Возвращение Дикой Розы

ГЛАВА 6

Лус проснулась ни свет, ни заря, будто что-то подтолкнуло ее. Такое случалось с ней нечасто. Она была ярко выраженной «совой», привыкла к ночному образу жизни вставала обычно лишь после полудня. Приводила себя в порядок, затем — репетиция, вечерний спектакль, а потом, уже глубокой ночью, — поздравления от поклонников ее таланта, вечеринки, рестораны. Возвращаясь домой под утро, она, как правило, находила Пабло крепко спящим. Ведь его рабочий день начинался, наоборот, с раннего утра он спешил на дежурство в клинику, где, несмотря на свою молодость, уже успел стать заведующим хирургически отделением.

Иногда Пабло дожидался ее. Но к тому времени, когда Лус наконец звонила в дверь, оживленная, раскрасневшаяся, обычно немного выпившая, он был уже взвинчен до предела.

Не желая выслушивать упреки и обвинения, Лус тут же закрывалась в ванной и затем быстро ныряла под одеяло.

Многие, наблюдая эту семью со стороны, завидовали им. Они весьма гармонично смотрелись вдвоем: молода я красивая пара. Оба уже знамениты — каждый в своей области. Удивительный голос Лус регулярно звучал по радио и телевидению. Пабло же прославился своими золотыми руками, и пациенты со всех концов страны стремились попасть на операцию именно к нему. Год назад его пригласили еще и преподавать в Национальной школ медицины и здравоохранения, и во время его лекций аудитории были переполнены студентами.

Жили они в прекрасном особняке в самом центре Мехико, неподалеку от Сокало. Пока они еще арендовали этот дом, но в ближайшем будущем собирались выкупить его в свою полную собственность.

Наконец, у них очаровательный ребенок — никто не мог смотреть без улыбки на малютку Розу, она словно была создана для того, чтобы сердца людей вокруг нее теплели.

Как будто бы все замечательно.

Однако так казалось только со стороны.

В душе Лус давно росла подспудная неудовлетворенность. Она пыталась заглушить ее, отвлечься. То самозабвенно, до полного изнеможения, погружалась в напряженную и, слава Богу, любимую работу, то окуналась в круговерть встреч, развлечений, новых знакомств. И, чего греха таить, Лус стала злоупотреблять алкоголем.

Она отмахивалась от той внутренней тяжести, которая с каждым днем все более обволакивала ее каким-то мутным серым облаком. А по утрам поспешно накладывала перед зеркалом густой стой макияжа на темные круги под глазами, словно скрывая их от самой себя.

Но нарыв назревал и должен был в конце концов прорваться. Неожиданная смерть отца ускорила этот кризис.

В первые дни после катастрофы все усилия обеих сестер были, конечно, направлены на то, чтобы поддержать Розу.

И Лус, и Дульсе боялись за мать, которая была почти в невменяемом состоянии.

Но вот закончились траурные мессы. Отзвучали рыдания. Произнесены все слова соболезнования.

Лус вернулась домой.

Домой ли?

Вот он, их роскошный особняк. Просторные комнаты, мраморные лестницы, венецианские окна-фонари.

Еще совсем недавно Лус сама с азартом и воодушевлением обставляла их новое жилище: заказывала самую модную мебель, выбирала пушистые ковры и таких же тонов тяжелые блестящие гардины. Верхний этаж она отвела под оранжерею — любовь к цветам Лус унаследовала от матери. Она создала тут настоящий зимний сад: к самому потолку вздымались экзотические растения в огромных кадках, а понизу пестрели цветы. Под кущами плотных, темных листьев лианы-монстеры она поставила свое любимое кресло-качалку, в котором, бывало, с удовольствие сидела, просматривая новую партитуру. Здесь же, среди прихотливых орхидей, стоял и небольшой рояль. Зимний сад служил и музыкальным салоном, в котором обычаи собирались близкие друзья Лус, чтобы помузицировал обменяться новостями, продемонстрировать свои новые композиции, а то и просто поболтать.

Теперь эти встречи прекратились.

Лус чувствовала себя чужой в собственном доме. Ее больше не привлекал домашний уют.

Стены, обитые шелковистыми обоями, узорные паркеты, потолки с лепниной — вся эта роскошь казалась холодной и враждебной. Столы и стулья словно хотели вытолкнуть ее прочь.

И даже кровать, сделанная по ее собственному эскизу; знаменитым мастером-краснодеревщиком, ее любима кровать — просторная, мягкая, с высокой резной деревиной спинкой — и та словно бы хотела отделаться от своей хозяйки. Если раньше пышные перины и отделанные кружевами подушки навевали Лус сладкие ласковые сны, то теперь они врывались в ее ночную жизнь тревожными видениями и порой даже кошмарами.

