Возвращение Дикой Розы

ГЛАВА 22

Когда человеку за восемьдесят, его, как правило, утомляют детские крики, шум молодежи, сутолока и спешка, вечная нехватка времени у взрослых людей. Но на самом деле хуже всего полная тишина, безлюдье, ничем непрерываемое спокойствие.

Так думала старая Томаса, тяжело спускаясь по лестнице большого дома Линаресов. Здесь имелся лифт, сделанный еще в те времена, когда Рохелио был прикован к инвалидной коляске и не мог иначе подниматься к себе в комнату. Но Томаса твердо решила: пока нога еще носят ее, она будет ходить сама. Ведь стоит только дать себе послабление, решить, что сегодня тебе трудно нагибаться, ходить по саду, самой сварить себе кофе, и эти действия станут для тебя просто невозможными завтра и ты быстро и неизбежно превратишься в полную развалину.

«Как Кандида, — подумала Томаса. — А ведь она куда моложе меня, лет на пятнадцать, по крайней мере. Что с ней будет в восемьдесят?»

Действительно, Кандида сдавала буквально на глазах. После того как лучшие психиатры Мексики сняли у нее психоз, начавшийся в те дни, когда девочек захватили бандиты, она стала внешне почти такой же, как и прежде. Почти, но не совсем. Кандида перестала говорить о своем ребеночке, но она как будто потеряла всякий интерес к жизни, если не считать самых простых вещей — утоления голода, жажды, желания поспать и посмотреть телевизор.

Томаса не видела Кандиду в те годы, когда они с Розой жили в Гвадалахаре, но по рассказам Дульсе и Рикардо могла отчетливо представить себе, какой та была тогда. Кандида растила племянницу, она была при деле, у нее наконец-то появился ребенок, пусть не собственный, а всего лишь племянница, оставшаяся сиротой, все же тогда она переживала подъем. Но вот оказалось, что мать Дульсе жива, вместе с Розой появилась и Томаса, а Кандиду быстро оттеснили на вторые, даже на третьи роли. Из хозяйки дома она превратилась почти в приживалку, старую глупую тетушку, мнение которой не имело никакого веса.

И у неудовлетворенной жизнью Кандиды, которая так и не сумела создать собственной семьи, стала снова развиваться душевная болезнь. «Навязчивый бред» — так охарактеризовал ее состояние врач, наблюдавший Кандиду многие годы. «Мы ведь не способны вылечить ее, мы можем только загнать ее болезнь глубоко внутрь. Но рано или поздно все может начаться снова. Главное — никаких переживаний».

Новое обострение ее душевной болезни случилось, когда похитили девочек. Сначала все удивлялись, что Кандида, которая всегда так пеклась о племянницах, и особенно о Дульсе, не высказывала никакого беспокойства о их судьбе. Впрочем, в те дни и Розе, и Рикардо было не до странностей Кандиды. Но когда девочек спасли и жизнь снова вошла в свою колею, они заметили зловещий признак — тетя Кандида снова принялась вязать детские вещи.

На вопрос, для чего она это делает, Кандида заученно отвечала, что собирается отнести их в приют, но это могла бить лишь попытка обмануть их, что бывает у душевнобольных. Рикардо вызвал лучших врачей, Кандиду ненадолго даже поместили в клинику, и она вышла оттуда уже без своего устойчивого бреда о собственной беременности. Но она стала совсем другой — не было уже в доме хлопотливой, рассеянно и немного взбалмошной тетушки. Кандида была спокойной, даже флегматичной, слабо реагирующей на происходящее.

Она, разумеется, очень плакала, когда погиб Рикардо, но скоро как будто забыла о нем. Она часами сидела перед телевизором или просто у себя в .комнате, редко спускалась даже в сад, не говоря уже о том, чтобы выходить на улицу,

Кандида еще больше располнела, и Томаса даже думала, не ограничивать ли ее в сладком, но это было крайне сложно, потому что та начинала дуться, если не получала добавки сладкого за обедом.

