Возвращение Дикой Розы

ГЛАВА 11

Дульсе сидела в коридоре гинекологического отделения клиники, со страхом ожидая результаты анализов.

Она долго колебалась, прежде чем решилась начать, наконец, обследование. Но никому не сказала, ни слова о своей затее, решив прежде выяснить все для себя. А ее всерьез беспокоили опасения, что у нее что-то не в порядке, раз она никак не может стать матерью.

Старенький профессор долго осматривал ее, недоуменно пожимая плечами, придирчиво расспрашивал об их интимной жизни с Жан-Пьером, заставляя Дульсе краснеть и смущаться.

— У меня что-то не так, доктор?— с тревогой спросила Дульсе.

— Я думаю, что картина прояснится после ультразвукового обследования,— уклончиво ответил врач.

Но и ультразвук не дал ясной картины.

И следующий специалист, к которому направили Дульсе, тоже неопределенно ответил, что необходимо понаблюдать.

Уже несколько недель Дульсе ходила на обследования, сдавала анализы, проходила сложные тестирования, но окончательный диагноз все еще не был установлен.

Одна процедура, которую ей пришлось пройти, была особенно мучительной. В вену вводили контрастное вещество и на специальной аппаратуре проверяли проходимость труб и работу придатков.

После этого мучительно болел живот, и бледная как смерть Дульсе лежала весь вечер, отвернувшись лицом к стене, не отвечая на расспросы Жан-Пьера.

И вот теперь все обследование полностью завершено. Все результаты тестов сложены в одну папку, которую за этой закрытой дверью сейчас обсуждают несколько специалистов.

Дульсе крепко сжала руки от волнения. Дверь приоткрылась, и молоденькая медсестра позвала Дульсе:

— Войдите

Дульсе перевела дыхание и шагнула в кабинет.

Она быстро переводила взгляд с одного лица на другое стараясь угадать свой приговор еще до того, как будет сказано хоть слово.

— Видите ли... — протяжно начал пожилой профессор. — Мы... э... тут посоветовались с коллегами... Ваш случай сложный, деточка... э... весьма сложный... У вас, видите ли... как бы вам объяснить... Вы ведь с сестрой однояйцевые близнецы, так?

— Да, — кивнула Дульсе, не понимая, какое это имеет значение.

— И вы родились второй... э... и более слабой, да?

— Да, — подтвердила Дульсе. — Мама говорила, что я весила на полкило меньше, чем Лус.

— Вот это и сказалось... э... на вашем развитии... — Старенький профессор пожевал губами. — У вас... э... некоторое недоразвитие внутренних органов... Вы... как бы вам сказать... еще физически не готовы стать матерью...

— Значит... у меня не может быть детей? похолодев, напрямик спросила Дульсе.

— Это... э... очень проблематично...

— Вы скажите мне прямо.

— В настоящий момент... нет. —

— А когда? — спросила Дульсе, вновь пытливо обводя консилиум взглядом. — Или... никогда? Так?

— Видите ли... — опять начал профессор.

Но Дульсе уже больше не могла выносить этой пытки. Ей все уже было ясно. Слезы закипали на ресницах, а горло перехватывал горький комок. Она круто повернулась и быстро выбежала из кабинета. Только одна мысль больно сверлила мозг. У нее никогда не будет детей. Никогда! Она ущербная, недоразвитая, она родилась уродом.

Как странно, однако, устроено. Они с Лус абсолютно одинаковые и лицом, и фигурой, а какие-то полкило при рождении превратили одну из них в неполноценную женщину. Получалось, что Лус смогла полностью развиться за счет Дульсе, отобрав у нее в утробе недостающие жизненные соки.

«Почему именно я? — думала Дульсе. — Почему не Лус?»

Она чувствовала себя несправедливо обворованной, словно сестра сознательно обокрала ее.

Не видя ничего перед собой, не разбирая дороги, она стремглав летела по коридору клиники, захлебываясь от рвущихся наружу рыданий.

Жизнь больше не имела смысла. Рано или поздно Жан-Пьер поймет, что она пустоцвет, и оставит ее. А она на всю жизнь до самой старости обречена, провожать горькими взглядами чужих детей и отчаянно завидовать Лус. А потом эта зависть перейдет в ненависть, Дульсе станет желчной и злобной, отвратительной, всеми ненавидимой старухой. Нет, она не хочет, не желает такой жизни!

