Возвращение Дикой Розы

ГЛАВА 9

— Ну и козел! Дядя Рохелио, вы представляете, он все перевернул с ног на голову, — возбужденно рассказывала Чата о своем визите к проповеднику. — Получается, что это не он ей, а она ему изменила! Вы бы видели его праведный гнев! Это животики надорвешь от смеха. Каков артист!

— Да, это было бы смешно, если бы не было так печально, — покачал головой Рохелио. — К сожалению, Гонсалес не клоун, а опасный преступник. Но ничего доказать мы по-прежнему не можем. И где найти эту Ренату — так и не узнали.

— По Крайней мере известно, что она работала раньше в каком-то «Твоем реванше». Это какое-то кафе или кабаре, я так поняла.

— В «Твоем реванше»? — оживился Рохелио. — Это уже лучше. Я знаю кое-кого, кто тоже когда-то там работал. Сколько ей лет, этой Ренате?

— Ну, — задумалась Чата, — она уже не так молода. Когда Гонсалес проповедовал в Мехико, ей уже было за тридцать, я думаю. Она, конечно, хорошо сохранилась и прекрасно выглядела... Видно, что в юности была красавицей, но годы все-таки берут свое, да и с этим жизнь, наверно, не сахар.

— Ну что ж, — Рохелио стал прощаться. — Большое спасибо тебе за помощь.

— Да что вы, дядя Рохелио, я ведь ничего толком и не узнала, — удивилась Чата.

— Нет, ты дала мне тоненькую ниточку, — ответил Рохелио. — Может быть, потянув за нее, я распутаю весь клубок.

— Счастливо вам! — сказала на прощание Чата.

— До свидания, дядя Рохелио, приезжай к нам еще, — присоединилась к матери маленькая Пепита.

В этот вечер донья Энкарнасьон заметила, что сын чересчур задумчив. По заведенному обычаю, в те дни, когда не ждали гостей, мать и сын обедали на кухне. Просторная кухня, отделанная нарядной светло-голубой плиткой и сверкающая чистотой, с детства представлялась Роберто каким-то волшебным миром. Дело в том, что на ее стенах и многочисленных полках донья Энкарнасьон расположила сувениры и игрушки, привезенные из ее многочисленных поездок по миру. Здесь были венецианское стекло и мейсенский фарфор, деревянная посуда из Коста-Рики и куклы в национальных костюмах из Испании и Франции, расшитые вручную пояса и коллекция миниатюрных шляп всех эпох и народов.

Маленький Робертито с удовольствием часами рассматривал мамину коллекцию, запоминал необычно звучавшие названия разных стран и городов, слушал истории, связанные с той или иной памятной вещью. Он мечтал о путешествиях, и ему казалось, что из окна его маленькой спальни, если долго всматриваться на закате, открывается вид на широкие бескрайние просторы, куда он когда-нибудь сможет добраться.

Дядя Энрике также охотно вносил свой вклад в пополнение их коллекции. Его подарки были другими, причудливой формы кораллы, большие раковины (если их приложить к уху, можно было слышать шум моря), модели кораблей и яхт.

Роберто всегда с гордостью показывал дядины подарки одноклассникам. Не без влияния дяди Энрике он выбрал для изучения в университете биологию и экологию океана, а кроме того, еще в студенческие годы занялся парусным спортом.

Теперь, когда Роберто жил отдельно, донья Энкарнасьон в его отсутствие любовно оглядывала модели кораблей, брала в руки и вспоминала, каким восторгом светились глаза маленького Роберто, когда Энрике Бусти приносил в их дом очередной кораблик. Донья Энкарнасьон предлагала сыну забрать коллекцию к себе, но Роберто не спешил. Он объяснял это тем, что часто уезжает и что у него нет постоянной квартиры. Но в глубине души Роберто просто нравилось приходить на мамину кухню, видеть вещи, окружавшие его с детства, и ощущать себя любимым и желанным.

