Возвращение Дикой Розы

ГЛАВА 26

Жан-Пьер, выйдя из самолета, сразу же ощутил всей своей кожей горячее дуновение ветра. После зябковатого моросящего дождя, который сопровождал его посадку Вене, было так приятно вновь окунуться в теплый, ласково-расслабляющий климат Мексики.

«Похоже, я уже стал аборигеном, — с усмешкой подумал Жан-Пьер. — Европа показалась промозглой, а необходимость надевать по вечерам плащ просто удручала. То ли дело — свободный летний костюм, в котором так легко дышится всему телу...»

Он уселся в такси, жадно приникнув к окну, наблюдая за открывающимися перед ним видами Мехико, ставшими такими родными за последние годы.

«Я действительно словно вернулся домой... Да, собственно, это теперь мой дом», — подумал он.

Его умиляло смешение в архитектуре мексиканской столицы многочисленных стилей и эпох. Древняя пирамида соседствовала здесь с мрачноватым монастырем шестнадцатого века, чьи стены еще помнили османскую осаду и болезненные удары пушечных ядер, когда рушился древний город Теночтитлан... А рядом — суперсовременный стадион «Ацтека».

Гул вопящих в возбуждении голосов донесся до Жан-Пьера, когда такси въехало на объездную эстакаду.

— Национальная сборная играет с командой Бразилии, — уважительно пояснил таксист.

Жан-Пьер понимающе кивнул. Каждому мужчине ясно, что это исключительно важное событие для всех мексиканцев.

— Ну и как там? — с неподдельным интересом спросил он.

— Второй тайм. Пока три — один.

Водитель скрипнул зубами от досады и махнул рукой.

— А..! Мазилы! Не хочу даже приемник включать!

На фасаде оперного театра красовалась огромная афиша:

«Европа рукоплещет мексиканскому дарованию. «Отелло». И огромный портрет Лус, где она — в длинном бегом платье с зажатым в нервном кулачке скомканным кружевным платком.

Жан-Пьер невольно потрогал скулу, на которой, казалось, еще чувствовался мощный удар, припечатанный негром во время их последней стычки.

«Как Лус могла лечь в постель с этим громилой? — досадливо подумал Жан-Пьер, все еще ощущая болезненно саднящую сердце ревность. — Неужели ей не было противно?»

В его представлении это было равносильно тому, что Лус овладело грязное животное.

Всю ночь, проведенную им с Лус в Вене, Жан-Пьер не мог отделаться от легкого чувства брезгливости. Восхитительная ароматная кожа Лус казалась ему недостаточно отмытой, словно запятнанной черными пальцами.

И подленькая мысль сверлила мозг: а как «делал с ней любовь» африканец? Каким-то особым африканским способом?

И Жан-Пьер старался изо всех сил, чтобы не показаться Лус слабее негра, принимая на веру рассказы кумушек о каких-то сверхвосхитительных сексуальных достоинствах черной расы.

Лус наутро призналась ему, что впервые в жизни не испытывала внутреннего зажима перед мужчиной, и именно поэтому впервые в полной мере почувствовала свободную радость телесного секса.

Ведь с Пабло у нее все было совершенно иначе. Его нежность и внимание днем, его заботливость только слегка приглушали ночные страхи Лус. Просто она понимала разумом, что Пабло не способен причинить ей боль. Но одно дело понимать, а другое — доверять и раскрываться полностью, так, как это произошло у нее с Жан-Пьером.

Жан-Пьер невольно думал, что Дульсе никогда не была с ним так бесстыдно откровенна в постели, как ее сестра.

Видимо, болезненная скромность Дульсе имеет в подсознании сходные причины, похожие на те, в которых, запинаясь, признавалась ему Лус, мотивируя свой первоначальный отказ.

И все же, несмотря на то, что он-таки добился своего, Жан-Пьер испытывал сейчас неловкое смущение оттого, что через несколько минут ему предстоит взглянуть в наивно-чистые глаза Дульсе.

Давненько Жан-Пьер не позволял себе таких приключений. Со времен бурной парижской молодости, когда он не пропускал ни одной хорошенькой танцовщицы в барах и водил «тесную дружбу» со всеми известными парижским моделями.

