Возвращение Дикой Розы

ГЛАВА 8

Одетый в светло-зеленый врачебный халат, такую же шапочку и бахилы, Пабло стремительно шагал из опе­рационной. И хотя лицо его было закрыто стерильной мас­кой, весь персонал клиники издалека узнавал его по своеоб­разной летящей походке, гордой осанке и чуть запрокинутой назад голове.

Ему уступали дорогу, почтительно кланяясь:

— Добрый день, доктор Кастанеда!

— Здравствуйте, доктор Кастанеда!

Ведущий хирург Пабло Кастанеда пользовался не толь­ко уважением, но и искренней человеческой любовью у каждого — от врачей до санитаров.

А уж о пациентах и говорить нечего. Они просто обо­жали его. Для них был не только светилом науки, мастером, спасителем, который брался за операцию даже в самых, ка­залось бы, безнадежных случаях. Он был еще и добрым дру­гом, утешителем, умеющим успокоить и внушить надежду.

Особенно любили его женщины-пациентки. Ведь, помимо всего прочего, он был красив и молод, ему еще не исполнилось и тридцати.

Юные медсестры наперебой старались угодить ему, помочь, сделать что-нибудь приятное.

Вот и сейчас, едва он открыл дверь ординаторской, де­журная сестра с готовностью бросилась навстречу , чтобы развязать ему тесемки халата на спине.

— Спасибо, Хуанита, — поблагодарил Пабло. — Ты мо­жешь пойти пообедать.

— А вы, сеньор Кастанеда? — прощебетала медсест­ра. — Я могла бы принести чего-нибудь и для вас. Вы знае­те, в кафе напротив сегодня привезли чудесные пирожные, такие свежие, аппетитные!

А ты, оказывается, сластена, Хуанита! Спасибо, мне не хочется. Извини, но мне нужно немного побыть одному, собраться с мыслями. Сегодня предстоит тяжелый день. Привезли маленького ребенка в критическом состоянии — сейчас его готовят к операции.

Сестра понимающе кивнула и на цыпочках удалилась стараясь не мешать доктору собираться с мыслями.

Едва дверь за Хуанитой закрылась, улыбка сошла с лица Пабло.

Он покривил душой: голова его была занята вовсе не обдумыванием предстоящей операции. С больным малышом все будет в порядке, в этом он не сомневался. Еще в приемном отделении, осматривая доставленного ребенка он прикинул, что и как придется сделать, и дал четкие указания анестезиологам и ассистентам.

Теперь же, в короткие минуты отдыха, ему хотелось без помех поразмыслить о своих семейных проблемах.

Он растянулся на диване, обитом кожей, и, сбросив обувь, перекинул длинные ноги через подлокотник. Прикрыл глаза, уставшие от слепящего света операционной. Пользуясь тем, что никто его не слышит, произнес вслух:

— Лус, девочка, что с тобой происходит?

Как часто она уезжает! Как часто покидает его!

Вот и теперь она собирается в Вену.

Понятно, что приглашение петь со сцены знаменитой Венской оперы — большая честь для любой оперной певицы. Немногим выпадала такая удача. Так естественно, что Лусита радуется этому!

Но Пабло не покидало мучительное ощущение, что жена радуется не только предстоящим гастролям, но и разлуке с ним, своим супругом.

Кажется, что между ними разверзлась какая-то невидимая щель почти с самого начала, с первой брачной ночи. Сперва она была узенькой и почти неощутимой. Но идут годы, и она расширяется, постепенно превращаясь в бездонную пропасть.

Как перекинуть через эту пропасть мост?

Как врач, он знал: нельзя лечить только симптомы болезни, сначала нужно выяснить ее причину.

Но если в работе он был признанным авторитетом и на­ходил ответы на самые трудные вопросы, то здесь, в личных отношениях, Пабло чувствовал себя беспомощным. Доко­паться до причины, лежащей в основе их с Лус взаимного непонимания, охлаждения, раздражения, он был не в со­стоянии.