Неожиданно она с размаху налетела на кого-то, машинально пробормотала извинения и метнулась было в сторону. Но сильные руки вдруг крепко обхватили ее за плечи и встряхнули.

— Дульсе! — как будто сквозь толстый слой ваты услышала она.

И подняла затуманенные слезами глаза.

Пабло в белом халате склонился над ней, пытливо заглядывая в лицо.

— Что ты здесь делаешь, Дульсе? Что случилось? Почему ты плачешь?

— Ах, оставь меня! — отчаянно дернулась Дульсе.

Но Пабло уже силой тащил ее за собой по запутанным переходам клиники.

Он буквально втолкнул ее в свой кабинет и запер дверь. Дульсе опустилась в кресло, уткнувшись лицом в ладони, не в силах остановить рыдания.

Пабло порылся в шкафчике, накапал в стакан успокоительного и заставил Дульсе проглотить, с трудом разжав ей стаканом зубы.

— Все кончено... — вдруг безнадежно прошептала

Дульсе, подняв на него безжизненно потухшие глаза.

Пабло не на шутку перепугался. Он видел, что Дульсе вышла из диагностического отделения, и самые страшные предположения заставили его похолодеть. Он сел рядом и взял Дульсе за руку, заставив себя говорить с ней успокаивающим тоном опытного врача.

— Какой у тебя диагноз? Скажи мне, может, все не так уж страшно. Ты ведь знаешь, сколько людей мы вернули к жизни в нашей клинике. Безнадежных ситуаций не бывает. Всегда можно попытаться что-нибудь сделать. Главное, вовремя начать лечение...

Его голос был таким уверенным и убежденным, хотя сам Пабло втайне боялся, что Дульсе произнесет роковые слова, Неужели опухоль? Как это несправедливо... Дульсе так молода... Главное, сейчас успокоить ее, снять паническое напряжение, заставить поверить в эффективность лечения.

А потом? Он представил, что ему придется ее оперировать... Прятать глаза, объясняя Жан-Пьеру и Лус, что ничего нельзя было сделать... Всю жизнь чувствовать свою вину за бессилие медицины.

Нет, Дульсе не должна почувствовать, что он сам напуган.

Пабло ласково погладил ее по руке.

— Расскажи, малышка, не бойся. Ты ведь знаешь, я здесь царь и бог. Может, именно я смогу тебе помочь.

— Нет, Пабло, — горько покачала головой Дульсе. — Здесь ты абсолютно бессилен.

И неожиданно для себя она вдруг, запинаясь, выложила ему все. И свои тайные страхи, и горькие мысли, и даже призналась в жгучей зависти к Лус, сумевшей родить дочку.

— Я просто урод, понимаешь? С этим ничего нельзя поделать. Надо просто смириться и жить. А я так жить не смогу.

Пабло вдруг вздохнул с таким облегчением, что Дульсе замолчала и изумленно уставилась на него.

Чему он радуется? Он не сумасшедший?

А Пабло не мог сдержать радостную улыбку, понимая, что это вовсе не к месту.

— Извини, — честно сказал он. — У тебя был такой обреченный вид, что я подумал самое плохое.

— А разве может быть что-нибудь хуже? — искренне изумилась Дульсе.

— Лично я не вижу пока никакой трагедии, — огорошил ее Пабло. — Ты молодец, что вовремя обратила внимание на свое состояние. Ты прошла полное обследование. Консилиум поставил тебе диагноз. Так что полдела уже сделано. Хуже было бы, если бы ты продолжала молчать и надеяться на невозможное. А так... мы уже все знаем. Значит, начнем лечение.

— Ты не понял... Это неизлечимо...

— Но я, же сказал тебе, что неизлечимых болезней не бывает, — вдохновенно соврал Пабло. — Главное, начать вовремя. Ты еще очень молода — значит, надежда есть. Я покажу тебя лучшим специалистам. Испробуем все, что они посоветуют...

Он смотрел в лицо Дульсе. Печать безысходного отчаяния постепенно сошла с него, но глаза по-прежнему были тоскливы и безнадежны.

— Не говори только Лус и Жан-Пьеру, — вдруг попросила его Дульсе. — Наверное, это нечестно по отношению к нему, но я не хочу, чтобы он знал.

— Конечно, — преувеличенно бодро заверил ее Пабло — Зачем его зря расстраивать? Немного подлечишься, окрепнешь и подаришь ему здоровенного мальчишку. Вот увидишь!