Однако в этот вечер Роберто казался непривычно рассеянным, и временами, когда мать ласково взглядывала на него, отрываясь от приготовления кофе, он не сразу улыбался ей в ответ.

— Что-нибудь случилось, Роберто? — спросила донья Энкарнасьон, поставив на стол чашечки с ароматным кофе.

— Да нет, мама, все в порядке. Почему ты спрашиваешь?

— Мне показалось, ты сегодня чересчур задумчивый, — с улыбкой сказала донья Энкарнасьон. — А, догадываюсь. Наверно, грезишь о предстоящей свадьбе? Или о свадебном путешествии? Я угадала?

Роберто вздрогнул. Он действительно в этот момент вспоминал разговор с Эвелиной.

Матери захотелось сказать сыну приятное.

— Эвелина выглядела просто ослепительно вчера, во время спуска твоей яхты. Уверена, ты был рад случаю показать ее своим друзьям.

— Конечно, мама, — ответил Роберто, но каким-то невыразительным голосом.

— Надеюсь, ты не обиделся на меня вчера за то, что я ушла пораньше, — сказала донья Энкарнасьон. — Я не хотела тебе мешать, понимала, что тебе хочется остаться вдвоем с Эвелиной.

Роберто, который, казалось, был погружен в размышления, вдруг решился:

— Мама, а тебе не кажется, что я не смогу обеспечить Эвелине такую жизнь, которой она заслуживает?

Энкарнасьон была так удивлена, что выронила из рук ложечку и та со звоном упала на пол.

— О чем ты говоришь, Роберто? — произнесла она.

— Понимаешь, мама, — начал Роберто. — я ведь привык к путешествиям, мне по душе бродячая жизнь, а Эвелине это может не подойти.

— Все мужчины меняют образ жизни, когда женятся, — уверенно заявила донья Энкарнасьон. — В тридцать четыре года уже пора остепениться.

— Да, мама, но я не про это говорю. Наверно, Эвелина была права, когда упрекнула меня в чрезмерной мечтательности. Когда она заговорила о доме...

— Ты имеешь в виду семью, домашний очаг? — осторожно спросила донья Энкарнасьон.

— Нет, мама, мы говорили о покупке дома. Эвелина считает, что я зря вложил столько средств в постройку яхты.

Донья Энкарнасьон задумалась. Она сознавала, что, хотя она всегда стремилась дать сыну наилучшее воспитание и образование, какое было в ее силах, ни она, ни ее родители не могли оставить ему особого наследства.

— Послушай, Роберто, ты, наверно, ее неправильно понял. Ведь о постройке яхты она знала с самого начала.

— Да, и мне казалось, что она разделяет мои мечты, — сказал Роберто. — Ведь как раз мечты об Эвелине вдохновляли меня быстрее закончить постройку и пуститься в плавание. А теперь...

Донья Энкарнасьон продолжала о чем-то думать

— Сынок, — осторожно начала она, — мне кажется я понимаю беспокойство Эвелины. Может быть, тебе стоит взять кредит в банке и подумать о доме, я могла бы помочь, и дядя Энрике, наверно, тоже...

Роберто быстро перебил ее.

— Мама, я благодарен тебе, но о том, чтобы я прибег к твоей помощи, не может быть и речи. Я сам справлюсь. Университет и департамент экологии в правительстве обещали мне заказ на морские исследования в районе коралловых рифов. Я смогу провести эти исследования во время своего плавания. А насчет кредита я сам узнаю в банке.

— Ну, конечно, Роберто, — кивнула донья Энкарнасьон.

Когда сын ушел, она долго сидела одна и размышляла.

— Нет, Рохелио, — задумчиво покачала головой Эрлинда. — Когда я работала в «Твоем реванше», у нас не было никакой Ренаты, я совершенно уверена. И подумай, мне-то уже сорок два, а ей, как ты говоришь, три-четыре года назад было слегка за тридцать. Значит, сейчас лет тридцать пять—тридцать шесть.

