Зов Оз-моры

Глава 35. Божественная роженица

Воды у Ведь-авы отошли под утро.

— Буду рожать, как здешние эрзянки, — оправившись после боли, шепнула она Мине.

У богини воды и вправду не было выбора: она не могла отправиться в свой родной мир, ведь для этого ей надо было умереть, а значит, потерять долгожданного ребёнка.

Мина сразу позвал Вирь-аву, которая по ночам дежурила возле их покоев. Дева леса приказала духам деревьев поскорее истопить баню, собрать бортный мёд и целебные растения: богову слёзку, приворот, ягоды можжевельника и малины…

Пока пар был ещё горячим, Мина и Вирь-ава попотели и отхлестали друг друга можжевёловыми вениками, затем вымыли парильню, заварили травы в толстостенном липовом паре и вернулись в избу. Вернувшись в избу, они взяли под локотки Ведь-аву, привели в предбанник, раздели догола и усадили на кадку, из глубины которой поднимался лечебный пар. Набросив две шубы на плечи подруги и оставив мужа роженицы на дежурстве, Дева леса побежала за сельской повитухой — эйдень-авой.

Мина растерянно склонился над женой, воющей в схватках. Он не знал, как принимать роды, и очень боялся, что повивальная бабка опоздает, а потому очень обрадовался, услышав через окошко старческий голос.

— Принеси-ка мне тяльме! Непременно берёзовый.

Это повитуха отдала приказ богине леса. «Ой, что сейчас будет, что будет! Не знает глупая бабка, с кем говорит!» — с ужасом подумал Мина. Однако ничего страшного не произошло. Вирь-ава покорно сбегала в баню за веником.

Неразборчиво нашёптывая какое-то заклятье, эйдень-ава схватила тяльме и, волоча его по земле, три раза обошла баню.

— Круг надо очертить, чтобы в парильню не проникла нечистая сила, — сказала повитуха лесной богине и, встав на пороге, принялась петь шкай мору в честь Ведь-авы. Она громко просить богиню воды помочь роженице поскорее освободиться от бремени. Ведь-ава, услышав её, засмеялась, хотя и мучилась в этот миг от резкой боли.

— Чего это ты, Марё? — полюбопытствовала эйдень-ава.

— Когда смеёшься, легче судорогу терпеть, — ответила Дева воды.

— Распарила паду? — спросила повитуха. — Теперь иди в парилку и ложись на полок.

В парильне было сыро, тесно и тепло, как в материнской утробе. Утренний свет едва пробивался через закопчённое и запотевшее слюдяное окошко. Липовые доски полока, которые были такими свежими и белыми девять месяцев назад, потемнели и местами потрескались. Вирь-ава бросила на них шубы, накрыла их простынёй и уложила Деву воды.

Эйдень-ава вошла в парильню с большим мешком, наполненным сухим хмелем. Она сняла с роженицы крест, кольца и серьги и расплетала ей косы. Встав над Ведь-авой, она начала вытряхивать из мешка ароматные лёгкие шишечки, разминать их пальцами и подбрасывать под потолок, приговаривая: «Ливтяк кода комоля! Ливтяк кода комоля!»[1].

Лёгкие, как пушинки, лепестки хмеля полетели по пространству парилки, покрыли толстым ровным слоем деревянный пол, осели на теле роженицы, на головах и плечах Мины, Вирь-авы и повитухи.

Разбросав весь хмель, эйдень-ава приказала Мине встать возле полока, а роженице спуститься на пол и три раза проползти между ног мужа.

— Тяжело? — спросила повивальная бабка. — Терпи! Легче будешь рожать, девочка.

Богиня воды безропотно выполнила все пожелания повитухи и вся в поту вновь забралась на полок. Не успев отдышаться, она закричала от нестерпимой боли…

— Мальчик! — засвидетельствовала эйдень-ава, приняв роды. — Как назовёте?

— Никитой! — ответил Мина. — Марё уже всё решила…

Как только повивальная бабка вышла, Ведь-ава тихо прошептала:

— Этот малец ослабит трёхглавое чудище.

— Не Святую ли Троицу ты так называешь? — испугался Мина.

— Ну что ты! — лукаво улыбнулась ему Ведь-ава. — Разве я могу так богохульствовать? Под венец я пошла как верующая христианка. Никиту же мы нацелим на церковное служение…

Через сорок дней настало время крестить родившегося малыша. Парким июльским вечером Ведь-ава вышла из своего «острожка» с малышом на руках. Хотя солнце уже клонилось к закату, улицы Вельдеманова тонули в давящем зное, от которого у Девы воды защемило сердце. Мина взял её под локоть

Если дурно сделалось даже вечно молодой богине, то каково же было престарелому отцу Афанасию! Поприветствовав Ведь-аву, Мину и крёстных, он разу же рухнул на скамью — красный, задыхающийся, потный.

— Нашла время младенца по селу таскать! — буркнул он, глядя на маленького Никиту. — И не жалко тебе его.

