки и с развевающимися знаменами двинулись к ущелью. Бабушка Златуша смотрела им вслед, прикрыв от солнца глаза ладонью, и приговаривала:

— Ох, и молодцы же у нас ребята! Будь жив мой Ценко — он бы теперь впереди шел и знамя нес.

Она долго стояла, утирая фартуком слезы, пока колонна молодежи не свернула за овчарню Дойчина и не скрылась из виду. Песня их затерялась где-то в дебрях гор.

Вечером Маринка, дочка соседки Димитрички, вернулась вся опаленная солнцем и принялась рассказывать:

— Ох, бабушка Златуша, поработали мы сегодня на славу! Тачки с камнем возили, заваливали ущелье. Чертова преисподня весь день так и гудела от грохота. Ох, и тяжеленный же этот кремень! Ладони вон все как есть в волдырях. Погляди. А хохоту сколько было! И песни все подряд перепели. Скоро загрохочут поезда мимо нашего села. Только вот жажда измучила. Река-то пересохла, одни лягушачьи лужи остались. Хорошо мы с собой груш захватили, съешь грушу — и вроде полегчает. А то уж и не знаю, как бы мы выдержали. Когда вернулись в село, ребята как кинутся к чешме и давай пить. От крана не оторвать.

Дед Стойне вернулся домой злющий-презлющий. Пнул ногой грабли, которые жена прислонила к стене, свирепо толкнул дверь и споткнулся да пороге.

— Без ножа зарезали! — крикнул он, швыряя на кровать шапку. — Не видать мне моего луга! И с той стороны горы рыть принялись. Еще тысячу человек туда пригнали. Роют, сукины дети, крошат камень почем зря. Гора ходуном ходит. А того не ведают, глупые, что сами себе могилу роют. Как дойдут они до середки, набьются туда, гора на них и обрушится. Ни один живым не уйдет. Помяни мое слово…

— Буде спьяну вздор-то молоть! Торчишь у Дойчина в корчме, а у нас вон ягненочек потерялся — белый с черной отметинкой на лбу. Обыскалась я всюду, нету его и нет. Слышишь, как овца надрывается, горюет, бедняжка, по своему дитятку.

— И пускай надрывается! У меня у самого душа горит, словно ее на огне поджаривают.

— И куда он запропастился? Уж не забрел ли в какой овражек? Пойду-ка еще поищу.

— Нечего зря слоняться на ночь глядя. Его нынче вечером мясник уж в поминанье записал.

— Так ты, выходит, и ягненка продал?

— И его! — огрызнулся дед Стойне. — Все стадо продам. И дом, и овчарню, да и тебя туда же! А ты как думала? Уж не надеешься ли, что я оставлю свое добро этим голодранцам, которые сюда понаехали?

— Эх, отец, отец, погубит тебя бутылочка. Чего ты супротив народа идешь? Чего злобишься?

— Не твоего ума дело.

— Неужто не видишь, какое молодежь большое дело затеяла? Чудно́ мне, как ты этого в толк не возьмешь. Раньше ведь вроде не глупый мужик был, а с тех пор, как схоронили мы сына, будто тебя подменили, сам не свой стал…

— Ты мне об сыне не поминай! Слыхала? — снова повысил голос дед Стойне.

— Слышу, слышу. Не буду! — ответила бабушка Златуша и вышла из избы. Дверь хлопнула. Она прошла через темный двор, подошла к овчарне и присела на корыто, из которого поят скотину. Из овчарни послышалось блеянье овцы, звавшей своего беленького детеныша. Протяжный и жалобный зов ее вспугнул тишину ночи. Разбередил незажившую рану в материнском сердце. Бабушка Златуша уронила на грудь голову. Вспомнился ей последний день жизни ее сына. Вернулся он с покоса до полудня, весь желтый, как сухоцвет. Бросил косу посреди двора и свалился на лавку.

— Помираю, мама! В животе словно разрывается что-то. Зови отца поскорее, везите меня в город… Ох, мамочки, до чего больно! Ох…

С тех пор, как стоит это проклятое село, ни разу не заглядывал сюда ни один врач. А коли кто тяжело захворает, зовут ворожей, и те колдуют над больным, настаивая воду на цветных камушках, куриных косточках, зеленых ракушках да улитках. Потом поят больного этим «целебным» снадобьем и утверждают, будто лучше того средства на свете нет, а уж кому писано на роду помереть, того никто не спасет.

Уложили они тогда сына на телегу и повезли в город. Дед Стойне нахлестывал кнутом одолженного у Дойчина коня, то и дело вытирая со лба испарину. Весь день и всю ночь тряслись по неровной каменистой дороге. Она сидела у изголовья сына и все прикладывала к его лбу мокрые тряпки. Губы у него обметало от жара. Бедняжка, он приподнимался время от времени и тихо стонал:

— Ох, доконает меня эта телега. Больно, мамочка! — А глаза смотрят на нее жалобно. В городе доктор накинулся на них, раскричался:

— Поздно привезли! Слишком поздно! И что, ей-богу, за люди! Целые сутки трясти такого больного в телеге! По железной дороге привезти не могли? Дикари!