— Это значит, она появилась там, когда ты уже ушла, — кивнул Рохелио.

— Конечно. А вот Исабель ее может знать, они ближе по возрасту.

— Тогда, возможно, она знает и самого Гонсалеса, если он в те годы захаживал в это ночное кафе... — вслух думал Рохелио.

— Возможно, но необязательно, — ответила Эрлинда — Там же бывало столько народу, разве можно запомнить всех. Тем более Исабель не узнала его тогда на площади в Сьюдад-Виктории.

— И тем не менее это единственная ниточка, которая сейчас у меня в руках, — сказал Рохелио. — Придется мне поехать к твоему брату на ранчо. Я хочу выехать завтра же.

— А как же работа?

— Возьму отпуск за свой счет, — ответил Рохелио.

Эрлинда ничего не сказала. Она знала, что ее тихий покладистый муж может стать решительным и непреклонным, как скала, если посчитает, что все зависит только от него. И сейчас, после смерти Рикардо, он стал именно таким. Эрлинда вздохнула. Она-то надеялась, что, вернувшись из Куэрнаваки, Рохелио сможет вплотную заняться сыном, но он не пробыл в Мехико и дня, а уже снова собирается уезжать.

Тино беспокоил мать все больше и больше. Она потеряла с ним всякий контакт. Но даже не это было самым ужасным. Эрлинда замечала, как странно изменилось его поведение — он становился то вялым, безразличным ко всему на свете, то вдруг, напротив, делался возбужденным и с лихорадочно горящими глазами брался за какие-то дела но, не доделав, бросал.

Иногда Тино надолго исчезал из дома. Сначала Эрлинда беспокоилась, звонила в полицию, в больницы, затем перестала, понимая, что сын ее не попал в автомобильную катастрофу и не был задержан полицией. В каком-то смысле она бы, возможно, даже предпочла эти варианты, потому что с Тино случилось кое-что похуже. Эрлинда ведь недаром была когда-то медсестрой, она понимала, что значат эти зловещие симптомы» Увы, нужно было смотреть правде в глаза: ее драгоценный умный мальчик стал наркоманом.

Эта мысль все чаще приходила к ней, но сначала она гнала ее, приписывая своей материнской мнительности. Но дальше закрывать глаза на правду было невозможно. Окончательно Эрлинда убедилась в своей догадке, когда Рохелио уехал в Куэрнаваку.

Эрлинда в ту ночь никак не могла заснуть. С одной стороны, ее не покидали мысли о таинственном злодее-проповеднике, которого муж уехал выслеживать, с другой стороны, сын, обещавший вернуться не поздно, все не возвращался. Эрлинда бее сна лежала в постели, прислушиваясь к каждому шороху на лестнице- Ее слух настолько обострился, что ей казалось, что он улавливает ровное дыхание спящей Флориты в соседней комнате.

Внезапно на лестнице послышались голоса. Затем что-то звякнуло и разбилось о каменную лестницу, и кто-то как будто выругался. А еще через пару минут она, теперь уже совершенно явственно, услышала, как медленно и осторожно поворачивается ключ в замке.

Тино на цыпочках прошел в свою комнату. «Даже не умылся перед сном, - подумала Эрлинда, - а ведь он всегда был такой чистюля». Когда шум в комнате сына затих, Эрлинда, повинуясь какому-то внутреннему порыву, поднялась с постели, оделась и, тихо открыв входную лестницу, вышла на лестничную площадку. Она прошла несколько ступеней и увидела осколки небольшой стеклянной банки. Рядом все было засыпано каким-то мелким белым порошком. Его, по-видимому, пытались собрать руками, но большая часть осталась на лестнице.

Эрлинда наклонилась ближе, потрогала порошок пальцем. Она уже не сомневалась, что видит сейчас перед собой кокаин.

