Дорога Токайдо

ГЛАВА 20 Истинный воин

Кошечка проснулась ясным сверкающим утром. Сквозь темно-зеленые ветви сосен были видны осколки зимнего неба, бледно-серого и блестящего, как фарфор. Мусуи потянулся, зевнул и медленно пошел к кустам помочиться и почистить зубы у водопада.

Кошечка свернула свою циновку, потом возложила на алтарь небольшое пожертвование — свой рисовый колобок, помолилась о душе отца и, как всегда, когда думала о нем, пожалела, что у нее не было случая по-настоящему поговорить с ним, пока он был жив. Получилось так, что она стала больше беседовать с ним теперь, когда он перешел в царство духов.

И это неудивительно, ведь князь Асано редко бывал в доме ее матери. Как только Кошечка достаточно подросла, мать объяснила ей, что у отца много обязанностей, которые заставляют его часто бывать в других местах. Навещая свой второй дом, князь часто повторял слова Лао-цзы, что управлять людьми надо так, как жарят рыбу, то есть как можно меньше вмешиваться: рыбу пореже переворачивать, людей пореже беспокоить. Князь Асано, кажется, относился к воспитанию детей как к должности и вел себя с дочкой так, словно правительство назначило его отцом.

Несмотря на это, Кошечка безумно гордилась им. Она считала отца самым красивым человеком, который когда-либо жил на земле. В детстве Кошечка жаждала его похвалы больше всего на свете. Может быть, именно потому она и упражнялась с нагинатой до тех пор, пока оружие не обдирало ей ладони и пальцы, а древко его не начинало блестеть от ее крови. Мать говорила, что Кошечка унаследовала отцовское упрямство, но маленькая княжна делала это для того, чтобы загладить свою вину, ведь она родилась девочкой, а князь — Кинумэ это знала — хотел сына. И еще — ради кивка, которым отец изредка удостаивал ее.

Кошечка сложила все пожитки свои и Мусуи на большой парчовый платок, потом связала его концы и взвалила получившийся узел на спину. Внутри фуросики теперь лежала в непромокаемом футляре из бамбукового стебля и ее новая подорожная.

Настоятель храма Дайси был, кажется, только рад наплевать на законы сёгуна, выписывая фальшивые документы. Он важно восседал в конторке монастыря, перебирая стопку бумаг, а Кошечка стояла перед ним, склонив голову. Эти бумаги уже были подписаны местным судьей. Мусуи извинился за причиняемое беспокойство, но настоятель остановил его ленивым движением руки.

— Не волнуйтесь, мой друг, каждый день сюда приходят паломники, которые имеют о подорожных не больше представления, чем морская водоросль, выброшенная на берег. Или у них имеются тысячи объяснений о том, как эта подорожная утрачена.

Тут настоятель сделал испуганное лицо, изображая такого крестьянина.

— «Простите несчастного дурака, ваша милость, — заговорил он дрожащим голосом крестьянина, подчеркивающего свой страх перед носителем власти: — Моя бумага упала в дыру нужника, когда я оправлялся». Или: «Речные каппа унесли ее, когда тонул паром». Или: «Она сгорела в гостинице, где я останавливался». Иногда некоторые вероотступники, выдающие себя за священников, уговаривают верующих сварить подорожную и выпить такой отвар как лекарство.

Настоятеля в этот день особенно раздражали странствующие монахи, ибо компания этих «святых людей» в самый разгар праздника устроилась отдохнуть в углу монастырского двора. Они непрерывно звенели колокольчиками и пели.

Окунув кисть в чернила, священник поднял ее над листом толстой рисовой бумаги и строго взглянул на Кошечку:

— Имя?

— Итиро, — не раздумывая, ответила она. Это было ласкательное прозвище, которое дал ей отец, и значило оно «первый сын».

— А ты и в самом деле первый ребенок в семье?

— Да, уважаемый. — Это по крайней мере было правдой.

Миновав Канагаву, Мусуи свернул на боковую дорогу, которая петляла среди холмов. Поэт хотел отыскать храм, в котором якобы сохранилась надпись, собственноручно сделанная Дайси-сама. Но маленькое полуразрушенное здание выглядело заброшенным. Оно было закрыто, и Мусуи не смог найти никого, кто отпер бы ему двери. Кошечка увидела, что поэт сильно огорчился. Сама она также была раздражена бесполезной задержкой.

К тому времени, как путники вернулись на Токайдо, солнце уже опускалось за горы, темно-лиловые гряды которых виднелись на горизонте. Залив внизу напоминал Кошечке плащ, окрашенный черным индиго. Линия прибоя вилась вдоль его берега, как белая нитка. Вдали на юго-западе над всем этим пейзажем возвышалась гора Фудзи. Ее дымчато-синие склоны поднимались к небу изящными складками.

Когда Кошечка была маленькой, она и ее мать каждый год ездили с князем Асано в Ако. Официальная жена князя не имела права выехать из Эдо вместе с мужем, но младшая жена, «провинциальная аристократка», могла это сделать. Пока няня дремала, Кошечка высовывалась как можно дальше из окна большого паланкина и смотрела, как вырастает священная гора в широком и ясном небе.

Кошечка вспомнила, какими беззаботными были эти поездки. Носильщики сандалий князя Асано расчищали им дорогу. Прислуга в лучших гостиницах выстраивалась в ряд, готовая сделать все по первому знаку приезжих. Кошечка выходила из паланкина прямо на пол прихожей, чтобы ее нежные ножки не касались пыльной земли. В пути она спала, читала или слушала рассказы и песни няни.