После женитьбы на Дульсе он стал ощущать себя впервые в жизни солидным семейным человеком, которому не до всяческих глупостей, потому что он обладает одной-единственной и неповторимой.

Но изумительная новизна и прелесть таких отношений постепенно превращались в скучную обыденность...

И вот поди ж ты, сорвался... Почувствовал прелесть холостяцкой свободы.

«Всех девушек не перецелуешь, но надо к этому стремиться», — подшучивали над подвигами Жан-Пьера его парижские друзья.

А длинноногая хрупкая Николь напомнила ему девчонок из окраинных молодежных баров времен его молодости.

Если бы тогда устраивали такие престижные конкурсы, пожалуй, многие из них смогли бы претендовать на звонкие титулы «королев».

«Разве Николь можно считать изменой? — оправдывал себя Жан-Пьер. — Это что-то сродни ностальгии».

Но чем ближе он подъезжал к дому, тем больше охватывало его смутное беспокойство. Ему казалось, что Дульсе с первого же взгляда обо всем догадается, и тогда...

Что будет тогда — страшно было даже представить. Одно Жан-Пьер знал определенно — Дульсе не сумеет его простить. Даже если будет очень хотеть этого — не забудет. Такой уж у нее характер.

Тем более после возвращения Лус... Как они встретятся теперь все вчетвером после того, что они натворили? Нет, положительно впереди Жан-Пьера ждали неразрешимые проблемы...

Словно нашкодивший кот, Жан-Пьер робко нажал кнопку звонка. Долгая трель гулко продребезжала в глубине дома.

Тишина.

Он нажал еще раз. И нетерпеливо подергал дверную ручку.

Черт побери, куда это подевалась Дульсе?

А может, Лус не выдержала и проболталась ей по телефону? И Дульсе ушла от него, собрав вещи и не дожидаясь его возвращения, чтобы избежать тягостных объяснений?

Обожженный этой страшной мыслью, Жан-Пьер изо всех сил заколотил в дверь, начисто позабыв, что в кармане у него находится ключ.

Дульсе нанесла на картину последний мазок и отступила назад, придирчиво оглядывая свое творение.

Полотно было совершенным, но она дотошно выискивала недостатки. Может, здесь подправить еще чуть-чуть?..

Она не слышала, погруженная в свои мысли, как надрывается в прихожей звонок, и очнулась, только поняв, что дверь содрогается от сильнейших ударов.

Кто может ломиться в ее дом?

Дульсе похолодела от ужаса. Она ведь совершенно одна.

А по Мехико ходят слухи о дерзких нападениях разбойных банд на зажиточные дома. Кажется, они действуют именно днем, пользуясь отсутствием хозяев.

Может, позвонить в полицию?

Дульсе осторожно, на цыпочках, выбралась из мастерской в гостиную и набрала номер, прислушиваясь к ударам.

—- Сеньор, — шепнула она в трубку. — Кто-то пытается высадить мою дверь. Я не знаю что делать. Я абсолютно одна... Адрес?.. Да, пожалуйста, побыстрее...

Она опустила трубку и похолодела еще больше. В двери отчетливо заворочался ключ.

«Сумели подобрать отмычку! — подумала она. — Что же делать?»

До приезда полиции надо где-то спрятаться. Но где?..

Дульсе лихорадочно заметалась по комнате. Услышав, как скрипнула, отворяясь, входная дверь, она бросилась в спальню и забилась в платяной шкаф, задвинув перед собой вешалки с платьями.

«А что если грабителя полезут за вещами? — успела подумать Дульсе, сжимаясь в углу темного шкафа в комочек. — Ведь именно здесь дорогое меховое манто, подаренное мамой к совершеннолетию».

Но менять место укрытия было поздно — в гостиной раздавались тяжелые шаги.

Жан-Пьер открыл дверь своим ключом, бросил чемодан в прихожей и прошел в дом.

Гулкая тишина встретила его. Нежилой застоявшийся воздух ударил в нос. Запах пыли, увядших цветов в вазе, сильный запах масляных красок и скипидара.

— Дульсе! — тихонько позвал он, обнадеженный тем, что в доме пахнет красками.

Значит, Дульсе должна быть где-то здесь.

Жан-Пьер быстро распахнул двери мастерской.

— Дульсе!