Томаса вышла в сад и остановилась. Перед ее глазами цвел куст белых роз. Томаса вспомнила о том, как любила эти цветы несчастная мать Розы бедняжка Паулетта. Томаса помнила ее еще девочкой. «Как несправедлива бывает к человеку судьба, — подумала она! Ведь Паулетта родилась в богатой благополучной семье, но в жизни почти не видела счастья.

«А я, — подумала Томаса о своей необычной судьбе, — могла ли я подумать девчонкой, когда с утра до вечера стирала белье, что так, казалось, сдеру все кожу на руках, могла ли я подумать, что когда-нибудь буду жить в таком доме, как этот».

А ведь на время отъезда Розы она стала здесь хозяйкой, хотя какое теперь хозяйство, когда во всем большом доме остались только они с Кандидой да старая Селия. Больше слуг не было, да они были и ни к чему.

Не было и садовника, и сад, прежде ухоженный, теперь буйно разрастался и становился похожим на непроходимые джунгли. «Видел бы это Себас, — подумала Томаса, с сожалением вспоминая старого мудрого садовника. — Он бы расстроился оттого, что сад, на который он положил столько труда, теперь забыт и заброшен».

Внезапно Томаса услышала звонок — кто-то звонил во входную дверь. Она удивилась — ни она, ни Кандида как будто никого не ждали. Да и кто сейчас навещает их, кроме старенького падре Игнасио? Разве что Рохелио или Эрлинда заглянут. Иногда, правда, приходят Дульсе и Пабло, но все они предварительно звонят по телефону. Что за неожиданный визит...

Томаса вернулась в дом. Звонок повторился. Теперь он звучал громко, даже требовательно. «Кто бы это мог быть?» —' терялась в догадках Томаса. Она подошла к двери и предварительно посмотрела в глазок — она увидела тоненького паренька, скорее подростка, с темными волосами Он испуганно смотрел на дверь, и было трудно поверить, что это он сейчас звонил так настойчиво

— Кто там? — спросила Томаса.

К сожалению, в последние годы стало уж очень опасно пускать в дом посторонних, не выяснив предварительно, кто это и зачем пришел. А ведь Томаса помнила еще те годы, когда она могла, не опасаясь, не только открыть дверь незнакомцу, но даже пустить к себе кого-то переночевать. Люди раньше доверяли друг другу, но теперь жизнь в большом городе стала слишком опасной. Поневоле приходилось, проявлять осторожность.

— Кто там... кто там... — раздался — громкий ворчливый голос, который никак не мог принадлежать мальчику, стоявшему за дверью. И в то же время он показался Томасе поразительно знакомым. Где она могла его слышать?

— Д а это же я, Сесария!

Дульсе дико закричала и открыла глаза.

— Что? — повернул к ней голову Пабло.

Он безуспешно дергал стартер, но машина упорно не желала заводиться.

Они стояли на том самом месте, где неделю назад их остановил загадочный юноша. Но сейчас ни Дульсе, ни Пабло не помнили об этом. Все события, приключившиеся с ними, словно стерлись из их памяти.

Пабло, чертыхнувшись, вышел из машины и открыл капот. Проверил провода, осмотрел свечи...

— Этого еще не хватало... Только отъехали...

От опять сел в кабину и отчаянно выжал газ, поворачивая ключ.

К его удивлению, машина с легкостью завелась и тронулась с места, набирая скорость.

— Скорей бы Мехико... — сладко потянулась Дульсе. — Мне не терпится сесть за работу. В голове столько идей!..

— Папочка! Дульсита! Где вы пропадали?! — Розита с плачем бросилась к ним, едва они переступили порог дома.

— Разве можно так, сеньор Пабло? — с упреком сказала нянька. — Сказали, на два дня уедете, ахами... Мы уж не знали, что и думать! Дите совсем извелось! Сеньора Лус звонила несколько раз, а что я ей скажу?