Дульсе радостно, чуть ли не вприпрыжку, неслась по улицам Мехико, размахивая планшетом, как девчонка.

Уже несколько лет у нее не было такого хорошего, приподнятого настроения. Она была почти счастлива.

Час назад художественный совет одобрил ее эскизы, выделив их среди многих соискателей. И Дульсе получила первый в своей жизни официальный заказ. Государственный заказ! Для такой молодой художницы это было огромным достижением. Для оформления нового Центра молодежного досуга она должна была создать огромное вертикальное полотно, выдержанное в национальном стиле, но в то же время современно-модернистское. И в своих эскизах Дульсе, похоже, справилась с поставленной задачей.

Удача окрылила ее, мрачные мысли, преследовавшие Дульсе в последнее время, отступили. Она с удовольствием вдыхала теплый ароматный воздух, насыщенный запахом цветущих на клумбах цветов. И щурилась, подставляя лицо яркому солнцу. Сегодня ей не хотелось париться в душной машине, к тому же она так давно не выбиралась на прогулку. Пожалуй, со дня трагической гибели отца... Или еще раньше?

Несмотря на огромную любовь к матери, Дульсе все же была ближе к отцу. Да и неудивительно, ведь она десять лет прожила с ним и тетей Кандидой, не подозревая о том, что ее мать и сестра живы. Все ее детские воспоминания были связаны с отцом. При всех обидах и огорчениях она с плачем спешила уткнуться в его колени и ощутить на своем затылке большую успокаивающую ладонь. И все свои первые радости она привыкла делить с ним. Вот и сейчас по привычке она чуть было не повернула к родительскому дому, чтобы сообщить отцу радостную новость.

Но тут же лицо ее омрачилось. Родной дом, такой уютный и открытый, всегда полный милых сердцу людей, сейчас стоял пустынным и тоскливым. Рикардо, такого сильного, уверенного в себе, ее любимого красавца-отца не было живых. А мать, не в силах выносить одиночество в опустевшем гнезде, тоже покинула его.

Дульсе вдруг остро ощутила, как ей не хватает отца. Ведь в отличие от Лус она была «папина дочка», долгие десять лет она считала его единственным близким человеком. А Лус познакомилась с отцом, уже будучи подростком. И Дульсе в глубине души казалось, что, окажись Рикардо не таким красивым и богатым, Лус вряд ли одарила бы его дочерней любовью. Ей просто нравилось, что она обрела «такого» отца. А может, Дульсе напрасно так думает про сестру? Это ревность. Ведь то, что раньше отец любил ее одну, а потом поделил свою любовь поровну между близняшками, не могло не уколоть ее самолюбие. Несмотря на то что она обрела мать и Роза изо всех сил старалась компенсировать не доставшиеся Дульсе материнские нежность и ласку, Дульсе все равно иногда казалось, что она больше потеряла, чем приобрела. Впрочем, она всегда отличалась некоторыми странностями, и окружающим часто бывало трудно понять ее.

Дульсе тоскливо вздохнула. Ей не с кем поделиться своей радостью. Отца нет, и никогда уже не будет. А он единственный был бы искренне рад за нее и постарался бы пытливо вникнуть во все тонкости ее замысла и даже дал бы пару дельных советов, хотя никогда специально не занимался живописью, но всегда старался быть в курсе интересов Дульсе.

Если бы мать была в Мехико, Дульсе, конечно, забежала бы к ней. И Роза была бы рада ее успеху, но... Она бы не попросила посмотреть эскиз, не смогла бы обсудить возможности стилевых вариаций. Ее мать гораздо больше волновали не профессиональные достижения Дульсе, а ее личная жизнь. И скорее всего, разговор бы закончился, как обычно, плохо скрытым беспокойством по поводу того, что Дульсе и Жан-Пьер так долго не заводят детей.