Но мастерская была пуста. Огромное яркое вертикальное полотно занимало всю стену, блестя свежими непросохшими красками. Вокруг по полу валялись полувыдавленные тюбики, кисти, наброски орнаментов. На подоконнике сиротливо лежал высохший недоеденный бутерброд.

Жан-Пьер заглянул в кабинет, в ванную, стараясь понять, давно ли отлучилась Дульсе.

В спальне с кровати были содраны простыни, и она тоскливо продемонстрировала Жан-Пьеру полосатые шелковые матрасы и наперники, заставив его сердце сжаться от нехорошего предчувствия. Среди разбросанных одеял валялась газета трехнедельной давности.

Следовательно, Дульсе не подходила к их семейному ложу по меньшей мере, три недели.

Дульсе действительно в ярости содрала постельное белье после ночи, когда Розита заставила их с Пабло провести ее в одной кровати. Она хотела поменять белье, но потом, как с ней бывало довольно часто, вдруг решила, что ей необходимо срочно уехать, и принялась собирать вещи, забыв о первоначальном намерении.

А после возвращения из Центральной Мексики она вообще не заходила в эту часть дома, ограничив свое жизненное пространство мастерской и диванчиком в кабинете Жан-Пьера.

Но Жан-Пьер не мог этого знать. Он решил, что Дульсе действительно поселилась в другом месте, приходя лишь работать в мастерскую, поскольку громоздкое полотно, укрепленное у самого потолка, было трудно переносить куда- либо.

И вот теперь картина окончена. Причем совсем недавно — краски еще свежие. И когда теперь вновь появится Дульсе?

Он решил проверить, на месте ли ее вещи, хотя знал, как мало внимания она придает тряпкам, довольствуясь джинсами и простой блузой.

Жан-Пьер распахнул створки огромного орехового шкафа, плотно забитого многочисленными, по многу лет не надеванными нарядами. Он машинально скользнул пальцами по гладкому шелку, слегка раздвинув плечики вешалок...

Дульсе затаила дыхание.

Кто-то вошел в спальню и распахнул дверь ее убежища.

Дульсе сжалась в комочек, надеясь, что бандит не заметит ее. Но у грабителя, видимо, были серьезные намерения.

Дульсе увидела, как чья-то рука раздвигает наряды шкафу, пытаясь снять их с вешалки. Сейчас, через несколько минут ее обнаружат в опустевшем шкафу, и тогда...

Будь что будет! Неужели сидеть и ждать, пока ее заметят? Разве она не дочь своей матери? Разве пня трусишка? Напав первой и напугав, она может выиграть время. Ош, может, даже сумеет выскочить на улицу. Ей надо продержаться совсем чуть-чуть... ведь полиция уже в пути...

Дульсе набрала в грудь побольше воздуха и издав дикий визг, впилась зубами в чужую руку, одновременное лягнув ногой в то место, где должен был находиться живот грабителя.

Проделав это, она пулей выскочила из шкафа и бросилась к двери, громко зовя на помощь.

Дикая боль неожиданно пронзила Жан-Пьера. Он одул, скорчился я осей на пол, почувствовав, как кто-то перепрыгнул через него, вопя удивительно знакомым голосом.

— Помогите!!!

— Дульсе... — выдохнул Жан-Пьер.

Дульсе быстро оглянулась...

Жан-Пьер! То, что муж может вернуться и войти в дом, даже не пришло Дульсе в голову. Он так долго не звонил и не напоминал о себе, а она была так увлечена работой, что... кажется, она совершенно забыла, что у нее есть муж...

— Жан-Пьер... — потрясенно пролепетала она. — Это ты?! А... что ты здесь... Как ты здесь очутился?..

— Вообще-то я в некотором смысле вернулся домой, — с трудом усмехнулся Жан-Пьер, потирая укушенную руку.

— Ох, Жан-Пьер, прости...

Дульсе бросилась к нему и крепко обняла за шею.

Я думала... я так испугалась...

Жан-Пьер обнял ее и прижал к себе. Она была сейчас очень хороша — раскрасневшаяся, с огромными, расширенными от возбуждения глазами. Растрепавшиеся волосы рассыпались по плечам, выбившись из-под рабочей косынки, которой Дульсе по обыкновению туго стягивала голову, когда писала маслом.