— Сколько же нас не было? — осторожно спросил Пабло.

— Да дней десять точно, — ворчливо сказала няня. — Сами, что ль, не знаете?

Пабло бросился к телефону и набрал номер клиники.

— Ах, сеньор, мы так волновались! — обрадовано сказала его секретарша. — Три операции пришлось перенести... С вами все в порядке?

Дульсе взяла лежавшую в кресле газету и быстро посмотрела на число.

— Не понимаю... — протянула она, подняв глаза на Пабло.

— Я тоже... День мы ехали туда... день там... день обратно.

— А где мы были еще неделю? — тихо выдавила Дульсе.

— Папочка! Папа! — Розита стремилась завладев вниманием и нетерпеливо лезла на руки. — Ты только послушай! У нас такая новость! Мамочка возвращается! Она звонила мне! Она привезет мне рыжую лисичку и зайчика! Там такие звери по-настоящему водятся!

Радость от предстоящей встречи с матерью переполняла девочку. Она теперь едва обращала внимание на Дульсе.

«Как она соскучилась... — подумала Дульсе. — Какой бы безалаберной матерью не была Лус, а никто не может заменить ее Розите, даже я... Вот и кончилась моя игра в дочки-матери..»

Она тихонько вышла из комнаты, оставив щебечущую Розиту на коленях у Пабло. Спустившись к машине, взяла свой багаж и, выйдя на улицу, поймала такси.

«Скорее домой, — нетерпеливо думала она. Скорее... Меня там тоже ждут... Мои краски и кисти...»

Едва бросив сумку, Дульсе устремилась в мастерскую и долго стояла, глядя на неоконченное полотно.

Потом медленно, словно оттягивая удовольствие, смешала на палитре краски, взобралась на стремянку и не спеша нанесла первый мазок...

Она работала как одержимая, сутками, смешав и перепутав день с ночью, забывая поесть. Падала на диван, не раздеваясь, и засыпала, когда глаза от усталости подергивались мутной пленкой. А проспав несколько часов, нетерпеливо вскакивала, чтобы продолжать работу, чтобы выплеснуть на холст переполнявшие ее картины и видения, причудливо переплетая узоры и сочетая несочетаемое в гигантскую фантасмагорическую картину особого, неповторимого мира...

Она не открывала дверь и не подходила к телефону. Все было несущественным, кроме рождавшегося под ее руками чуда. Никого не хотелось ни видеть, ни слышать... Да она просто позабыла, что на свете есть еще кто-то, кроме нее в ее творения.

Для доньи Энкарнасьон последняя неделя была одной из самых горьких за последние годы. Обиду, нанесенную ее сыну она почувствовала сильнее, чем если бы оскорбили

Донья Энкарнасьон беззаветно любила сына и, как всякая мать, была готова все отдать для его счастья. Но вместе с тем она была умной женщиной, повидавшей жизнь и научившейся разбираться в людях. Поэтому она знала некоторые особенности Роберто, которые нельзя было не разглядеть при поверхностном знакомстве.

Донья Энкарнасьон не успела хорошо узнать Эвелину. Девушка была ей представлена в полуофициальной обстановке, где сеньора Бусти могла оценить ее эрудицию и хорошие манеры, но этого было слишком мало, чтобы разглядеть ее душу. Поэтому донья Энкарнасьон вынуждена была полагаться на восторженные отзывы Роберто. Ей так хотелось счастья своему сыну, что она с радостью поверила в то, что его чувство к Эвелине Пачеко взаимно. Если временами ее и настораживала неизменная сдержанность молодой девушки, донья Энкарнасьон приписывала это утонченным манерам и нежеланию выставлять свои чувства напоказ.

И вдруг это неожиданное известие о том, что Эвелина разорвала помолвку, а потом новое — о том, что Эвелина выходит замуж за наследника фабриканта Герра. Донья Энкарнасьон не могла не понимать, как больно ранила ее сына эта измена. Удар был настолько сильный, что Роберто замкнулся в себе и, как бывало обычно, не спешил к матери за поддержкой.