Конечно, можно было избрать путь хирургического вме­шательства. Это означало полный разрыв, развод. Но об этом Пабло не мог и помыслить. Он по-прежнему любил Лус пылко, по-юношески. И тем больнее его задевало, что она все больше и больше избегает его.

Он ловил себя на том, что постепенно становится злым, раздражительным, а порой и несправедливым.

Он ревновал Лус к ее коллегам-музыкантам, к поклон­никам-зрителям, к журналистам, берущим у нее интервью, и даже к самой музыке!

Почему она может часами, не отрываясь, сидеть за но­тами, а ему, мужу, уделяет считанные минуты!

Как она смеет проводить время в обществе посторонних людей, в то время как он, уложив малютку Розу, тоскливо слоняется в одиночестве по комнатам!

А дочка? Розита ведь почти совсем не видит маму.

Хорошо, что в последнее время большую часть забот о ребенке взяла на себя Дульсе. Конечно, у крошки Розы бы­ла няня — но она могла решить лишь бытовые проблемы: вовремя накормить, переодеть, причесать... А ребенку, тем более девочке, нужна мать, ей необходимо настоящее ду­ховное родство, женское покровительство, женское тепло, ласка и любовь.

Лус, несомненно, любит дочурку, но видятся-то они лишь урывками! А вот Дульсе...

Пабло задумался о судьбе невестки. Милая бедная Дульсе! Такая неумелая во всем, что касалось домашних женских дел, она тем не менее обладала несомненным та­лантом материнства. Розита души не чаяла в своей тете, ведь Дульсе вкладывала в нее всю душу. Пабло не сомне­вался, что ради ребенка Дульсе могла бы пожертвовать всем — не только карьерой, но даже и жизнью.

Такие, как она, обычно становятся многодетными мате­рями, видя в детях смысл своего существования.

По злой иронии судьбы, своего ребенка Дульсе не имела. Как она страдала от этого, как жаждала иметь собственное дитя!

Он, Пабло Кастанеда, просто обязан помочь ей! Ведь он обладает большими связями в медицинском мире. Он уже водил Дульсе на консультации к лучшим гинекологам, но пока никто из них не смог сказать ничего определенного. Все в один голос утверждают, что Дульсе вполне здорова.

Может быть, дело в Жан-Пьере? Надо будет уговорить его показаться врачам.

А возможно, сказались прошлые психологические стрессы — ведь Дульсе была свидетельницей преступ­ления, а потом так долго жила в постоянном страхе, что бандиты обнаружат ее! И они ее действительно обна­ружили. Похищение, угроза насильственной смерти... Многим ли довелось стоять под дулом пистолета? Неожи­данное избавление благодаря вмешательству Мигеля Сантасильи и гибель этого бесстрашного парня! Все это слиш­ком страшно и тяжело для молодой девушки.

Но ведь Лус тоже была похищена и тоже могла тогда погибнуть! Однако она забеременела и благополучно родила. Родила, но не воспитывает ребенка. Дульсе же при­рожденный воспитатель, а вот родить не может...

Пабло знал, что Дульсе каждое воскресенье ходит на мессу в базилику Пресвятой Девы Гвадалупе и страстно молит Деву Марию ниспослать ей ребенка.

Отчего Божья Матерь не откликается?

Как это несправедливо!

Пабло особенно жалел Дульсе еще и оттого, что под­сознательно чувствовал свою вину перед ней.

Вина-то в общем не такая уж и серьезная, да и дело это давно забытое, и все же...

Ведь с Дульсе Пабло познакомился раньше, чем с ее сес­трой, и вначале ухаживал именно за ней. Правда, длилось это всего несколько дней, не больше. Потом появилась Лус, и весь остальной мир, и Дульсе в том числе, потерял для Пабло какое бы то ни было значение. Память часто возвращала Пабло к тем давним дням проведенным на курорте в Акапулько.