— Испугалась? — засмеялся Жан-Пьер. — Никогда не поверю. Напала на меня, как дикий ягуар...

Он преувеличенно озабоченно посмотрел на свою руку.

— Как ты думаешь, может, стоит сделать серию уколов от бешенства?

— Ну, ты нахал! — шутливо возмутилась Дульсе я ткнула его кулачком.

— Я нахал?! Меня избили, искусали, не пустили на порог... Значит, так ты ждала мужа?

Дульсе прижалась к нему щекой и покаянно погладила по волосам.

— Я ждала тебя... правда... Очень ждала...

Полицейский наряд мгновенно высыпал из остановившейся у дома машины.

Дверь была распахнута настежь, а из глубины дома, доносились приглушенные стоны и шум борьбы.

Несколько полицейских с пистолетами на боевом взводе стремительно ворвались в дом.

Два тела барахтались на полу среди груды разбросанных одеял и разворошенной постели — явных признаков отчаянной борьбы.

— Руки! — бешено выкрикнул сержант.

Этот гад, похоже, насиловал хозяйку дома. Все же они поспели слишком поздно...

Сержант сгоряча саданул насильника по голове рукояткой пистолета, а его напарник сильно стукнул того коленом между лопаток, заламывая вверх и назад руки.

С холодным лязгом вокруг кистей Жан-Пьера защелкнулись наручники.

Дульсе мгновение не могла ничего понять... Потом взвизгнула и потянула к себе одеяло, прикрывая наготу.

Жан-Пьер обмяк посреди держащих его полицейских.

— По... какому... праву... — с трудом выговорил он разбитыми губами. — Вы... ответите...

— Это мой муж... — пролепетала Дульсе. — Извините... Это мой муж...

Через несколько дней после появления Исабель в «команде» проповедника он возобновил свои выступлении в центральном парке Куэрнаваки. Своим последователям, вернее, последовательницам, поскольку большинство их составляли женщины в возрасте, Гонсалес объяснил, что Рита была вынуждена покинуть его в связи с тем, что тяжело заболела ее мать, и представил им новую девушку-ангела по имени Исабель.

Она покорила всех. Помимо внешней красоты, в новой девушке-ангеле было что-то загадочное, какая-то тайна. Исабель не просто плавно двигалась по сцене с белой голубкой в ругах, она смотрела на слушателей взглядом, полным затаенной скорби, а не просто невинным, и ее одухотворенное выражало при этом то ли упрек, то ли сострадание...

Гонсалес, как проповедник, был очень доволен своей ноной помощницей, справедливо полагая, что для создания необходимой атмосферы она подходила как нельзя лучше.

Но Гонсалес-мужчина все последние дни находился в полном смятении. Никогда в жизни с ним не случалось такого — он как будто испытывал некую робость перед этой женщиной. Присмотревшись к Исабель повнимательнее, он, конечно, понял, что перед ним не юная девушка, но тем было хуже. Ведь всю жизнь он соблазнял молодых неопытных девиц, воздействуя на кого подарками, на кого красноречием. Он был уже далеко не молод и прекрасно понимал, что эту ни тем, ни другим не пронять. Эта была тонкая штучка. Но забыть о ней, выбросить из головы и заняться кем-то другим, попроще, он не мог. И это было самое странное. Всемирно известный проповедник доктор Гонсалес влюбился.

Исабель же как будто ничего не замечала. Какие бы пламенные взгляды Вилмар ни бросал на нее, она говорила с ним в том уважительном тоне, который приняла с самого начала. Сам проповедник не мог понять, действительно ли она не слышит, как иногда срывается его голос, не видит его жадных взглядов, или только притворяется. Он искренне надеялся на первое, потому что если эта женщина еще умеет так виртуозно притворяться, то она очень опасна.

Прошло несколько дней, и Гонсалес решил начать наступление. Нужно было, конечно, все как следует обдумать, рассчитать, но влюбленные, как правило, слепы и не видят того, что очевидно для всех остальных.

Как-то после удачного выступления, когда последовательницы учения об истинно христианском образе жизни провожали девушку-ангела буквально шквалом оваций, Вилмар вошел в комнату Исабель, где она снимала длинное белое платье, в котором она выходила на сцену. Когда проповедник вошел, она стояла посреди комнаты в одном нижнем белье.