Донья Энкарнасьон пробовала поговорить с Роберто и утешить его, но сын отвечал:

— Прости меня, мама, но мне не хочется говорить об этом. — И опять замыкался в молчании.

Сеньоре Бусти было больно видеть страдания сына, когда она ничем не могла ему помочь. В эти дни она особенно часто вспоминала время, предшествующее появлению на свет Роберто. Она постаралась забыть ту боль, которую пережила тогда, и ей казалось, что те черные дни спрятаны самой глубине ее души. Однако теперь прошлое оживало перед ее мысленным взором с такой яркостью, как будто эго происходило только вчера.

Размышления доньи Энкарнасьон прервал дверной звонок. Она поспешно направилась, чтобы отпереть дверь и, к своему удивлению, увидела на пороге Роберто. С первого взгляда было ясно, что сын чем-то необычайно взволнован.

— Добрый день, Роберто, я рада тебя видеть. Проходи, я сварю тебе кофе, — сказала донья Энкарнасьон, впуская сына в гостиную.

Роберто последовал за ней и сел на диван напротив того кресла, где обычно сидела его мать.

— Спасибо, мама, я не хочу сейчас кофе. Мне надо с тобой поговорить.

Донья Энкарнасьон пристально посмотрела на его лицо и поняла, что разговор будет непростым. Она постаралась принять как можно более спокойный вид.

— Тем более кофе не помешает, особенно мне. Через пять минут все будет готово.

Она проследовала на кухню, где начала, хлопотать над i кофейными приборами, стараясь не выдать своего волнения. Через несколько минут она внесла в гостиную поднос с дымящимся кофейником и маленькими чашечками, а также достала из небольшого бара коньяк и налила его в маленькие рюмки.

Роберто отхлебнул кофе, и, несмотря на напряженный вид, на лице его отразилось удовольствие.

— Спасибо, мама. Никто не умеет так замечательно готовить кофе, как ты.

— На здоровье, сынок, — отозвалась донья Энкарнасьон. А потом серьезно посмотрела на сына и спросила: — Так о чем ты хотел со мной поговорить?

Роберто устремил на нее внимательный взгляд и сказал:

— Мама, почему ты никогда не рассказывала мне об отце?

Энкарнасьон Бусти почувствовала, будто у нее внутри что-то оборвалось. Она молчала, собираясь с мыслями. Вопрос, которого она опасалась столько лет, наконец прозвучал.

— Я не считала нужным говорить тебе о человеке, который жил далеко от нас и не имел никакого отношения к нашей жизни, — ответила донья Энкарнасьон.

Но Роберто смотрел на нее не отрываясь:

— Мама, скажи мне теперь, кто мой отец?

«Что я могу ему сказать?» — подумала донья Энкарнасьон. Она смотрела прямо перед собой, но видела не свою привычную гостиную, а то, что произошло тогда в Европе тридцать пять лет тому назад. «Боже, как летит время». — подумала она.

— Мама, скажи мне правду. Действительно мой отец итальянский граф?

— Да, это правда, — медленно ответила Энкарнасьон Бусти. — Твой отец граф Роскари.

— Но почему ты ничего никогда не говорила? — почти с отчаянием спросил Роберто.

Донья Энкарнасьон молчала. Она как бы погрузилась в воспоминания. Тридцать пять лет назад молодая танцовщица Энкарнасьон Бусти познакомилась с графом Роскари.

Ей тогда было двадцать пять лет, и она была ведущей солисткой фольклорного балета «Рио-Гранде». Если бы в то время в театре проводился конкурс красоты и зрительских симпатий, Энкарнасьон, без сомнения, выиграла бы его. На фотографиях тех лет можно было видеть ее великолепные пышные волосы, стройные, сильные ноги профессиональной танцовщицы, безупречную фигуру. Но фотографии не могли передать того неотразимого обаяния, сочетания внутренней энергии, темперамента и огня и в то же время мягкой женственности, которые так заставляли биться сердца мужчин, которым доводилось видеть Энкарнасьон Бусти на сцене или в жизни.