Роза понимала, что вовсе не нарочно Дульсе пренебрегает материнством. Больше никому из родных Дульсе не могла доверить гнетущих ее опасений, но в последнее время она всерьез волновалась, что никогда не сможет забеременеть.

Уже три года Дульсе не пила таблеток, но...

Именно поэтому она в последнее время старалась реже навещать Лус и Пабло. Ведь в их доме звенел голосок маленькой Розиты, и Дульсе так мучительно завидовала сестре... И злилась, что та занимается карьерой, постоянно оставляя ребенка на чье-нибудь попечение.

Часто Дульсе брала девочку к себе на несколько дней и с упоением возилась с ней. Кормила, водила гулять, поневоле вспоминая тетю Кандиду, которая отдавала нерастраченную материнскую нежность племяннице. Теперь Дуль се очень хорошо понимала ее чувства. И понимала, как трудно было Кандиде, когда оказалось, что Роза жива и Дульсе обрела настоящую мать. Ведь она тоже, отводя Розиту обратно к Лус, чувствовала, как тоскливо сжимается ее сердце.

Жан-Пьер тоже невольно ранил ее. Глядя, с каким упоением Дульсе возится с племянницей, он как-то сказал ей:

— Тебе хочется иметь дочку, Дульсита? Мы вполне можем себе это позволить. Не понимаю, почему ты продолжаешь предохраняться.

Дульсе тогда только неопределенно пожала плечами, не в силах признаться Жан-Пьеру; что ее горячее желание иметь ребенка никак не может увенчаться успехом.

Жан-Пьер... Хорошо было бы, если бы он ждал Дульсе дома, волнуясь, какое решение принял художественный совет. Тогда бы она со всех ног полетела домой, а не плелась бесцельно по улицам.

Но его, конечно, нет. Последнее время Жан-Пьер почта не бывал дома. Если он не был в отъезде, в редакционной командировке, то все равно пропадал допоздна на каком-нибудь мероприятии или в клубе, заявляясь домой почти под утро. У них в семье не было заведено ужинать дома. Дудке не любила готовить, а Жан-Пьер безропотно довольствовался ужинами в ресторане или в клубе. Иногда он звонил Дульсе и звал ее с собой. А если не звонил, Дульсе, запершись в мастерской, порой забывала перекусить что-нибудь.

Рано утром она слышала сквозь сон, как Жан-Пьер шарит на кухне, чертыхаясь, натыкаясь на засохший сыр или черствую булку.

Дульсе понимала, что их дом неуютен, и чувствовала свою вину в том, что Жан-Пьер старается как можно больше времени провести где-нибудь в другом месте. Но она ничего не могла с собой поделать. Не могла преодолеть отвращение к стряпне и ведению хозяйства. Да и для кого готовить и наводить уют? Для себя? Ей это глубоко безразлично. Для Жан-Пьера? Но он не из тех мужчин, которых можно привязать к себе вкусными ужинами. Вон его парижская Жанетт из кожи вон лезла, угождая его вкусам. И что? Он здесь, в Мехико, рядом с безалаберной Дульсе, а не ней.

Вот если бы у них был ребенок... Тогда...

Дульсе с изумлением понимала, что с удовольствием возилась бы по дому, чтобы сделать жизнь своего малыша как можно уютнее.

А так — не для кого. И она запиралась в мастерской на целый день, не желая никого видеть и ни с кем разговаривать, все свое тоскливое настроение и мрачные мысли выплескивая на холст.

Если бы ее парижские друзья Анри и Симона взглянул сейчас на живопись Дульсе, они вряд ли узнали бы ее рук.

— Ты не заболела, малышка? — скорее всего спросил бы Анри.

Дульситины картины, такие яркие, колоритные насыщенные цветовой гаммой, теперь стали совсем иными. Все чаще ей хотелось абстрактных мазков и неровных линий. А цвета как бы потеряли свою яркость, словно и каждому из них примешивался черный цвет непроглядной тоски.