— Нету у нас железной дороги, — стал оправдываться дед Стойне.

— «Нету». Знаю я вас. Дрожите над каждым грошом, покуда не доведете человека до могилы. Несите больного!

Внести-то внесли. Но Цепко уже кончался…

По той же дороге везли они назад своего Цепко. Теперь он был уже безмолвен, спокоен, глаза навеки закрыты. Ему уже не было больно. Лоб холодный, как лед…

— Будь он жив, работал бы сейчас в молодежной бригаде, и старик не пропадал бы в корчме и не пропивал бы последнего, — проговорила старушка.

Овца снова жалобно и печально заблеяла. Бабушка Златуша повернулась в ту сторону и промолвила:

— Что сказать тебе, чем утешить? Знаю, каково у тебя на сердце, знаю…

Ночью привиделся старушке во сне сын ее Ценко. Будто возвращается он из овчарни и ведет за собой на веревке белого ягненка. Ягненок блеет так жалобно, что сердце у нее разрывается от муки. «Отчего он блеет, сиротинушка?» — спрашивает бабушка Златуша. «Очень пить хочет. Весь день мы по иссохшему руслу идем, и нигде ни капли воды для него не найду», — отвечает Цепко. Бабушка Златуша побежала к чешме за водой, чтоб напоить бедного ягненка, но собака во дворе вдруг залилась лаем и разбудила ее.

Поутру, когда дед Стойне погнал стадо в луга, бабушка Златуша подмела, прибрала в доме и взвалила себе на плечи большую деревянную баклагу с водой.

— Ты куда это? — окликнула ее соседка Димитричка.

— Пойду погляжу, что там молодежь делает. Да заодно водички снесу.

— Рехнулась, старая! — буркнула Димитричка и стала загонять кур.

Повязанные белыми платками девчата выравнивали лопатами железнодорожную насыпь. Работали они ловко, проворно и жужжали при этом, словно рой пчел. Завидев согнувшуюся под тяжестью огромной баклаги старушку, побросали работу, распрямили спины.

— Эй, бабушка Златуша! Тебе что здесь надо? И как ты сумела вскарабкаться по такой крутой тропке?

— Пришла поглядеть, что вы тут делаете, да студеной водицы вам из чешмы принесла. Знаю, как вам пить-то охота!

— Кто же тебе сказал?

— Птичка одна шепнула.

— Милая ты наша бабушка! Ради нас тащила на себе этакую тяжесть! А вода-то, вода! Отродясь такой вкусной не пила.

— Дай тебе бог здоровья, бабуся! — благословляли ее истомившиеся от жажды девушки, с наслаждением припадая к ледяной воде. Горлышко баклаги посвистывало, точно ивовая дудка.

Старушка растроганно смотрела на девушек. Ишь как работают! Ровно пчелки. И ведь безо всякой платы стараются. Дивные дела творятся на свете. Сил не жалеют, для народа трудятся!

Когда баклага опустела, бабушка Златуша взвалила ее на плечи, вернулась в село, повертелась немножко по дому, залатала деду Стойне рукав на полушубке, насыпала цыплятам проса и опять взялась за баклагу.

— А теперь — парням. Чем они девчат хуже!

Парни, свозившие на тачках землю к Чертовой преисподне, встретили водоношу дружным «ура».

И так повелось день за днем. Покуда не заровняли Чертовой преисподни, бабушка Златуша без устали носила своим подшефным воду. До полудня девушкам, после полудня — парням. Как коза, взбиралась она по обрывистой тропке и ни разу никто не слыхал от нее ни стона, ни жалобы. В списках молодежной бригады села Кремиково ее имя значилось первым. Вскоре все о ней узнали. Бригадир той бригады, что работала на проходке туннеля, сказал ей:

— Вовек тебя не забуду, бабушка Златуша!

Наступила осень. Строители уложили вдоль огромной насыпи стальные рельсы, и первый поезд, промчавшись над Чертовой преисподней, с грохотом исчез в горном туннеле. Крестьяне из верхних сел спустились с гор, чтобы полюбоваться новой станцией, возведенной на полпути между двумя селами — Кремиковом и Волчьим долом. Ну и веселый был праздник! Семерых баранов зажарили на поляне перед станцией. Командир бригады, проложившей железную дорогу, произнес речь. Народ внимательно слушал его. Под конец он сказал:

— Братья и сестры, сейчас я скажу вам, как будет называться новая станция. Мы долго думали, как ее назвать, взвесили заслуги всех участников строительства и решили, чтобы эта красивая станция, сложенная из желтого камня и сцементированная благословенным трудом народным, носила на вечные времена имя той бабушки, которая все лето таскала на себе воду от Кремиковской чешмы до Чертовой преисподни. «Златушей» будет называться эта станция. Да здравствует бабушка Златуша!

Бабушка Златуша разволновалась. Ноги у нее подкосились.

— Да вы что, ребята, сдурели? — сказала она, присела на какой-то камешек и заплакала.

Перевод Б. Ростова.