Он открыл дверь и остановился, пораженный точеными пропорциями ее тела. Исабель не вздрогнула и не вскрикнула, как на ее месте сделало бы большинство женщин. Она очень спокойно выпрямилась и пристально посмотрела проповеднику прямо в глаза. Тот смешался.

— Я... — начал он. Он входил, собираясь сделать комплимент ее фигуре, но язык не слушался его. — Простите, я не знал...

Гонсалес, разумеется, прекрасно знал, даже нарочно рассчитывал, когда войти, чтобы застать Исабель неглиже. Но она повела себя так странно, что он не мог начать свой обычный игривый разговор.

— Ничего-ничего, — серьезно, без тени улыбки ответила девушка-ангел. — Вы ведь проповедник, я вам чужды мирские помыслы.

— Да, конечно, — был вынужден согласиться Гонсалес.

Разговор явно шел не в то русло.

— Но раз я вас смущаю... — сказала Исабель и накинула халат.

— Я вижу в людях не телесную оболочку, а душу, — заявил Гонсалес, хотя это были вовсе не те слова, которые он собирался сказать. — Но нас могут увидеть...

— Кто решится предположить, что у ВАС могут быть какие-то дурные помыслы? — Исабель смотрела на него серьезно, ее глаза выражали какое-то сильное чувство, в котором проповедник не был до конца уверен. Что эго? Преклонение? А может быть, все же хорошо скрытая насмешка?

— Люди часто склонны к пересудам... — неуверенно сказан он.

— А я в вас верю. — Исабель пронзила его взглядом. — Я столько раз разочаровывались в людях, но вы я уверена, не из таких.

Гонсалесу ничего не оставалось, как только сказать:

— М-да, но я только слуга Господа.

Он повернулся и вышел из комнаты. Его план внезапной атаки на Исабель провалился. Ее доверие к нему (или что добыло?) делало ее совершенно неприступной. Он вздохнул. Надо было искать какие-то необычные пути, но какие, он не знал.

Исабель тем временем спокойно переоделась в свою обычную одежду, села перед зеркалом, расчесала волосы и заколола их на затылке. Она посмотрела на свое отражение и вдруг игриво подмигнула самой себе. Если бы проповедник видел ее сейчас, он бы понял, что перед ним только что разыграли комедию, но он этого не видел и продолжал оставаться в полной растерянности.

На утро после зверского избиения Тино упорно молчал. Рохелио и Эрлинда по очереди пытались заговорить с ним, но сын только, не отрываясь, смотрел в одну точку.

Мать еще с вечера наложила ему на разбитое лицо примочки и проверила, не сломаны ли кости. Все ребра, к счастью, были целы. На утро опухоль на лице спала, и теперь о том, что произошло вчера, свидетельствовал лишь огромный лиловый синяк под глазом.

Маленькая Флорита несколько раз пыталась войти в комнату брата и была очень разочарована, когда ее туда не пустили.

— Тино? — крикнула ока, улучив момент. — Ты что, заболел?

Брат молчал.

— Тино! — не унималась Флорита. — Что с тобой? Ты умираешь? — В коридоре раздался громкий детский рев. — Не умирай, пожалуйста! Кто же тогда будет мне делать бумажные кораблики и самолетики?

Именно тогда Тино подал первые признаки интереса к жизни. Он перевел взгляд со стены, куда упорно смотрел уже несколько часов, и слабо улыбнулся:

— Не реви, — сказал он. — Я буду делить самолетики. Только не реви.

Сестренка, напротив, зарыдала еще громче.

— А что же ты не вста-аешь! — сквозь слезы говорила она. — Что ты как бо-ольной!

— Я скоро встану, — сказал Тино.

— Флорита! Ну как тебе не стыдно, — вмешался Рохелио. — Такая большая девочка и ревет. Видишь, Тино уже лучше. Он скоро встанет.

— Пусть он встанет сейчас! — топнула ножкой Флорита.

— Ее величество принцесса велят вам встать, — сказал сыну Рохелио.

Тино с трудом поднялся и сел на кровати. Все тело у него болело, руки и ноги едва слушались, до лица было даже страшно дотронуться.

Только тут Флорита увидела избитое лицо брата. Она испугалась и снова заплакала.