Анри и Симона писали ей из Парижа, но все реже и реже. Оба они с успехом окончили Школу изящных искусств. Анри удалось найти неплохую работу по оформлению выставок. А Симона недавно родила ему сына, такого же вредного и носатого, как папаша, с юмором сообщали они Дульсе.

«Вот и у Симоны есть малыш», — грустно подумала Дульсе, прочтя письмо.

В каждой строчке сквозила плохо скрытая гордость Анри за своего наследника. Похоже, он был до смерти рад, что мальчик похож на него, а не на Симону.

Дульсе вспомнила, как вел себя Жан-Пьер, когда думал, что Жанетт ждет ребенка. Несомненно, дети — это было для него свято. Вероятно, он думал, что Дульсе просто бессердечная эгоистка, не желающая знать ничего, кроме своих красок и полотен, плохая хозяйка, нерадивая, незаботливая жена, не желающая связывать себе руки ребенком. Скорее всего, именно этим объясняется его отчужденность, которая все ярче и ярче проявляется в последнее время!

Радостное настроение Дульсе померкло, когда она открыла ключом пустой дом. Бесцельно прошлась по комнатам, бросив планшет в угол. Каким все-таки неуютным был ее дом. Бездумное смешение разных стилей, и к тому же толстый слой пыли в гостиной.

Они с Жан-Пьером вполне могли бы себе позволить держать прислугу: кухарку или горничную, но оба находили это нецелесообразным. Зачем, если бытовая сторона жизни так мало значит для них обоих? К тому же Дульсе из-за своей врожденной замкнутости с трудом переносила бы в доме постоянного человека.

Неожиданно зазвонил телефон. Дульсе даже вздрогнула, так чужероден был любой звук в этой обволакивающей тишине одиночества. С трудом заставила она себя взять трубку.

Звонила Лус. В трубке звучал ее звонкий, захлебывающийся от возбуждения голос:

— Дульсита, сестренка! Поздравь меня! Такая радость! Я получила великолепный ангажемент!

— Поздравляю, — выдавила из себя Дульсе. — И куда?

— В Вену! — радостно щебетала Лус. — Представ Дульсе! Венская опера! Это же мечта!

—Это действительно здорово, — согласилась Дульсе. Она от души была рада за сестру.

— Да... — под конец разговора вспомнила Лус. — А что же ты молчишь? У тебя ведь сегодня, кажется, решалось с заказом?

—Сегодня.

— Ну и что? Неужели провал?

— Heт, Лус, — слабо улыбнулась Дульсе. — Напротив, Полная победа.

— Так что же ты не радуешься? — изумилась Лус. - Это надо отметить. Как все-таки мы с тобой связаны! Ты не находишь? Как много событий происходит у нас в жизни одновременно! Недаром говорят, что у близнецов похожи не только лица, но и судьбы!

— Да... — неуверенно согласилась Дульсе.

Лус была права, очень многие события в их жизни оказывались одинаковыми и происходили в одно и то же время, кроме... Кроме самого главного. Лус имела ребенка, а Дульсе нет.

Ну так что? — настаивала Лус. — Давай закажем

— столик в ресторане. Посидим вчетвером с Пабло и Жан- Пьером.

— Я не знаю... — замялась Дульсе. — Удобно ли это... Хоть положенный срок траура уже прошел, ей казалось кощунственным отправляться веселиться и развлекаться после такого горя, постигшего их семью.

— Дульсе... — почти простонала Лус. — Нельзя же в жизнь горевать и лить слезы. Сегодня у нас радость. Надо радоваться и жить дальше.

Но я еще не знаю, когда вернется Жан-Пьер, ответила Дульсе. - Я даже не знаю, куда ему позвонить носится с места на место как угорелый.

— Но ведь это его работа, дорогая.

— Конечно... это так, но...