Дульсита была тогда так счастлива, она вся светилась! До этих пор никто из мужчин не обращал на нее внимания — Пабло Кастанеда был первым. Все суще­ство Дульсе радостно и благодарно устремилось навстречу ему.

А он предпочел более эффектную и более общитель­ную Лус. Но он был не властен над собой. Он потерял го­лову.

Он помнил, как сникла тогда Дульсе. Правда, из гор­дости она старалась не подавать виду, что разочарована и уязвлена. Она говорила, что рада за сестру. Лишь теперь, повзрослев, Пабло осознал, какой удар невольно нанес он девушке.

Тем более сейчас он обязан ей помочь! Быть может, этим он искупит свою вину.

Дульсе хочет иметь ребенка — и, черт побери, она будет его иметь! Он не остановился ни перед какими расходами. Если понадобится, он организует для нее поездку за границу.

Может быть, обратиться за помощью к китайской медицине? Иглоукалывание, акупрессура... С восточными методами лечения он был знаком лишь понаслышке, но знал, что они часто дают результат там, где официальная медицина бессильна.

Может быть, поискать целителя среди мексиканских магов? Ведь родная страна тоже богата людьми, творящими чудеса.

А что такое, собственно, чудо? И есть ли ему место в реальной действительности?

Пабло Кастанеда поудобнее устроился на диване и прикрыл глаза. Мысли его приняли иное направление.

Образование, которое получил Пабло, было сугубо ма­териалистическим. Чему учили его на медицинском факультете?

Мышцы, сухожилия, кости, нервные волокна, химический состав ткани. О человеческой душе в лекциях профессоров не говорилось ничего. О судьбе, о Божьем про­мысле — тоже ни слова.

Даже в кратком курсе психотерапии, который он когда-то прослушал не в обязательном порядке, а в качестве факультатива, речь шла в основном о вытесненных в подсознание детских комплексах, которые потом превращаются в неврозы и портят человеку жизнь.

Ну хорошо, а если кому-то вдруг во сне является Святая Дева Мария, это что — тоже вытесненный комплекс? Быть этого не может!

Воспитанный с детства в уважении к католической церкви, Пабло так и не стал до конца материалистом.

В их семье никогда не садились обедать, не прочитав перед этим молитву. Молились и на сон грядущий. И перед экзаменами. И в любой трудной ситуации.

В детстве он свято верил, что его покровитель святой апостол Павел придет ему на выручку в любой беде.

Да ведь так оно и случалось!

Например, когда ему было всего пять лет, двоюродные братья взяли его с собой кататься на лодке. Они попали в во­доворот, и лодки перевернулись. А маленький Паблито не умел плавать!

Видимо, братья растерялись и забыли об этом. А может быть, просто потеряли его из виду или не сумели справиться с течением. Только получилось так, что никто не пришел ему на помощь.

— Спаси и сохрани!

Этот зов был произнесен им мысленно, совершенно автоматически, по привычке, воспринятой с детства.

И тут же другой голос — такой ласковый, исполненный благодати я спокойствия, отозвался:

— Не бойся, малыш! Ты спасен!

Ему почудилось, будто чьи-то сильные теплые руки подхватили его я прижали к груди. В этой груди билось чье-то сердце.

И оно передавало ему свою силу жизни, свою высшую волю.

Малыш почувствовал, что ледяной холод сменился животворным теплом.

Он очнулся на берегу. Его согревало солнце.

Братья с криками о помощи поочередно ныряли в во­ду — они его искали и были уже уверены, что Паблито уже утонул.

А его волной выбросило на берег.

Это было, конечно, чудо.

Молитва помогла!

А разве не чудом было то, что они втроем — Мигель Саитасилья, Жан-Пьер и он, Пабло, успели спасти Лус и Дульсе, похищенных бандитами?