Дульсе слабо улыбнулась ему.

— Спасибо, Пабло. Я не верю в успех, но все равно, спасибо.

— Послушай, Пабло, — сказал Альберто, когда Дульсе вышла подождать в приемной, — здесь ничего нельзя поделать. Честное слово, она напрасно надеется и тратит силы и время.

Альберто был приятелем Пабло по медицинскому колледжу. Он занимался лечением женского бесплодия и, несмотря на свой возраст, уже считался одним из ведущих специалистов в этой области.

— Это очень сложный и редкий случай. Тесты показали что при внешней, кажущейся нормальности яйцеклетка у нее не вызревает полностью. Врожденная инфантильность. Так что возможность зачатия полностью исключена.

— Неужели никак нельзя стимулировать ее развитие? — спросил Пабло.

Альберто покачал головой.

— К сожалению, я не знаю как. Есть только один способ — пересадить ей оплодотворенную клетку твоей жены. Они ведь близнецы, у них сходный генетический код. Хотя и это проблематично. Я не уверен, что Дульсе сумеет выносить ее. А если такая попытка не увенчается успехом, то Дульсе потеряет последнюю надежду и вряд ли оправится от такого удара.

— Я понял. — Пабло помолчал и добавил: — Ты не обижайся, Альберто. Я тебе полностью доверяю, но... Может, нам обратиться еще к кому-нибудь? Посоветуй. Мы должны испробовать все.

Альберто пожал плечами.

— Ты не хуже меня знаешь ведущих специалистов. Только боюсь, они будут такого же мнения.

— Значит, чудес не бывает?

— Мы ведь ученые, а не волшебники, — грустно улыбнулся Альберто. — Хотя всегда хочется верить в чудо...

— Ну что? — нетерпеливо спросила Дульсе.

— Все не так уж плохо, дорогая, — заставил себя улыбнуться Пабло. — Надо есть побольше меда и грецких орехов. И пить по утрам крепкий бульон.

— И все? — с недоверием спросила Дульсе. — Это все, что он мог посоветовать?

— Но ты ведь понимаешь, что это дело не одного дня и даже не одного месяца, — ответил Пабло. — Сначала тебе надо окрепнуть. А потом...

Дульсе тоскливо вздохнула и молча отвернулась.

Если бы Жан-Пьер почаще бывал дома, он бы заметил, что с женой творится что-то неладное.

Дульсе целыми часами сидела в своей мастерской, но никак не могла заставить себя приступить к работе над заказом, хотя время тикало неумолимо и срок сдачи катастрофически приближался.

Вместо этого она набрасывала небольшие абстрактные этюдики, от которых так и веяло тоской и черной безнадегой. Едва дождавшись, пока краски на холсте высохнут, Дульсе отбрасывала этюды в угол мастерской и почти бездумно принималась за следующий.

Большое полотно, вертикально вытянутое до самого потолка, приготовленное для выполнения заказа, стояло девственно чистым, и Дульсе иногда хотелось запачкать или порезать его, чтобы не раздражало.

— Тебе надо побольше бывать на воздухе, — глядя на ее бледное лицо, сказал однажды Жан-Пьер.

— Мне нравится запах краски, — пожала плечами Дульсе.

— Ну, как хочешь... — Жан-Пьер помолчал и вдруг добавил ядовито: — Можно хотя бы пройтись до магазина. Наш холодильник пуст уже почти месяц.

— Ты же не ужинаешь дома, — безразлично отозвалась Дульсе.

Жан-Пьер удивленно глянул на нее.

— Так может, мне и не завтракать? И вообще не жить здесь?

— А разве ты живешь? — в свою очередь удивилась Дульсе. — Ты только ночуешь изредка. Я не знаю, где ты пропадаешь, мы уже никуда не ходим вместе. Разве это можно назвать семьей?

— Я тоже совершенно не так представлял себе семейную жизнь. — Жан-Пьер смерил Дульсе критическим взглядом. — Посмотри на себя. Ты же ползаешь по дому как сонная муха. Я не привык жить в таком ритме, мне нужно движение.

Дульсе тихонько кивнула, но не ему, а каким-то своим мыслям.

— Я это знала... — шепнула она. — Именно так...

— Что ты знала?

— Что рано или поздно ты от меня уйдешь, — шепнула Дульсе.