В тот год балет «Рио-Гранде» с успехом гастролировал по Европе, и именно во время гастролей Энкарнасьон покорила сердце молодого итальянского аристократа Максимилиано Роскари.

Максимилиане увидел ее первый раз в Лондоне. Он был восхищен и после окончания спектакля отправился за кулисы с огромным букетом цветов и приглашением поужинать вместе. Энкарнасьон, хотя и польщенная, отказалась: она привыкла к таким знакам внимания и знала, как легко утратить свое достоинство в артистическом мире. Но граф не отступал. Из Лондона он последовал за балетом в Испанию, где у него были родственники по материнской линии и где он каждый вечер приходил на представление, а потом являлся за кулисы.

Графу Максимилиане Роскари было уже больше тридцати лет, но он был не женат. Энкарнасьон разбудила в нем настоящую страсть, и он обрушил на нее целый вихрь подарков, комплиментов и ухаживаний. Довольно скоро молодая балерина привыкла к нему и между ними установились приятельские отношения. Максимилиано хотел большего и клялся Энкарнасьон в своей любви.

— Может быть, это правда, но наша любовь не имеет будущего, — говорила танцовщица.

Наконец после двух месяцев неотступного ухаживания графу Роскари удалось сломить сопротивление Энкарнасьон. Во Франции их гастроли заканчивались, и Максимилиано уговорил ее поехать на Лазурный берег на виллу, которую он снял.

Разумеется, Энкарнасьон достаточно знала жизнь, чтобы понять, что мужчины из аристократических семей не женятся на артистках. Граф Роскари клялся ей в вечной любви, но благоразумно предпочитал не упоминал о женитьбе. Но море на Лазурном берегу было таким теплым, аромат цветов в саду, окружавшем виллу, таким упоительным, а признания молодого итальянца были такими восхитительными, что Энкарнасьон отбросила свою вечную осторожность и жила, наслаждаясь каждым днем я каждой минутой.

Конец наступил слишком быстро и был слишком жестоким, хотя и банальным по своему сценарию. После почта двух месяцев жизни на вилле Максимилиано вошел в комнату Энкарнасьон мрачный и расстроенный и сообщил, что родители вызывают его в Италию по поводу его предстоящей женитьбы. Только тут он признался Энкарнасьон, что он уже четыре года обручен с девушкой из аристократической семьи, такого же знатного происхождения, какой сам, которую он обычно видел не более трех или четырех раз в году.

Энкарнасьон Бусти была поражена и раздавлена. Всего неделю назад она также сделала графу Роскари важное признание: сообщила, что у нее будет ребенок.

Теперь она смотрела на графа, слушая его слова, но не в силах осознать их смысл.

— Энкарнасьон, радость моя, это ужасно, — говорил Максимилиане. — Я должен ехать.

— Но почему должен? — слабо пыталась возражать Энкарнасьон. — Разве ты не взрослый человек, который: сам определяет свою судьбу?

— Ты не понимаешь, — в отчаянии ответил он. — В нашей семье браки заключаются согласно традициям, и я ничего не смогу с этим поделать.

— А как же мы с тобой? — спросила Энкарнасьон упавшим голосом.

Максимилиано прижал ее к себе и стал осыпать поцелуями. Он посадил ее на диван рядом с собой и заговорил. Сначала Энкарнасьон не вслушивалась, но постепенно слова молодого графа стали доходить до ее сознания, и она с ужасом поняла их смысл. Граф Максимилиано предлагал снять ей виллу недалеко от их родового замка и поселиться там в качестве его любовницы.

Сначала Энкарнасьон решала, что она ослышалась, но граф снова и снова растолковывал ей свое предложение.

— Дорогая, я не смогу жить без тебя, — говорил он, гладя ее по волосам. — Бели ты будешь жить поблизости, я смогу достаточно часто навещать тебя.