Ведь они подоспели к разбойничьему логову как раз в тот миг, когда на девушек уже было направлено дуло писто­лета и злодей Кике готов был вот-вот нажать на курок!

Настоящее чудо!

А не потому ли оно свершилось, что Пабло всю дорогу истово шептал:

— Господи, сделай так, чтобы с девушками ничего не случилось!

Молитва вновь была услышана.

А теперь? Почему он не молится теперь?

Почему ты сейчас надеешься лишь на себя, Пабло Кас­танеда? Почему ты не обратишься к высшей помощи?

Или ты возомнил себя всемогущим, дорогой сеньор Кас­танеда? Не гордыня ли это, не грех ли?

А всякий грех наказуем. Вот и тебя судьба бьет за то, что ты позабыл о самом главном. Ты даешь волю своему унынию, своему раздражению. Ты докатился до того, что сам себя жалеешь!

Почему-то перед Пабло всплыло лицо старенького пад­ре Игнасио, который кротко и терпеливо повторял:

— Покайся, раб Божий! Покайся и молись!

Пабло Кастанеда открыл глаза в оглядел ординатор­скую.

Все кругом было белым и стерильным.

Разумеется, здесь не было ни статуи Девы Марии ни изображений Христа и святых.

Он интуитивно сунул руку за ворот рубашки и нащупал на груди маленький золотой крестик, с которым не расставался с самого детства.

Распятие, казалось, излучало тепло.

— Патер ностер! — повинуясь неожиданному порыву прошептал Пабло латинские слова молитвы. — Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе.

Пабло вздохнул и перекрестился. Словно огромная тяжесть свалилась с его плеч. Точно кто-то невидимый ответил ему:

—Просящему да воздастся!

Роберто стоял у штурвала яхты, ощущая лицом свежий ветер. Хосе умелым движением расправил парус и весело окликнул товарища. Настроение у обоих было отличное. Во время шторма, разразившегося прошлой ночью, ш пришлось нелегко, но они выдержали, и яхта показала себя во всей красе. Роберто любовно оглядел тисовую обшивку яхты, которая выдержала шквал около шести баллов. На спасательном круге красовалось название яхты «Эвелина»,

Хосе зашел в каюту и через несколько минут свои появился на палубе.

— Слышишь, Роберто, я сейчас слушал прогноз по радио. Похоже, что до Канарских островов мы имеем шанс доплыть без приключений.

Роберто кивнул. Через неделю или около того они рассчитывали бросить якорь в итальянском городе Анкона. В Италии у Роберто были родственники, и он собирался провести там некоторое время.

— Ну что, теперь моя очередь. Иди отдыхай, — сказал Хосе, сменяя друга за штурвалом.

Роберто уступил свое место и встал у борта, зачарованно наблюдая за волнами, которые, пенясь, окружали яхту Впервые за последние недели Роберто испытал чувство освобождения и позволил себе взглянуть на будущее с неко­торой надеждой.

До этого в Буэнос-Айресе он похудел, осунулся и стал хмурым, так что даже приятели, случайно встречавшие его на улице, не выдерживали и спрашивали в чем дело. Робер­то только отмахивался. Боль от разрыва с Эвелиной еще не прошла, и он старался отгонять от себя такие мысли.

Роберто Бусти уже исполнилось тридцать четыре года, и его мать донья Энкарнасьон мечтала, что в этом году осу­ществится ее заветная мечта побывать на свадьбе сына. Около года Роберто ухаживал за красавицей Эвелиной Па­чеко и наконец получил согласие на брак.

Донья Энкарнасьон про себя была уверена, что ее сын — лучший жених, о котором может мечтать любая женщина. Высокий и темноволосый, со спортивной фигурой и живыми темно-синими глазами, он не мог пожаловаться на отсутствие внимания со стороны прекрасного пола. Но он уверял мать, что пока еще не встретил такую девушку, ко­торая сможет стать его избранницей.