Лус стала вскрикивать и часто просыпаться по ночам. Постель казалась ей неудобной, жесткой, комковатой. Ей стали сниться погони, выстрелы, преследующие ее дикие звери.

Дошло до того, что ей стало страшно ложиться под одеяло: потому она и старалась продлить свою ночную бессонную жизнь как можно дольше, чтобы на рассвете рухнуть в кровать почти бесчувственной от усталости и сразу отключиться, не дав мрачным мыслям одолеть себя.

Отчего это? Быть может, оттого, что теперь она не слышала рядом с собой мирного и успокаивающего сопения Пабло?

Муж перешел спать в соседнюю комнату.

И сама Лус, и Пабло, словно заключив безмолвное соглашение, хранили это в глубокой тайне.

Да, наверное, никто, включая родную мать Лус, Розу, и не поверил бы, что блестящая оперная звезда, кумир всей Мексики, эта несравненная юная красавица, давно уже не знает мужских ласк.

Свою личную тайну Лус считала позорной и оскорбительной для себя. Гордая, самолюбивая, в обществе она всегда держала себя так, словно счастлива без меры.

Она знала силу своего женского обаяния. Ей ничего не стоило одним лишь взглядом приворожить к себе любого мужчину — будь он даже совершенно нечувствительным или самых строгих правил.

Но она пользовалась этим природным даром лишь до определенных пределов.

Ей доставляло странное, щекочущее нервы удовольствие довести очередного поклонника до полного исступления, подпустить его совсем близко к себе, поманить, разжечь, а в последний момент скромно опустить ресницы и негодующе прошептать:

— Ах, оставьте меня! Вы забываетесь. Разве вы не знаете, что я замужем?

И несчастный влюбленный убирался восвояси ни с чем, продолжая хранить в сердце образ недоступной красавицы. Однако его не переставало терзать подозрение, что кому-то, наверное, повезло больше: уж очень много жадных и восхищенных мужских глаз всегда было устремлено на несравненную Луситу.

А сама несравненная Лусита...

Боже, какой несчастной чувствовала она себя!

Ну почему, почему Пабло охладел к ней?

Есть ли в этом ее собственная вина или это всецело влияние каких-то зловещих внешних обстоятельств?

А может быть, у него появился кто-то на стороне?

Посторонний человек сказал бы, конечно, что это невозможно. Таких женщин, как Лус, не бросают. Ведь она, помимо своей красоты, таланта, блеска, ума, обладала еще одним замечательным качеством, которое так подкупает мужчин: Лус, воспитанная матерью, была еще и превосходной кулинаркой. Чего нельзя было сказать о ее сестре Дульсе, детство которой прошло в доме отца и которую не научили никаким домашним делам.

Выходит, Лус была безупречной женщиной, совершенной во всех отношениях. Однако было и у нее одно место, один неразрешимый комплекс, один постоянно гнетущий страх, известный лишь ей одной.

Он был связан с событием из ее прошлого, о котором она никогда никому не рассказывала.

Врожденная гордость не позволяла ей поделиться этими, переживаниями даже с Пабло, и, быть может, именно это, губительно действовало на их семейные отношения.

Дело в том, что страхи Лус касались самой сокровенной стороны жизни — интимных отношений.

Она, внешне такая чувственная, так страстно исполнявшая на сцене роли пылких влюбленных женщин, в реальной жизни боялась того, что называют «исполнением супружеского долга».

И хотя она всей душой была привязана к Пабло, ей был неприятны его мужские прикосновения.

Это продолжалось уже несколько лет, и даже рождение ребенка ничего не изменило.

Догадывался ли об этом Пабло? Лус не знала. Видимо нет. Ведь она была прекрасной актрисой и всегда притворялась, что все в порядке.

В первые месяцы супружеской жизни Пабло, счастливый, утомленный долгими бурными ласками, нежно целовал ее и спрашивал:

— Скажи, Лусита, тебе хорошо со мной?

Она неизменно отвечала:

— О, любимый, очень!

Сама же в это время с облегчением думала: «Слава Богу на сегодня все кончено».

И, глядя на задремавшего мужа, с ужасом думала о том, что назавтра опять наступит ночь, и ей снова придется вновь терпеть это.

То, что для других людей было супружеским счастьем , для нее действительно обернулось супружеским долгом — только долгом, ничего более. Тягостной, неизбежной обязанностью...

За окном спальни вставало солнце.