— Не говори глупости, — раздраженно ответил Жан- Пьер. Я всего лишь хочу, чтобы в доме были еда и порядок. Это нормально.

— Да... именно так... — снова повторила Дульсе.

Небольшая базилика Нуэстра-Сеньора-де-Гуадалупе в районе Густаво-Мадеро ярким белым пятном выделялась на фоне нависших низкими клубами свинцовых облаков.

Несмотря на надвигающуюся непогоду, Дульсе все же решила не откладывать встречу с кюре базилики отцом Игнасио. Именно сейчас ей был позарез необходим его совет. Все земные способы современной медицины испробованы, и у Дульсе больше не осталось веры в могущество науки. Но вера в Святую Мадонну Гваделупскую и непогрешимую мудрость ее слуги падре Игнасио все еще жила в ее душе.

Замедлив шаги у входа, она быстро перекрестилась.

Неожиданно ей вспомнился Парижский собор Нотр-Дам... Его величественная громада была полным контрастом здешнёй крохотной базилике. Парижский собор подавлял своим величием, а в приход падре Игнасио она вступала, словно под своды родного с детства дома.

Подслеповатые глаза отца Игнасио лучились мягким пониманием и безмерной добротой.

— Я к вам за советом, святой отец...

Дульсе опустилась на колени и поцеловала сморщенную старческую руку, которой падре Игнасио благословил ее.

— Слушаю тебя, дитя мое.

— Я грешна. Очень грешна, — забормотала быстро Дульсе. — В мыслях своих я отказываюсь от священного дара жизни и призываю смерть. Я посмела возроптать на Господа за уготованную мне судьбу. Я не хочу такой жизни, падре.

Страдания даются нам, дабы укрепить нашу веру и мужество. И только с честью прошедший тяжелое испытание будет отмечен милостью Господней — тихо сказал отец Игнасио.

— Но за что же мне послано это испытание? Ах, падре, мои страдания невыносимы! Не только физический недуг, но и моральную, душевную боль послали мне небеса. Скажите, падре, за что?

Она с мольбой подняла на него глаза.

— Почему мне отказано в том, что составляет истинное счастье любой женщины? Да, Святая Дева принесла своего ребенка в жертву во искупление грехов человеческих... Но ведь она имела ребенка! А почему мне она не дает?

— Не ропщи и не обижайся, — кротко сказал падре Игнасио. — Лучше попроси хорошенько. Только искренне и с открытым сердцем. И я тоже помолюсь за тебя, дитя мое Может, Святая Дева прислушается к моей просьбе

— Именно об этом я хотела просить вас, святой отец. — Дульсе умоляюще сжала руки, глядя ему прямо в глаза. — Вы ведь неизмеримо ближе к Деве, чем я. К вашей молитве она прислушается быстрее.

— Пойдем со мной, дитя, — сказал падре Игнасио

Он тяжело поднялся и подвел Дульсе к изображению Мадонны Гваделупской. Ее вырезанное из дерева скромное позолоченное изваяние стояло в глубине простой каменной ниши. Казалось, что мадонна смотрит пристально из-под опущенных век на каждого, кто приближается к ее подножию.

Дульсе припала губами к краю деревянной сандалии, выступающей из-под складок ниспадающей туники.

— Святая Дева Гваделупская, — едва слышно зашептала она. — Выслушай мою просьбу. Мне больше некого просить. Ты единственная моя надежда...

Рядом с ней, стоя на коленях, бесшумно шевелил губами падре Игнасио. Он просил Деву сжалиться над Дульсе и даровать ей младенца.

Дульсе горячо шептала слова молитвы, пытливо вглядываясь в деревянное лицо изваяния. Губы мадонны были скорбно сжаты. Грациозная шея была чуть изогнута, и Дульсе увидела искусно замазанную трещину в рассохшемся дереве. И облупившуюся позолоту на подбородке, и отполированные множеством рук до черноты складки одеяния...

«Сколько же людей приходили сюда просить ее милости, — подумала она. — Интересно, скольким она сумела помочь?»

Почему-то у нее не было уверенности, что Святая Дева слышит ее...

Все оказалось далеко не так просто, как выглядело на ранчо Гуатьерресов. Во-первых, оказалось, что Сорайда недавно совершенно удалилась от дел, и всем в «Твоем реванше» ведал управляющий — бойкий и деловой парень в белом костюме с красным цветком в петлице. Он наотрез отказался сообщить Рохелио и Исабель, где сейчас живет и чем занимается бывшая хозяйка ночного заведения.