Когда Роберто представил матери Эвелину, донья Энкарнасьон осталась довольна. Эвелина отличалась не только красотой, но и умом, да к тому же была хорошо обра­зована. Для Роберто, который получил в университете диплом по биологии океана и вдобавок хорошо знал искус­ство и историю, свободно говорил на нескольких языках и писал стихи, это, очевидно, было немаловажным. Ни донья Энкарнасьон, ни сам Роберто не придавали значения приданому, и их не смущало, что Эвелина, дочь университетского профессора, не могла рассчитывать на особое наследство.

— Это не страшно, сынок, раз вы оба молоды и любите друг друга, — говорила донья Энкарнасьон. — Заработать на жизнь вы всегда сможете.

— Конечно, мамочка, — с улыбкой ответил Роберто. — В крайнем случае, можно катать пассажиров на яхте.

Донья Энкарнасьон оценила шутку. Роберто был искус­ным и страстным поклонником яхтенного спорта, которым он начал заниматься еще в молодости. Новая яхта «Эвелина», названная им в честь избранницы, была для Роберто почти живым существом, самым дорогим для него после его невесты и матери. Яхта была построена совсем недавно, ее постройку Роберто вложил практически все свои сбере­жения.

Во время торжественного спуска на воду он с гордостью показал Эвелине, выполнявшей роль «крестной матери" нового судна, ее имя, выложенное золотыми буквами на борту. Позже он провел для невесты экскурсию по яхте и, обнимая ее, стал рассказывать о путешествиях, в которые они отправятся.

— Мы можем совершить на ней даже кругосветное путе­шествие, — говорил он. — Побывать в Полинезии, на да­леких, экзотических островах, увидеть коралловые рифы, Я научу тебя ставить паруса и обращаться со снастями.

Эвелина, изучавшая в университете статистику, в ответ только смеялась и пожимала плечами:

— Нет уж, не мечтай, пожалуйста, что тебе удастся сде­лать из меня матроса. Поплавать недельку-другую я со­гласна, но вообще жизнь на воде не для меня.

— Ты говоришь так, потому что не представляешь, что такое океан, — ответил романтик Роберто, давно полюбивший море. — Стоит тебе один раз увидеть, как вос­ходит солнце над водой, и ты никогда не сможешь жить без этого.

— Да, кстати, Роберто, — вдруг начала Эвелина. - Ты строишь свои радужные планы, и мы никогда не успеваем поговорить о серьезном. Ты уже решил, где мы бу­дем жить?

Роберто растерялся.

— Ну как где? Разумеется, найдем квартиру. Я считал,

что искать ее нам лучше вдвоем, ты же лучше меня в этом разбираешься. Квартиру... — разочарованно протянула Эвелина. — Ты что, считаешь, что так можно всю жизнь переезжать с одной квартиры на другую?

— А в чем дело? — обеспокоенно и недоумевающе произнес Роберто. — Ты же говорила, что тебе нравится квартира моей матери. Мы можем поискать что-нибудь в таком же роде.

Эвелина с раздражением вспомнила, как, следуя зау­ченным с детства правилам хорошего тона, в гостях у ма­тери Роберто произносила комплименты вкусу хозяйки, создавшей такой уютный уголок.

— Ну, — сказала она, — донья Энкарнасьон совсем другое дело. Ты должен понимать, что каждой женщине хочется иметь свой собственный дом и быть в нем хозяй­кой.

— Ну, дом мне сейчас не по силам, — засмеялся Робер­то. — Ты же знаешь, что выходишь замуж за бедного поэта.

Но вопреки его ожиданиям Эвелина не улыбнулась в ответ.

—Если бы ты не потратил все деньги на эту яхту, — ска­зала она, — мы могли бы купить приличный дом.

Роберто был так поражен, что даже не знал, что отве­чать.

— Эвелина, как ты можешь так говорить! — воскликнул он. — Ведь мы вместе мечтали об этой яхте, о морских путе­шествиях. Разве тебе не приятно находиться на судне, кото­рое названо твоим именем?