Дульсе вдруг подумала, что на самом деле она даже не знает, где бывает Жан-Пьер, с кем он проводит время. И вдруг внезапная мысль обожгла ее. А вдруг у него есть другая женщина? Ведь она, в сущности, никогда не думала о возможной сопернице.

И вдруг страх охватил ее целиком. Жуткий, почти животный страх.

Ведь уже было в их жизни расставание, когда Дульсе уступила Жан-Пьера Жанетт ради их будущего ребенка. А вдруг его любовница, если она у него есть, забеременеет? И тогда Жан-Пьер уйдет от нее... Конечно, он уйдет! И бросит Дульсе вечно копошиться в пыльном одиночестве среди своих тряпок, холстов и кисточек и жить в абстрактном, придуманном мире ее картин, порожденных воспаленным мрачным воображением;..

— Ну, что ты замолчала? Дульсе! — нетерпеливо сказала в трубку Лус.

— Да... я... я постараюсь найти его... — выдавила Дульсе, почти парализованная внезапным страхом.

— Прекрасно! — Голос Лус повеселел. — Тогда я звоню Пабло в клинику, пусть освободится пораньше. Встретимся у Рамадореса, прямо в зале.

Они обе любили этот маленький уютный ресторанчик, который держал толстый мексиканец по фамилии Рамадорес. Он был забавным, любил шутить и своими круглыми глазами и маленькими пухлыми ручками напоминал медвежонка-панду. Но за этой несуразной смешной внешностью скрывался тонкий гурман с изысканным вкусом.

Оформление зала и сервировка отвечали самым придирчивым требованиям, а блюда были так вкусны, что даже Лус, которая тщательно следила за фигурой, не могла удержаться и наедалась до отвала.

Дульсе положила трубку и села в углу дивана, скорчившись и поджав под себя ноги.

В тишине громко тикали настенные часы, неумолимо отсчитывая минуты.

Дульсе абсолютно не представляла себе, где искать Жан-Пьера. Она решила пойти в ресторан одна, оставив ему записку. Если он вернется рано, то успеет присоединиться к ним. А если поздно...

Как стыдно объяснять Лус и Пабло, почему она без супруга.

Неожиданно громко хлопнула входная дверь. Жан-Пьер!

Сердце Дульсе дрогнула от радости. Она вскочила и босиком выбежала в прихожую.

— Я на секунду, — на ходу чмокнул ее в щеку Жан-Пьер, оглядываясь по сторонам.. — Ты не видела, где моя оранжевая папка с бумагами? Вечно у нас такой беспорядок...

Это было сказано с плохо скрытым упреком.

Дульсе опустила руки, которыми была готова обвить его шею, и отступила на шаг.

— Ты что, опять уходишь?

— Конечно. Меня ждут в клубе.

— А..,

Она не смогла сдержать слезы, и они покатились по щекам. — Что-то случилось? — обеспокоенно спросил Жан-Пьер.

— Случилось... — всхлипнула Дульсе. — Я... я заказ получила.— Так что же ты плачешь? — удивился Жан-Пьер. — Радоваться надо.

— Я радуюсь... — пробормотала сквозь слезы Дульсе.

— Давай позовем Лус и Пабло и устроим вечеринку, — предложил Жан-Пьер.

— Но тебя же ждут, — напомнила Дульсе.

— А! — беспечно отмахнулся он. — Это не к спеху.

Дульсе проглотила подступивший к горлу комок. Так вот, значит, как он занят важными делами. Оказывается, все можно отложить. Просто ему не хочется сидеть с ней дома.

— Мы договорились встретиться в ресторане, — с трудом выговорила она.

Отлично. Тогда собирайся быстрее

И Жан-Пьер направился в спальню, чтобы переодеться.

Он сменил костюм, тщательно повязал галстук и выглянул, с удивлением заметив, что Дульсе по-прежнему в джинсах и блузоне.

— Ты что, так и пойдешь?

За несколько лет совместной жизни он, похоже, так и не привык к манере Дульсе выдерживать в одежде спартанский стиль.