— Но как же твой брак? — не веря своим ушам, спрашивала Энкарнасьон.

— Ты не понимаешь, что в наших кругах брак — это всего лишь дань обычаю. Рафаэла не ожидает, что я буду проводить с ней все время.

— Так зачем же вы женитесь? — с отчаянием спрашивала Энкарнасьон.

— Любовь моя, это необходимо. Моя семья ожидает, что я вступлю в брак и мы произведем на свет наследника рола Роскари.

При этих словах Энкарнасьон почувствовала такую боль в сердце, что ей показалось, что она сейчас лишится сил.

— А как же наш малыш? — с замиранием сердца спросила она.

— Не беспокойся, моя любимая. Наш ребенок ни в чем не будет нуждаться, — ответил Максимилиане. — Я обеспечу его и позабочусь о его образовании.

— Но это значит, что он никогда не сможет сказан открыто, кто его отец?

— Разве это так важно? — спросил Максимилиано. — Я не могу признать его в глазах света.

— И ты хочешь, чтобы я покинула свою родину, родных, оставила сцену ради того, чтобы жить на какой-то уединенной вилле и ждать, пока ты уделишь мне время, которое тебе удастся выкроить от выполнения супружеских обязанностей?

— Зачем ты говоришь так жестоко, Энкарнасьон! Разве ты не видишь, как я сам страдаю? — воскликнул граф.

«А кто подумает о моих страданиях?» — мелькнуло в мыслях Энкарнасьон. Она смотрела на этого мужчину, обычно такого уверенного в себе, властного и решительного, который теперь был готов принести в жертву сословным предрассудкам не только их любовь, но и судьбу еще не родившегося ребенка.

— Доверься мне, Энкарнасьон, — говорил в это время граф, лаская ее. — Ты ни в чем не будешь нуждаться. Для меня ты всегда останешься единственной женщиной, которую я люблю.

Энкарнасьон молча поддавалась его ласкам, ничего не ощущая, кроме тоски, которая огромной тяжестью придавила ее к земле. Ее мысли путались, ей хотелось забыться, но посреди этого хаотичного сплетения мыслей вдруг возникла одна: «У меня будет ребенок», и Энкарнасьон чувствовала, что это самое важное, что должно теперь управлять ее поступками.

Максимилиано целовал ее с исступленной страстью, как будто известие о надвигающейся разлуке сделало для него Энкарнасьон еще более желанной. Он шептал ей слова любви, которые казались ей теперь бессмысленными и пустыми. Она не отвечала и продолжала молчать, пока он наконец не заснул.

Тогда Энкарнасьон встала, надела пеньюар и подошла к зеркалу. Она смотрела на свое отражение, такое же юное и прекрасное, как всегда, но под глазами появились темные тени. Ее стройное тело танцовщицы нисколько не изменилось, но внутри уже зародилась новая жизнь, за которую ей теперь придется отвечать.

Энкарнасьон вспомнила родной Буэнос-Айрес, его шумные улочки, любящие лица родителей, сдержанную нежность своего брата Энрике, который уже стал помощником капитана. Неудержимая тоска по родительскому дому вдруг проявилась в ней. Она почувствовала, что не в силах больше оставаться здесь и выслушивать уверения Максимилиано о том, как он позаботится о ее будущем. Надо было уезжать, и делать это немедленно.

Энкарнасьон тихо прошла в соседнюю комнату, достала шкатулку с драгоценностями и портмоне, где хранились ее наличные деньги. Потом она осторожно прошла назад в спальню и стала вынимать вещи из шкафа.

Она смотрела на такое любимое лицо, и слезы струились по ее лицу. Несколько раз ей хотелось разбудить его и продолжить разговор, но она боялась, что в таком случае у нее не хватит сил уехать.

«В конце концов, если он передумает, он может поехать вслед за мной, — подумала Энкарнасьон. — А если нет...»