Эвелина вздохнула. Разве Роберто объяснишь? Разуме­ется, он умеет быть красноречивым, и сонеты в ее честь не оставляли Эвелину равнодушной. Приятно было вскользь сказать подругам, что ее жених строит яхту, названную ее именем. Но Эвелина при всей своей красоте была слишком практичной девушкой, чтобы предпочесть самое романтичное и пылкое чувство гарантированному комфор­ту.

Вызвав наконец Роберто на серьезный разговор, Эвелина надеялась спустить его с небес на землю и осознать ее собственные потребности.

Увидев, как он огорчен, она решила сменить гнев на милость.

Она подошла к нему и ласково потрепала его по волосам. Черты лица Роберто сразу прояснились.

Ну что ты приуныл? — весело произнесла Эвелина. — Я же не отказываюсь от квартиры. Мне просто хотелось бы, чтобы мы могли планировать что-то на будущее.

Роберто повеселел.

— Эвелина, милая, ты же знаешь, что я хочу, чтобы ты была счастлива. Я приложу все силы, чтобы выполнить твое желание. Мне тоже очень хочется, чтобы у нас был дом, дети...

— Ты такой же, как все мужчины, — отозвалась Эвелина, стоя возле борта и глядя вдаль на линию горизон­та. — Тебе лишь бы засадить меня у колыбели. Учти, что дети требуют много сил, и мне кажется преждевременным думать об этом, пока мы не будем твердо стоять на ногах,

— Ну что ты, я хотел сказать, когда-нибудь потом, — начал оправдываться Роберто.

Эвелина решила, что на сегодня довольно, и позволила Роберто обнять себя. Она снисходительно похвалила внут­реннее убранство яхты и даже проявила интерес к обсуж­дению маршрута их свадебного путешествия.

Тем не менее после этого разговора в душу Роберто за­кралось беспокойство. На следующий день, когда он на­вестил свою мать и сидел у нее за ужином, разговор с Эвелиной то и дело приходил ему на ум.

Сколько Роберто себя помнил, с самого детства его мать была человеком, которая хорошо его понимала. Донья Энкарнасьон была удивительной женщиной. В молодости Энкарнасьон Бусти была знаменитой танцовщицей, солисткой знаменитого фольклорного балета «Рио-Гран­де». Роберто помнил, как еще маленьким видел свою мать на сцене, покоряющей зрителей своим огненным темпера­ментом и изяществом исполнения. Афиши гастролей с пор­третом его матери украшали спальню мальчика с детских лет.

Когда Энкарнасьон ушла со сцены, она открыла хореог­рафическую студию, которая пользовалась большой попу­лярностью в Буэнос-Айресе. Эта студия и небольшая рента полученная доньей Энкарнасьон в наследство от какого-то родственника, давали ей возможность вести независимую и очень насыщенную жизнь в своей уютной квартирке в центре города. Роберто давно уже закончил университет и часто подолгу уезжал в научные экспедиции или в парусные путешествия, но у него с матерью сохранились доверитель­ные отношения, и оба они знали, что всегда могут положиться друг на друга в трудную минуту.

Первые годы, когда Энкарнасьон Бусти уезжала на гас­троли, маленького Роберто оставляли на попечение ба­бушки. Особенно радостными были для мальчика дни, ког­да приезжал дядя Энрике Бусти, брат Энкарнасьон, капитан дальнего плавания. Энрике очень любил пле­мянника, брал его в гости на корабль, когда тот стоял в пор­ту, и часами рассказывал Роберто о дальних плаваниях, передав мальчику свою любовь к морю.

Дядя Энрике был для Роберто образцом настоящего мужчины, потому что мальчик воспитывался без отца. Соб­ственно говоря, Энкарнасьон Бусти мало рассказывала мальчику об отце. По ее скупым фразам у него сложилось впечатление, что в жизни матери произошла какая-то дра­ма. Энкарнасьон сказала Робертито, что познакомилась с его отцом за границей во время одних из многочислен­ных гастролей, что вместе они были недолго и решили рас­статься.