— Сегодня ж сорок дней, как он родился.

— Его не жалеешь, Марё, так меня б пожалела. Гроза ж надвигается. Подождала бы, когда гром отгремит и ливень прольётся. Тогда бы и принесла. Твоего-то ребёнка я когда хошь крещу, хоть в полночь.

— Чего ждать? Я ль не Дева воды? — засмеялась Ведь-ава.

— Ну, вот и сделай так, чтоб гроза началась прямо сейчас… Марё, — усмехнулся священник.

Ни Мина, ни Вирь-ава, ни Егор не решались присоединиться к спору. Они молча стояли за спиной Девы воды…

Не успел отец Афанасий сосчитать до десяти, как ураганный ветер принёс лиловато-свинцовую тучу, которая навалилась на Вельдеманово. Он улыбался, слушая шум ливня и оглушительные раскаты за стенами храма: ему понемногу становилось легче. Наконец, священник поднялся.

— Какое мирское имя у вашего ребёнка? Никита? — спросил он.

— Я родила в день преподобного Никиты, — ответила Ведь-ава.

— Так мальчика и окрестим. У нас ведь почти две дюжины святых с этим именем.

Отец Афанасий попросил Марё раздеть Никиту и громко огласил его имя, хотя в храме не было никого, кроме родителей малыша, самого священника и крёстной матери с крёстным отцом.

Вирь-ава и Егор встали спиной к алтарю и начали плеваться в сторону запада, затем прочитали «Символ веры» — и отец Афанасий первый раз погрузил Никиту в чан со святой водой.

— Крещается раб божий Никита во имя Отца, и Сына, и Святаго духа! — забасил отец Афанасий.

Окунув младенца ещё два раза в купель и наложив на его лоб печать дара Святого Духа, священник с облегчением вздохнул: «Ну, вот и всё!» — и сразу же безвольно плюхнулся на скамью.

— Плохо мне, Марё, совсем плохо! — прошептал он. — Уйду я скоро на радость епархии. Они только и ждут моей смерти. Отстранить не могут, я же людьми избран[2]. Боюсь я за Вельдеманово.

— А чего боишься-то за село? — спросила Ведь-ава. — Кого-нибудь ещё выберут. Свято место пустым не останется.

— В том-то и беда, что нет здесь никого, кто бы мог меня заменить. И поблизости тоже нет. Мы уж лазутчиков посылали разузнать, есть ли в окрестных сёлах попы, которые и на кереметях поют. Переманить их думали… но не оказалось таких! Когда умру, епархия своего батюшку пришлёт. Тогда не забалуют вельдемановцы! На поляну с оглядкой станут бегать, а то и вообще забудут туда дорогу.

— Чем я тебе помогу? Может, мой сын когда-нибудь и станет святым отцом, но ему и двух месяцев от роду нет. Вырасти ему надо.

Отец Афанасий откинул голову назад и побелел. Камилавка слетела с его головы. Он снял крест и трясущимися пальцами расстегнул ворот однорядки[3].

— Задыхаюсь, — словно извиняясь, прошептал он. — Голова раскалывается, сердце давит… Ты же богиня. Самая сильная из всех богинь. Сделай что-нибудь!

Ведь-ава взяла лежащий рядом с купелью ковшик, зачерпнула им святую воду, всыпала в корец какой-то порошок и размешала.

— Пей, батюшка! Поможет, но ненадолго, — печально сказала Ведь-ава. — Молодость я тебе не верну. От болезни сердца тебя не излечу, но от Ада спасу. Ты ведь не надеешься оказаться в Раю, оз-атя Учват?

— Нет, — тихим бессильным голосом ответил отец Афанасий.

— И правильно! Нечего там тебе делать. Произнеси всего четыре слова, и ты избежишь Ада.

— Какие же?

Ведь-ава строго посмотрела на батюшку и протянула берёзовый веник, невесть откуда оказавшийся в её руках.

— Возьми этот тяльме, батюшка, и скажи мне: «Моя вайме отныне твоя!»

— Ах ты, дьяволица! — вскрикнул отец Афанасий. — Хочешь, чтоб я душу тебе отдал?

— Брось! Я тебя от Ада спасаю, а ты говоришь «дьяволица».

— Может, у тебя ещё хуже, чем в Аду?

— Не хуже, уж поверь, — засмеялась Дева воды. — Черти там не будут тебя жарить, да и нет их в моём мире. Решайся, святой отец! Я тебя не принуждаю. Выбор за тобой.

— Моя вайме отныне твоя! — прошептал отец Афанасий, схватившись за веник.

— Вот и чудно! — воскликнула Ведь-ава. — Будешь услаждать меня по вечерам своим глубоким басом. Впрочем, у нас будут дела и посущественнее…

-

[1]Ливтяк кода комоля! (эрз.) — Лети как хмель! (скорее вылезай из утробы матери).

[2] До реформ Петра Первого священников на Руси избирали прихожане.

[3] До реформ Никона священники носили кафтаны-однорядки.