И сейчас, проснувшись будто от внезапного толчка, Лус вспомнила все подробности той поездки за город... Поездки, которая надломила что-то в ее душе, поколебала ее веру в жизнь и любовь...

Она вспомнила, как после всего происшедшего она, оскорбленная, опустошенная, уткнулась лбом в прохладное оконное стекло.

А за окном заходило солнце. Такое ласковое и такое равнодушное...

Тогда за ней ухаживал Эдуардо Наварро. Он был богат, респектабелен и обходителен. Сама вежливость, сама предупредительность.

По сравнению с импульсивным и бесшабашным Пабло, который тогда казался еще совсем мальчишкой, Эдуардо выглядел настоящим джентльменом.

В нем было что-то серьезное, взрослое, аристократическое. К тому же у него явно были серьезные намерения, и вся семья Линаресов радовалась этому. Эдуардо был бы для Лус хорошей партией: родственники единодушно считали, что он сможет обеспечить девушке спокойную, стабильную, благополучную жизнь, не то что бедный студент-медик Пабло.

Эдуардо умел со знанием дела поговорить об искусстве, о философии, о литературе! Пабло же в ее присутствии краснел, начинал заикаться и терял нить разговора. Вконец смешавшись, он хватался за свою гитару, как за спасительную соломинку, и начинал нервно перебирать струны.

Лус было всего девятнадцать, и ее покорила еще непривычная для нее мужская самоуверенность Эдуардо Наварро. Она сделала выбор в его пользу.

Бедняга Пабло был отвергнут.

И началось чинное и официальное ухаживание Эдуардо.

В тот день, когда он привез ее в загородный пансион, жизнь казалась прекрасной, все окружающие провожали их восхищенными взглядами. Лус отчетливо помнила каждую деталь того вечера. Все началось с того, что Эдуардо брызнул на ее платье водой и сказал, что ей необходимо переодеться...

Лус и тогда не сомневалась, что между ними что-то должно произойти. И она не боялась, она так верила Эдуардо который казался ей самый прекрасным, самым умным, самым благородным человеком на свете. Кому, как не ему стоит отдать не только свое сердце, но и тело...

Она верила, что он будет ее спутником до конца никогда не оставит, всегда будет ей опорой.

Но как она ошиблась!

Сейчас перед ее внутренним взором, точно стоп-кадр из далекого, виденного в детстве фильма вставали картины того дня.

Вот Эдуардо на своей роскошной машине подвозит ее загородному пансиону. Она вглядывается в его лицо, хочет понять, что он думает, что чувствует, а он загадочно улыбается.

Ей, глупой, казалось, что это взгляд любви. И это самый человек всего через несколько дней бросит ее, позорно убежит, думая только о спасении своей жалкой жизни.

Вот Эдуардо подводит ее к фонтану...

— Лусита, тебе надо переодеться!

Неужели она не понимала, что это значит? Да нет, она понимала, ведь она пошла с ним в отдельный номер, она дала ему раздеть себя. Она чувствовала его руки на своем теле.

Или все-таки в тот миг она не понимала, что происходит? Или понимала, но считала это естественным? Или даже сама хотела этого?

После того, что произошло дальше, все стало казаться Лус сценой из дешевого бульварного романа, из пошлой мелодрамы.

— Что с тобой, Эдуардо? — пролепетала она, когда сняв с нее платье, он прильнул к ней, тяжело дыша. Он ответил как-то хрипло, так что голос его изменился до неузнаваемости:

— Не притворяйся!

Она и не притворялась. Она действительно еще не до конца понимала, что именно должно сейчас произойти.

Он бы не поверил, скажи она ему об этом, но когда он повалил ее на постель, для нее это было неожиданностью.

Но она любила его, любила!

Он казался ей принцем, любовником из оперы и одновременно все понимающим, надежным, уверенным в себе человеком. Таким, который будет понимать и уважать ее и которого она будет любить до конца своей жизни. Иначе она никогда не переступила бы порог той комнаты в роскошном загородном пансионе.

И что же? Не прошло и пары недель, как этот принц, этот человек, суливший надежду и опору, проявил себя малодушным предателем. Нет, не просто эгоистом, а жалким, презренным трусом. Куда девался его аристократизм, его лоск, когда он на брюхе выползал из хижины, где были заперты они с сестрой, бросив двух беззащитных девушек, бросив свою невесту на поругание и верную гибель!

Он бежал оттуда, даже не вспомнив о них. Он радовался, что ему удалось спастись — ведь обвал в горах произошел, потому что он пел или кричал от радости!

Подумать только, что именно с этим человеком Лус легла в постель — невенчанная, вверившись его благородству. Он был первым, и она так обманулась в нем.