— Я так мечтала о сыне, — говорила Энкарнасьон, неж­но гладя мальчика по руке. — Когда ты родился, это была такая радость для меня. А бабушка и дедушка тебя просто обожали и баловали до невозможности. Да ты и сам помнишь.

Это была правда. С самого детства мальчик был окружен любящими лицами, небольшой домик семьи Бусти на окраине Буэнос-Айреса был для него родным, и Роберто всегда ощущал себя здесь желанным и любимым. Тем не менее позже в школе он острее почувствовал нехватку отца. Товарищи часто хвастались совместными походами на футбол, играми и так далее. Конечно, Роберто пользо­вался уважением из-за того, что его дядя капитан, и одно­классники часто просились к Роберто в гости посмотреть его модели кораблей и другие диковинные вещи, привезенные из дальних краев.

Но сам Роберто, хотя и обожал дядю, часто возвращался мыслями к неведомому отцу. От матери он знал только, что отец его из Италии, а имя его Максимилиано. Когда Роберто исполнилось тринадцать лет, он потихоньку от матери стал учить итальянский язык и к окончанию школы мог читать и сносно объясняться по-итальянски. Может быть, желание разгадать тайну своего происхождения было отчасти причиной его мечты побывать в Италии, хотя сам Роберто себе в этом не признавался.

Чата недолго подыскивала повод, чтобы заявиться к проповеднику. Придумать предлог ей было совсем несложно: она просто пойдет к Гонсалесу, как к старому знакомому, чтобы поинтересоваться, как долго он собирается оставаться в Куэрнаваке, ведь после рождения малыша ей хотелось бы найти какую-нибудь работу — желательно по специальности, но не на весь день. Проповеди Гонсалеса, проходившие днем, были просто идеальным способом не много подработать для молодой мамаши.

Гонсалес, который в последнее время стал несколько подозрительным и не допускал к себе всех и каждого, как делал это до недавнего времени, принял Чату без дополнительных расспросов.

— А, моя дорогая примадонна! — воскликнул он, а затем, увидев ее округлившуюся талию, несколько кисло заметил: — Как же вас изволите теперь называть, сеньора...

— Суарес, — с достоинством ответила Чата.

— Что вас привело ко мне, сеньора Суарес? — все том же шутливом тоне спросил Вилмар Гонсалес.

— Да что вы так официально, — улыбнулась Чата. — Я вот хотела узнать насчет пения, нет, конечно, не сейчас! — Она поймала недоуменный взгляд проповедника. — Но месяца через три-четыре я буду уже вполне в состоянии участвовать в вашем шоу. Вам ведь по-прежнему нужны солистки?

— Разумеется, дорогая Тереса, разумеется, — кивнул головой Гонсалес. — Но я не уверен, что через три-четыре месяца все еще буду здесь, в Куэрнаваке. Хочу перебраться Там, — Вилмар Гонсалес горестно давно уже не слышали слова Божия. — качал головой.

Но, — добавил он, — впрочем, кто его знает, возможно, я останусь здесь на более долгий срок. Как говорят у вас в Мексике: «Человек предполагает, а Бог располагает».

— Я вчера ходила на вашу проповедь, — соврала Чата, — вы были просто неотразимы. Прямо слезы навернулись на глаза, вспомнилось старое время в Мехико. Учеба, консерватория. — У Чаты недаром всегда было «отлично» по сценическому искусству.

— Рад это слышать, — с достоинством ответил проповедник.

— И мне даже стало обидно. — Чата старалась свести разговор к воспоминаниям о прошедших днях. — Вокал здесь совсем не тот, что был у нас. Где вы набрали этих безголосых девчонок?

— Здесь, в Куэрнаваке, где же еще? — развел руками Вилмар. — Довольствуйся тем, что посылает тебе Господь.