Она решила взять с собой только самое необходимое и поручить горничной переправить ей потом остальные вещи в Аргентину.

В этих сборах прошло больше двух часов. Максимилиано все так же безмятежно спал. Что ему снилось? Дни, проведенные вместе с Энкарнасьон на Лазурном берегу, или грядущая свадьба?

Энкарнасьон присела за письменный стол и написала графу Роскари прощальное письмо. Потом она позвала служанку и велела ей разбудить шофера, который спал в комнатке над гаражом, и велела ему подать машину. Через час Энкарнасьон Бусти была уже на станции.

Всю дорогу до станции и во время ожидания поезда она напряженно ждала, не покажется ли рядом знакомая фигура Максимилиано. Но никто не появился. Подошел поезд на Париж, и Энкарнасьон села в вагон.

Все это она припомнила теперь, глядя на своего взрослого сына. Он сидел и смотрел на нее пронзительными темно-синими глазами.

— Роберто, мальчик мой, это было так давно, и я так страдала...

— Но вы любили друг друга? — нетерпеливо перебил Роберто.

— Да, я обожала твоего отца, а он говорил, что обожает меня. Но он происходил из старинного аристократического рода и не мог жениться на простой артистке.

— Но зато мог допустить, чтобы его сын родился незаконнорожденным, — с горечью произнес Роберто. Ты хочешь сказать, что все эти годы он ни разу не дал о себе знать?

— Это не так, мой мальчик. Вскоре после твоего рождения я получила письмо от его поверенного. В нем говорилось, что на мое имя открыт банковский счёт, а также просили меня сообщать, если я или мой сын будем в чем- либо нуждаться.

— И что ты вделала?

— Я не ответила. Я была тогда молодая и гордая, и меня задело, что сам Максимилиано мне не написал. А кроме того, я была целиком занята тобой. Для меня такой радостью было твое рождение!

— Мама, а ты не помнишь, кем было подписано то письмо?

— Подожди Я сейчас посмотрю, — сказала донья Энкарнасьон. Она встала и подошла к письменному стол, где в ящике держала разные документы. Ее пальцы медленно перебирали старые бумаги, а Роберто, не отрываясь, смотрел на нее.

— Вот, смотри, — сказала донья Энкарнасьон, найдя нужный конверт. — В письме подпись: «Адвокат Фрезини».

— Мама, он сейчас в Буэнос-Айресе, и я говорил с ним меньше часа назад, — произнес Роберто побледнев.

Донья Энкарнасьон тоже побледнела и выронила конверт.

— Роберто, объясни мне, что случилось?

Роберто постарался как можно точнее пересказать матери свой разговор с адвокатом Фрезини. Сеньора Бусти слушала, не отрывая от него тревожного взгляда.

— Боже мой! Прости меня, мальчик, что я не рассказала тебе всего раньше. Мне казалось, что твоя жизнь будет счастливее, если ты не будешь этого знать.

Роберто задумался.

— Нет, мама, всегда лучше знать правду. Я не хотел расстраивать тебя лишними вопросами, но мне всегда хотелось знать.

Донья Энкарнасьон налила еще по рюмочке коньяку себе и Роберто.

— И что же ты намерен делать, мой мальчик?

В ее голосе звучало неприкрытое волнение.

— Не сердись, мама, но я хочу поехать в Италию и познакомиться с отцом.

Донья Энкарнасьон помолчала.

— Ну что ж, Роберто, я думаю, ты прав. Возможно, твой отец на старости лет решил загладить свою вину перед тобой. И, наверно, хорошо, если ты дашь ему такую возможность.

Роберто встал и подошел к матери, а потом, нежно положил ей руки на плечи.

— Мамочка, любимая, знай, что я тебе очень благодарен за все, что ты для меня сделала.

Ну что ж, — сказала донья Энкарнасьон улыбаясь, — у меня есть по крайней мере одна причина не сетовать на судьбу из-за встречи с твоим отцом. Ведь теперь у меня есть ты.