— Ты же знаешь, мне так удобно, — сказала Дульсе.

Но в глазах Жан-Пьера читалось плохо скрытое раздражение. И Дульсе, вздохнув, открыла шкаф, перебирая платья. Многие из них она не носила уже несколько лет. Вот этот фасон явно вышел из моды. Впрочем, Дульсе последнее время не следила за новинками. Пожалуй, надо надеть что-нибудь классическое, чтобы не выглядеть глупо. Она выбрала темно-фиолетовое, гладкое, с открытыми плечами. Порылась в шкатулке с драгоценностями и надела на шею нитку крупных нежно-сиреневых аметистов. Безразлично глянула на себя в зеркало — исключительно для того, чтобы оценить, гармонирует ли платье с украшениям... И поймала в зеркале за своей спиной удивленно-восхищенный взгляд Жан-Пьера.

Жан-Пьер так редко видел свою жену нарядной и женственной, что каждый раз искренне поражался ее преображению из неряшливого подростка в элегантную красавицу.

Именно эти контрастные преображения так поразили Жан-Пьера в Париже.

Дульсе повернулась к нему, и Жан-Пьер порывисто обнял ее, шепнув:

— А может, не пойдем никуда, а?

— Неудобно... — смущенно потупилась Дульсе. — Лус и Пабло... Что они подумают...?

— Но ведь я мог вернуться позже... — горячо шептал Жан-Пьер, увлекая Дульсе в сторону спальни.

Он нашарил на спине застежку замка, и шелковистое платье с тихим шелестом соскользнуло на пол, обнажив стройное изящное тело.

Дульсе смущенно зажмурила глаза. Она никак не могла привыкнуть заниматься любовью при дневном свете, когда ее нагота так откровенно открыта.

Жан-Пьер поднял ее на руки и положил на кровать любуясь изящным точеным телом жены, которое она обычно так глупо прятала под бесформенной блузой.

Сейчас она была похожа на спящую Венеру, только аметистовое ожерелье искрилось на смуглом теле.

Когда они наконец добрались до ресторана, Лус и Пабло уже успели сделать заказ и нетерпеливо поглядывали на дверь.

— Мы уж думали, что вы не придете! — с упреком воскликнула Лус.

— Я задержался. В редакции было много дел...

Жан-Пьер потер руки и оглядел стол.

— О! Вы решили начать с омаров? Отличный выбор!

А Дульсе невольно покраснела, встретившись с вопросительным взглядом Пабло.

«Боже, ведь у меня на лице написано, чем мы занимались, — в смятении подумала она. — Что подумает обо мне Пабло!»

Хотя какое Пабло дело до ее личной жизни? Но все равно, почему-то именно его мнение смущало и задевало Дульсе.

— Ну, девочки, — поднял бокал Пабло, разрешите вас поздравить. Нам определенно повезло с женами, Жан-Пьер. Они у нас красивы, талантливы и удачливы!

Он улыбнулся, но в глубине глаз у него была плохо скрытая грусть. Длительный ангажемент в Вене — значит, длительная разлука. И, значит, опять Розита останется без матери... Совсем не о такой семейной жизни мечтал Пабло, ведя под венец юную, подающую надежды Лус.

Люди за соседними столиками невольно поглядывали в их сторону.

Две абсолютно одинаковые красавицы — как два разных отражения в зеркале. Яркий пример того, как может преобразиться одно и то же лицо в зависимости от наряда Лус — яркая, в подчеркнуто пышном наряде с украшениями в массивной золотой оправе, а напротив нее — Дульсе, утонченно-скромный цветок, неброская, но изысканная элегантность.

Со стороны казалось, что обе пары лучатся бесконечным семейным счастьем. Да и разве могло быть иначе у таких красивых и благополучных молодых людей? И никому не могло прийти в голову, сколько неразрешимых проблем скрывается за этим внешним лоском.