— Да, тут, я вижу, с этим не очень... — сказала Чата. — У нас-то как красиво получалось. Слушатели плакали.

— Не забывай, гордыня есть смертный грех. — Гонсалес поднял вверх указательный палец.

— Так а же не о себе, а обо всех, — засмеялась Чата. — Ну ладно, будем надеяться, что вы не так быстро отсюда уедете. А эти, грешники с севера, пусть еще немного погрешат. Кстати, как Рената?

От проницательного взгляда Чаты не ускользнуло, что при упоминании этого имени проповедник нахмурился. Но она решила все узнать во что бы то ни стало и прикинулась ничего не знающей дурочкой.

— Я помню, она болела, бедняжка, —- сказала Чата. — И что же теперь? Она не слегла ли? Я помню, она была так предана вам.

— Не стоит вспоминать о ней, — сухо ответил Гонсалес.

— Что? Что такое? С ней что-нибудь стряслось? — воскликнула Чата.

— Мне очень тяжело говорить об этом, — медленно проговорил проповедник. — Но эта женщина оказалась недостойна той высоты, на которую я ее поднял.

«Ого, — подумала Чата, — а еще заливает про то, что гордыня — смертный грех».

Вилмар Гонсалес тем временем продолжал:

— Я встретил ее в вертепе, когда она, забыв Божьи заповеди, обреталась среди падших женщин и мужчин, закоренелых грешников...

— Но как вы попали туда? — не выдержала Чата. Впрочем, этот каверзный вопрос она задала с таким невинным видом, что Гонсалес ничего не заподозрил.

— Я пришел туда проповедовать слово Божие, — ответил он. — Это тяжелая, да, тяжелейшая работа. Нельзя сравнить ее с проповедями в парке для благосклонно настроенных людей, как, например, здесь. Но это необходимо. Так вот в вертепе под названием «Твой реванш» я встретил ее. Она рыдала. Я поверил ей, что это истинные слезы раскаяния. Может быть, так оно и было.

— Да, да, — кивала головой Чата.

— Я женился на этой женщине, видя в том стой христианский долг, — продолжал Гонсалес, потому как одна спасенная грешная душа стоит десяти душ праведников. Я наставлял ее на путь истинный, и мне казалось, что она полностью изменилась.

— Такая милая женщина, — вставила Чата.

— Да, так казалось многим, в том числе и мне. Как же а был слеп! — вдруг вскричал доктор с такой внезапностью, что Чата вздрогнула. — Да, я был слеп. Это произошло... впрочем, нет, не буду об этом, — проповедник перешел почти на шепот, — это слишком тяжело.

— Ну раз так, то...

— Впрочем, слушай, — было очевидно, что Гонсалесу хочется очернить перед Чатой свою бывшую подругу. — Однажды я пришел домой слишком рано. Какие-то запланированные дела у меня сорвались, и какую же картину я застаю в собственном доме, в собственной спальне!

— Не может быть! — воскликнула Чата.

— Увы, — ответил проповедник. — Она вернулась к своей прежней греховной жизни. Что ж, по-видимому, виноват во всем я. Я хотел сделать святую из блудницы мне казалось, что я преуспел в этом. Но, как видишь...

— И что же вы сделали тогда, когда обнаружили.... — спросила Чата.

— Наверно, я поступил плохо, дурно, — клеймил себя Гонсалес. — Я прогнал ее. Каюсь, я совершил ошибку. Никогда нельзя бросать душу на произвол судьбы, надо было продолжить с удвоенным рвением бороться за ее заблудшую душу! Я не смог, — он горестно затряс головой. — Я же всего лишь смертный человек, и я проявил слабость. Я прогнал ее.

— И куда же она пошла? — осторожно спросила Чата.

— Не знаю. Живет, наверно, где-то, вернулась к своей старой профессии, Бог ей судия, — закончил Вилмар.