— Донья Сорайда вряд ли будет довольна, если я буду раскрывать перед каждым встречным ее секреты, улыбнулся управляющий, обнажив два ряда белых зубов. — Да и новому хозяину также. У них с ней такой маленький уговор. С вашего позволения, сеньоры. — И он, повернувшись к ним спиной, немедленно принялся распекать кого-то из официантов за нерасторопность.

Исабель огляделась.

— Здесь ничего не меняется, — прошептала она. — Сколько лет я не переступала этого порога, погоди... десять, нет, чуть меньше.

Рохелио, который, в отличие от своего брата, никогда в жизни не любил подобные заведения, был здесь всего один раз — его когда-то затащил сюда Рикардо. Но сейчас ему было не до ностальгических воспоминаний. Он был очень опечален и раздосадован тем, что порвалась та единственная ниточка, которая могла бы привести к разгадке. И сейчас он не оглядывался по сторонам, а стоял, сжимая кулаки в бессильном отчаянии.

— Что делать, Исабель? — наконец проговорил он.

— Знаешь, давай сядем, — вдруг предложила та, хотя еще пять минут назад эта идея показалась бы ей странной — Давай сядем, выпьем кофе или чего-нибудь покрепче и успокоимся. Может быть, тогда нам что-нибудь придет в голову.

— Давай, — согласился Рохелио без всякого энтузиазма.

— Нет-нет, не сюда, — остановила его Исабель, увидев, что Рохелио хочет занять ближайший к ним пустующий столик. — Вон туда, в угол. Я всегда сидела там... Хорошо, что он оказался свободным.

Они прошли через зал мимо сцены, где выступала танцовщица со страусиными перьями и веером, и сели за крайний столик слева. Это было то место, где Милашка Исабель провела несколько лет своей молодости. Здесь она сидела со своим Ченте, здесь же соблазняла считавшего себя вдовцом Рикардо Линареса.

И сейчас, сидя здесь вместе с Рохелио, так похожим внешне на своего брата, Исабель мысленно перенеслась в прошлое. Она вновь почувствовала себя потрясающей красавицей с яркими голубыми глазами и платиновыми волосами, которые волнами ниспадают на обнаженные матовые плечи.

И всем этим блистающим мишурным миром управляла многие годы грузная, постепенно стареющая женщина. Исабель огляделась — как-то, интересно, работается девочкам при новом хозяине? Сорайда была резкой, иногда грубой, но все прекрасно знали, что у нее доброе сердце. Она была неизменно справедливой, и любая девушка, попавшая в беду, всегда могла рассчитывать на ее помощь. «Без Сорайды «Реванш» будет другой», — думала Исабель. И ей казалось, что атмосфера уже как-то неуловимо изменилась. Исабель и сама не могла в точности определить, что же такое ей здесь не нравилось. И публика стала другая...

— Что желают сеньоры? — К ним подошел официант. Рохелио заказал кофе, легкий ужин и немного сухого вина. Исабель продолжала внимательно осматривать зал.

— И ничего больше? — спросил официант.

— Нет, спасибо, ничего. — Рохелио немного удивил этот вопрос, но он тут же забыл про официанта и погрузился в собственные невеселые размышления.

Поразительно, — сказала она наконец. — Ни одного знакомого лица.

— Подумай, сколько лет тебя здесь не было, — отозвался Рохелио. Ведь девушки не задерживаются здесь надолго. Никто же не будет работать здесь в тридцать.

— Это понятно, — кивнула головой Исабель. — Но официанты, повара могли остаться. Понимаешь, сменились все. Я этого не ожидала.

Когда официант принес заказ, Исабель обратилась к нему:

— Скажите, вы давно здесь работаете?

— Чуть больше года, — ответил официант. — С тех пор, как пришел новый хозяин и решил обновить штат.

— Вот видишь, — сказала Исабель. — Я так и догадалась. Он уволил всех, кто работал раньше. Но кто-то все же мог остаться.

— Может быть, швейцар или гардеробщики.

— Я бы их узнала, — покачала головой Исабель. — Все это как-то удивительно, честное слово. Почему Сорайда вдруг решила скрываться, почему этот новый хозяин вдруг взял и уволил всех. Просто странно.

Она внимательно оглядела зал.