— Ну что ты, в самом деле... — пробубнил Тино. — Скоро все пройдет. Подумаешь, синяк.

— Пойди поешь, — позвала сына Эрлинда самым будничным тоном, как будто ничего не произошло.

Сын пришел на кухню и без всякого аппетита съел пару гренок с сыром. Все молчали. Родители боялись начать серьезный разговор, не понимая, как сын станет на него реагировать. Флориту пугало огромное лиловое пятно на лице брата, и она только, не отрываясь, смотрела на него и молчала.

— Отец, — вдруг сказал Тино. — Мне надо с тобой поговорить.

— Выйдите, пожалуйста, — попросил Рохелио жену и дочь.

— Те без разговоров ушли с кухни, плотно прикрыв за собой дверь.

— Отец, сказал Тино. — Мне нужно заплатить долг. Сегодня же.

— Сколько? — спросил Рохелио.

Он никак не ожидал услышать то, что услышал:

— Миллион двести восемьдесят тысяч опустил голову, — сказал Тино.

— Миллион... — повторил Рохелио. Первым его чувством было изумление — как, кому, при каких обстоятельствах сын мог задолжать ТАКУЮ сумму?

— Да, — пробормотал Тино. — Я подписал такую бумагу... Ну, в общем, долго объяснять. Короче, каждый день мой долг вырастает в два раза. Геометрическая прогрессия... — мрачно добавил он.

— Так, — соображал Рохелио, — Значит, завтра твой долг вырастет до двух с половиной миллионов.

— Если точно — два миллиона пятьсот шестьдесят тысяч, — ответил сын. — Так что лучше заплатить сегодня.

— Это они тебя и побили? — спросил отец, хотя ответ был очевиден.

Тино только утвердительно качнул головой.

— Что ж, люди они, видно, серьезные, — сказал Рохелио. — Придется заплатить. Но завтра они уже пожалеют об этом.

— Не стоит с ними связываться, отец, — сказал Тино. — Ты ничего не добьешься. А ведь они могут не только избить, но убьют, если ты перебежишь им дорогу.

— Подлецы! Рохелио с силой ударил кулаком по столу, так что зазвенели чашки. — Ну ладно. Я сейчас поеду в банк, сниму деньги. А ты сиди здесь.

Когда Рохелио привез деньги, Тино по-прежнему сидел на кухне в той же позе, в какой отец покинул его. Он, казалось, весь одеревенел.

— Вот, — сказал Рохелио, положив перед сыном сверток. — Здесь ровно миллион сто двадцать восемь тысяч песо.

— Добавь еще пять, — попросил Тино.

— Зачем? — спросил Рохелио, хотя прекрасно понимал зачем.

— Надо, — устало ответил Тино. Он видел, что отец прекрасно знает о том, зачем ему эти пять тысяч. Не хотелось объясняться впустую, а выдержать сейчас без очередной дозы кокаина он просто не мог. — Пожалуйста, отец, дай и лучше не спрашивай.

— Хорошо, с металлом в голосе сказал Рохелио и положил еще одну пятитысячную купюру.

Он принял твердое решение лечить сына от наркомании, но понимал, что сейчас не самая лучшая минута для начала.

Тино взял со стола деньги.

— Ну, я пошел, — сказал он, тяжело поднимаясь на ноги.

— Я пойду с тобой, сын, — сказал Рохелио.

— Нет, отец, ни в коем случае. — Тино даже испугался. — Зачем? Чего ты хочешь этим добиться?

— Я хочу посмотреть этим людям в глаза, — сказал Рохелио. — Людям, которые хуже бандитов с большой дороги, хуже грабителей, пиратов. Это настоящее акулы, а не люди.

— Если ты это скажешь им, будет очень плохо, сказал Тино. — Ты что же, хочешь, чтобы у них проснулась совесть? Она не может проснуться, потому что у них ее никогда не было. Понимаешь? Рохелио это прекрасно понимал. И все же он хотел лично, своими глазами увидеть людей, которые ограбили и избили его сына. Но он видел, что Тино ни за что, не пойдет с ним вместе. И тогда Рохелио решился на хитрость.

— Иди, — сказал он. Но, когда Тино вышел из дома, он незаметно пошел за ним следом.