Надо было забыть, вычеркнуть из памяти, из души, из сердца человека по имени Эдуардо Наварро. Но это не получалось. Всякий раз, когда мужские руки ласкали ее, Лус вспоминался трус и предатель. Неужели так будет всегда?

Даже в постели с верным и смелым Пабло она не могла отвязаться от мысли, что тот, кто ласкает ее, рано или поздно предаст.

Нет, нет, не нужно об этом думать. Нельзя вспоминать, что было прежде.

Но опять возникает эта ноющая боль в сердце. Опять за любовью мерещатся обман, пустота, ничто.

Но нельзя раскисать, никак нельзя.

Нужно успеть так много сделать!

Ведь близится отъезд в Вену — город ее мечты.

Вена, Вена, город вечной музыки! Твои улицы и переулки — артерии, по которым пульсируют потоки звуки вдохновения! По твоим тротуарам и по сей день прогуливаются, отмеряя шагами ритмы и такты, Моцарт, Гайден и Бетховен. И, может быть, где-то во дворе, под деревьями вальсируют с дамами в декольтированных платьях Штраус-отец и Штраус-сын...

И они примут в свою компанию ее, Лус, ведь ей вскоре; предстоит петь со сцены Венской оперы!

Лус отбросила одеяло и опустила ноги на мягкий ворс ковра.

Она встала и заставила себя улыбнуться, гоня прочь ночную тоску и страхи.

Глупости все это, жизнь прекрасна!

Лус глубоко вздохнула и, пробуя голос, пропела несколько тактов «Венского вальса».

Она не знала, что за дверью спальни, затаив дыхание и прислушиваясь к каждому шороху, стоит ее муж Пабло...

Чата Суарес в отличие от своей подруги Лус пока отказалась от карьеры оперной певицы. Правда, она была не так талантлива, как Лус, однако могла бы украсить театральную сцену любой из латиноамериканских столиц. Нет, Чата вовсе не рассталась с мечтой выйти на профессиональную сцену, она ее просто на время отложила. Они с Антонио решили, что сначала они займутся семьей, а затем, когда Антонио как следует встанет на ноги, Чата сможет реализовать себя как певица.

Пока же она реализовывала себя как жена и мать. Приятно было войти в их просторную солнечную квартиру; Чата умела создать в ней уют, так что сразу было видно - дом ведет не просто умелая хозяйка, а добрая и счастливая женщина. Все у Чаты получалось на удивление легко. А на ней были дом, двухлетняя малышка Пепита, и к зиме должен был родиться еще один ребенок — Чата решила не растягивать появление детей надолго, чтобы, как она сама говорила, «отмучиться с пеленками раз и навсегда». Другая бы на ее месте постоянно жаловалась на усталость, на то, что она ничего не успевает, а Чата справлялась со всеми делами почти без посторонней помощи — они с Антонио мечтали о собственном доме и поэтому старались экономить. Но Чата не унывала. И только совсем недавно, когда ей стало тяжело поднимать девочку, Чата согласилась нанять няню для Пепиты.

Они с Антонио решили, что после рождения маленького Чата снова начнет подрабатывать пением — будет петь в церковном хоре по праздникам, если будет время, станет давать уроки музыки соседским девочкам. Няня в этом случае, разумеется, будет нужна.

С подругами Чата теперь виделась редко. Лус, та вообще уехала по контракту в Вену. И хотя скучать у нее не было времени, все же она ощущала недостаток общения. Поэтому, когда в дверь позвонили и Чата увидела Рохелио Линареса, которого вслед за Лус и Дульсе называла «дядя Рохелио» она непритворно обрадовалась.

— Как я рада! Проходите, пожалуйста, — захлопотала Чата. — Пепита, познакомься, это дядя Рохелио, он приехал к нам из Мехико.

Крошка Пепита, унаследовавшая легкий и приветливый характер матери, улыбнулась дяде и представилась:

— Пепита Суарес. Я девочка.

— Очень приятно, — полусерьезно ответил Рохелио и протянул девочке руку.

Чата провела его в гостиную и угостила кофе и тортильями с маслом и вареньем. Только после того как гость, по ее мнению, немного насытился, она сказала:

— Я слышала о вашей утрате, очень вам сочувствую, — и действительно на глаза Чаты навернулись слезы. — Я ведь хорошо знала дядю Рикардо. Он был такой хороший! Бедняжки Лус и Дульсе. А тетя Роза!

— Да, — вздохнул Рохелио, — для всех нас это был страшный удар. Но именно поэтому я здесь.

Чата удивилась. Рохелио подробно поведал ей о своих подозрениях, закончив рассказ сообщением о своем разговоре с падре Игнасио.