— Подожди меня одну минуту, — сказала она Рохелио. — Я выйду в туалет.

Исабель встала и медленно пошла через зал. С каждым шагом она чувствовала себя все более и более неуютно. Ощущение было такое, как будто она попала в дом, который когда-то был ей родным, но где сейчас хозяйничают совершенно чужие люди. Ее не оставляло впечатление, что они захватили его незаконно и делают здесь что-то неблаговидное.

Исабель хорошо знала устройство заведения, где сама проработала несколько лет. Она безошибочно нашла путь к туалетам. Но большинство посетительниц не знали, что рядом со сверкающим чистотой входом в дамскую комнату за неприметной зеленоватой занавеской, сливавшейся с кафельной облицовкой стены, находилась дверь, за которой сидела уборщица — маленькая старушка, с обликом которой так не вязалось ее громкое имя Мария де лос Мерседес. Обычно девушки из заведения Сорайды звали ее просто тетя Мими.

Исабель, убедившись, что вокруг никого нет, тихонько постучала в дверь за зеленоватой занавеской.

— Кто там? — раздался голос, показавшийся знакомым.

У Исабель забилось сердце. Неужели тетя Мими осталась... Она тихонько открыла дверь и проскользнула внутрь.

«Феррари» плавно затормозил перед массивной дверью с коваными бронзовыми ручками. Сидя за рулем машины, Эвелина успела рассмотреть, что на Хоакине были брюки от нового дорогого костюма и рубашка из дорогого магазина. Его довольно нескладная фигура теперь смотрелась уже не так нелепо, как в студенческие дни.

Хоакин быстро выскочил из машины, чтобы распахнуть перед Эвелиной дверцу, и тут же раскрыл перед ней. дверь клуба. Швейцар в ливрее почтительно склонился перед ней.

Хоакин провел ее в уютно обставленный ресторан и попросил принести меню. Выражение лица у него все время менялось: то он оглядывался по сторонам, и довольная улыбка появлялась у него на губах, то бросал быстрый взгляд на кольцо Эвелины и опять мрачнел.

Когда подошел официант взять заказ, Эвелину поразило, насколько хорошо Хоакин ориентировался в замысловатых названиях изысканных блюд.

— Ты позволишь тебе порекомендовать? Начнем, пожалуй, с черной икры, потом жюльен из шампиньонов... Как тебе устрицы? Или нет, лучше закажем омара, они его прекрасно готовят. Ты согласна? И предлагаю к закуске бутылочку мозельского, оно мне в прошлый раз очень понравилось...

Когда официант отошел, Эвелина с улыбкой сказала своему спутнику:

— Прошу тебя, Хоакин, открой мне загадку. Ты видишь, что я сгораю от любопытства. Что с тобой случилось, ты отыскал волшебную лампу Аладдина?

Хоакин довольно рассмеялся:

— Да нет, все гораздо прозаичнее. Ты, наверно, не слышала от меня про дядюшку моего отца, старого Фелипе Герра, который скончался три месяца назад? Он был крупным фабрикантом: у него была целая сеть фабрик, где делают стиральные порошки и тому подобное. При жизни старик нас не жаловал, и во время ежегодных визитов к нему в провинцию Матансас на всех страх наводил. Зная его капризный характер, мы на него не очень рассчитывали, тем более что у него еще есть родственники. И вдруг при зачтении завещания выясняется, что он считает моего отца продолжателем рода Герра и завещает ему все свое состояние и управление его делами. Папаша чуть со стула не упал, когда адвокат это зачитывал.

Эвелина вежливо улыбнулась:

— Ну что ж, это приятная новость. Прими мои поздравления.

— Да, это был хорошенький сюрприз, — продолжал Хоакин воодушевляясь. — Поэтому теперь отцу приходится проводить часть времени в Матансас. Разумеется, бросать Буэнос-Айрес мы не собираемся. Мать как раз сейчас встречается с агентом по недвижимости, подыскивает новый дом, попросторнее.

— А ты, значит, будешь помогать отцу.

— Ну да, он собирается сделать меня своим заместителем. Говорит: «Раз ты обучался статистике в университете, как раз сумеешь справиться с подсчетом доходов дядюшкиного состояния». Мой папаша любит пошутить, но на самом деле я увлекся бизнесом.

— Действительно, то-то, я смотрю, у тебя вид такой... преуспевающий, — сказала Эвелина. — Теперь только осталось жениться и стать добродетельным отцом семейства.