— Теперь ты понимаешь, почему я здесь, — сказал он

— Вил... — покачала головой Чата. — Кто бы мог поду мать...

— Но ты ведь знала его, — сказал Рохелио. — Падре Игнасио сказал, что ты пела в хоре во время его проповедей,

— Если бы я знала, кто он такой, я бы и близко к нему не подошла, сколько бы денег он ни сулил. Я-то принимала его просто за безвредного дурачка, как и другие наши девчонки.

— И никто из вас не замечал за ним ничего такого? — спросил Рохелио.

— Ну замечали кое-что, — покачала головой Чата, — например, он был очень неравнодушен к женскому полу, — при воспоминании об этом Чата усмехнулась. Посмотришь на него — сама святость, а как говорит! — Она надулась и, имитируя бразильский акцент Гонсалеса, сказала: «Остерегайтесь грешить даже в мыслях своих, братья и сестры. Ибо грешная мысль — это есть первый шаг к преступному деянию». А сам! Таращится на каждые красивые ножки. Хотя, — она пожала плечами, — может, это он так, безо всяких греховных мыслей.

— И без них же пытался изнасиловать Лус, — мрачно добавил Рохелио.

— Дядя, посмотри, какая у меня кукла. — Малышка Пепита положила ему на колени маленького пупса с всклокоченными волосами. — Ее зовут Марта.

— Очень красивая кукла, — машинально отвел Рохелио, рассматривая игрушку.

— Пепита, — всплеснула руками Чата, — разве ты забыла, что Марте пора спать. И не забудь умыть ее перед сном.

Пепита схватила Марту и побежала с ней в ванную. Когда девочка ушла, Чата снова посерьезнела:

— Кто бы мог подумать, что он такой мерзавец!

— Значит, ничего, кроме излишнего интереса к женщинам, вы у него не замечали...

— Нет, — покачала головой Чата. — Мы смеялись над ним. Просто не понимаю, как некоторые люди могли воспринимать его всерьез. А ведь такие находились. Взять хотя бы его несчастную жену. Сколько лет он «пудрил» ей мозги! Она же его чуть ли не за святого считала, хотя, кажется, только слепой не увидел бы, как Вил облизывается на каждую хорошенькую девчонку.

— У него была жена? — удивился Рохелио.

— Конечно! Ее звали Рената. Она, кстати, мексиканка. И, наверно, живет где-нибудь в Мехико.

— Она ушла от него?

— Да, после того как застукала Вила с одной сеньоритой, которая изображала у него ангелочка с крылышками. Жена в один прекрасный день вернулась домой слишком рано. Ну и, наконец, своими глазами увидела, какой он святой.

— Да, красивый складывается образ, — заметил Рохелио.

— А он так донимал ее, бедняжку, — продолжала Чата. — Все время попрекал ее прошлым. Не прямо, конечно, нет. Он умел это сделать тонко. Вдруг выдаст что-нибудь вроде «Мария Магдалина ТОЖЕ была блудницей, а стала святой». Понимаешь, ТОЖЕ. Он таким образом ее подчинял — она должна была все время помнить, что он ее спас, вытащил из ямы. И когда она поняла, что он сам такой же и только корчит из себя невесть что, а она ему верила, тогда-то она от него и ушла. Обидно ей стало, конечно.

— Хорошо бы ее разыскать, — пробормотал Рохелио.

— Тут я, боюсь, ничем не смогу помочь, — ответила Чата. — Но сам Вил, наверно, знает, где ее найти. Может быть, попробовать узнать у него как-нибудь стороной, а?

— У него? — не поверил своим ушам Рохелио. — Но где же мы можем найти его?

— Как где? — в свою очередь удивилась Чата. — Дядя Рохелио, да ты выйди на улицу и оглядись внимательно. У нас же весь город увешан его портретами. «Доктор Вилмар Гонсалес. Знаменитый проповедник из США. Истинно христианский образ жизни» или что-то вроде того. Он собирается выступать у нас в Куэрнаваке.

Рохелио был ошеломлен этой новостью настолько, что течение нескольких минут ничего не мог сообразить. Все это время он раздумывал, как найти этого Гонсалеса, предполагая, что это будет очень трудно. Оказалось, проповедник и не думал скрываться. Это значило только одно — он был совершенно уверен в собственной безопасность ничего не боялся.

— А что, Чата, — наконец задумчиво сказал Рохелио. — Это мысль! Он тебя знает и ничего не заподозрит, ты попробуй вытянуть из него как можно больше информации.

— Постараюсь, — пообещала Чата. — Уж я найду, как подъехать к Вилу.