Выражение лица Хоакина сразу переменилось, из самодовольного стало вдруг удрученным.

— Ты же знаешь, Эвелина, — начал он и вдруг замолчал. Долго сидел, собираясь с мыслями, и вдруг заговорил снова:

— Эх, опоздал я! Если б ты только знала, сколько раз за последний месяц в Матансас я только знала, сколько раз за просыпался с мыслью о тебе и представлял, как я позвоню, и мы встретимся. Я так и не смог тебя забыть, хотя понимал, что я тебе не пара. А теперь я подумал...

— Что именно? — тихо спросила Эвелина, потому что Хоакин опять замолчал.

— Я подумал... Понимаешь, Эвелина, ты же знаешь, что я все время по тебе с ума сходил. А теперь я решил, что смогу предложить тебе такую жизнь, которой ты заслуживаешь. Эвелина, я же все готов для тебя сделать.

— Ты забываешь, что у меня есть жених и наша свадьба намечена через две недели, — мягко произнесла Эвелина.

— Я знаю, ты говорила: океанолог, поэт... — с отчаянием повторил Хоакин. — Эвелина, ты его очень любишь?

Эвелина вздрогнула. Сам того не зная, Хоакин задал именно тот вопрос, который она страшилась задать самой себе. Она быстро взяла себя в руки.

— Он замечательный человек, — важно произнесла она. — Блестящий, талантливый. И он обожает меня.

Хоакин понуро опустил голову.

— Он только что закончил постройку яхты, которую назвал моим именем, — несколько тише сказала Эвелина, как будто уговаривая сама себя.

Хоакин чуть не застонал.

— О, я не сомневаюсь в том, что он необыкновенный, — сказал он. — Такая девушка, как ты; могла выбрать только кого-нибудь особенного. Но я не в силах об этом слушать спокойно. — Он прервал свою речь и залпом осушил бокал вина, стоявший перед ним. — Эвелина, я так мечтал оказаться с тобой где-нибудь на море, на палубе океанского лайнера под тропическими созвездиями. Чтобы я мог смотреть на тебя и боготворить тебя, ловя малейшее твое желание...

Эвелина молча слушала его, пытаясь вообразить себе эту картину. Ей лестно было, что чувства ее старого поклонника не ослабели и против ее воли к романтической картине примешивалась мысль о дорогом «феррари» Хоакина, о шикарных клубах и о сети фабрик, которыми теперь управлял его отец.

Девушка вздохнула и посмотрела на часы.

— Знаешь, я бы очень хотела, чтобы мы остались друзьями, — сказала она. — Спасибо тебе, Хоакин, обед был замечательный, но сейчас мне уже нужно идти. Я желаю тебе удачи в делах и счастья.

— Ты же знаешь, что моя удача может быть связана лишь с тобой, — грустно произнес Хоакин, поднимаясь вслед за ней.

Он подвел ее к машине и открыл дверцу.

— Ты разрешишь позвонить тебе? — робко спросил он, трогаясь с места.

«Какой смысл?» — хотела сказать Эвелина, но что-то удержало ее. Она подумала, что ей не помешает, если она будет поддерживать такое знакомство.

— Разумеется, Хоакин, звони. Я буду очень рада, — сказала она.

Машина остановилась у дома Пачеко. Эвелина быстрым движением протянула своему спутнику руку, которую тот поцеловал, и вошла в дом.

Почти сразу же к ней подошла служанка.

— Сеньорита Эвелина, вам звонил сеньор Роберто. Он собирается заехать ненадолго в четыре часа.

«Любопытно, — подумала про себя Эвелина. Час довольно ранний. Что он захочет мне рассказать?»

До четырех оставалось около двадцати минут. Достаточно, чтобы привести себя в порядок, но недостаточно, чтобы привести в порядок свои мысли. Мысли Эвелины беспорядочно кружились вокруг дома, яхты, стиральных порошков старого сеньора Герры, сегодняшнего обеда в клубе с черной икрой и мозельским вином, и ей все время казалось, что она что-то важное не успела сделать.

Вошла служанка и объявила:

— К вам сеньор Роберто.

Служанка произнесла эти слова с понимающей улыбкой. Все в доме знали о скорой свадьбе молодой госпожи, и слуги одобряли ее избранника.

— Эвелина, дорогая, это я! — И стремительной походкой Роберто вошел в гостиную.