Кошечке захотелось очутиться сейчас в этом паланкине и подремать, пока дорога, которую проходят за нее другие люди, движется под ней в обратную сторону. И она затосковала вдруг по своей няне, которая в каком-то смысле была ей ближе, чем родная мать.

Возможно, о няне ей напомнила группа встречных женщин. Это были работницы, рушившие рис. Они стряхивали со своих фартуков пыль рисовых отрубей и растирали затекшие плечи и руки.

Когда Кошечку и ее мать выселили из дома и отложенные на их содержание деньги таинственным образом исчезли, няня Кошечки пошла в контору по найму безработных. Там могли предложить только одну работу — рушить рис, то есть очищать его от шелухи в правительственном зерновом складе. Это была изнурительная работа. Кошечка вспомнила, как няня возвращалась в их новое тесное жилище — поздно вечером, вся в серой пыли. От этой пыли у старой женщины начался мучительный кашель. Кошечка боялась, что на такой работе няня потеряет здоровье, но та настояла на своем — так ей хотелось заработать для семьи своего господина несколько лишних медных монет. Это терпеливое самопожертвование было одной из причин, по которым Кошечка решила заключить договор с домом «Карп».

Когда Кошечка и Мусуи поднялись на арочный мост за деревней Ходогая, поэт поднял посох, чтобы не стучать им по доскам пастила.

— Не будем нарушать сон Дайси, — тихо сказал он.

Кошечка перегнулась через перила и взглянула вниз. Возле больших каменных опор, там, где мост нависал над землей, стояли узлы с вещами. Было похоже, что если не Дайси, то кто-то другой приютился там.

— В своих странствиях Дайси однажды провел ночь под мостом, когда его никто не пустил ночевать. Он написал об этом стихотворение, — пояснил Мусуи.

— Вы не могли бы прочесть эти стихи, сэнсэй? — Кошечка, конечно, знала их, но притворилась невеждой.

Мусуи улыбался, кланялся и приветствовал всех встречных. Он любил странствовать и много раз проходил по этой дороге. Мусуи, наверное, мог ответить Кошечке на любой вопрос о Токайдо. А вопросов у нее было много.

Она хотела знать, насколько подробную проверку устраивают князья путникам, проходящим через их земли, насколько легко они посылают на порку или казнят на кресте тех, кто им не понравился. На каких реках есть пороги и как надо договариваться о цене с носильщиками на речных переправах? Сколько стоит ночь в хорошей гостинице, чашка риса или мытье в бане? На самом ли деле в горах есть разбойники? И самое важное — где находится следующая правительственная застава?

— Сэнсэй… — Тут она подумала, что лучше не проявлять слишком много любопытства к деталям. — Какая она — дорога, по которой мы пойдем?

— Путь? — Мусуи широко развел руками, словно обнимая залив, холмы, Фудзи, коричневые заливные поля, спускавшиеся по склонам, и улыбнулся толпе путников, которые обходили Кошечку и старого поэта, а он любовался пестротой и движением этого потока. — Путь — наша повседневная жизнь. Человеку спрашивать о нем — все равно что птице спрашивать, что такое воздух, или рыбе интересоваться составом воды.

Кошечка вздохнула: ее задача будет трудной. Она попыталась навести Мусуи на нужную тему обходным путем:

— Вы много раз ходили по святым местам, сэнсэй?

— Да, немало. Три раза я обошел вокруг острова Синоку, посещая восемьдесят восемь храмов, связанных с именем Дайси. Я побывал на месте его погребения — на горе Коя и в Краю восьми поднимающихся облаков.

Внезапно Мусуи поклонился куче хвороста, которая, поскрипывая, шла мимо них на ногах, тонких, как железные палочки, которыми берут угли из огня. Под хворостом еле угадывалась старая женщина, согнувшаяся под прямым углом так, что ее грудь была параллельна земле. Она брела, опираясь на суковатую палку.

— Тетушка, позвольте мне понести ваш груз.

Старуха недоверчиво уставилась на Мусуи из-под своей ноши. Когда поэт попытался поднять раму, к которой был привязан хворост, старая женщина увернулась, вырываясь из рук подозрительного незнакомца. Она оказалась на удивление сильной, но когда Мусуи отпустил вязанку, вес ноши потянул старую крестьянку назад, и ей пришлось пробежать несколько шагов вприпрыжку, прежде чем она восстановила равновесие.

— Дурак! — еле слышно пробормотала старуха.

— Я не собираюсь красть ваши дрова, тетушка.

— Такому важному господину, как вы, ваша честь, не положено беспокоиться о таких ничтожных людях, как я. — Крестьянка по-прежнему злобно следила за каждым движением Мусуи из-под хвороста, словно крыса, загнанная в угол, пытаясь понять, какую уловку еще придумает этот сумасшедший, чтобы обмануть и ограбить ее.

Кошечка пришла в ужас: неужели сэнсэй собирается нести дрова, как простой мужик. Ее ужас усилился при мысли, что поэт, скорее всего, взвалит вязанку на ее плечи.

— Пожалуйста, тетушка, — ласково и просяще улыбнулся Мусуи, — окажите честь недостойному паломнику, позвольте ему немного пронести вашу ношу во имя О-Дайси-сама.

Тетка остановилась и неохотно распустила на своей костлявой груди плетеный ремень из соломы. С еще меньшей охотой Кошечка помогла Мусуи взвалить на спину тяжелую деревянную раму.

Поза старой крестьянки не изменилась, когда с нее сняли груз: она по-прежнему шла согнувшись пополам, словно искала что-то потерянное. Ей приходилось держать голову под таким углом, что подбородок выдавался вперед. Одной рукой старуха крепко держалась за свой посох, а другую вытянула и откинула назад для равновесия. Босые ступни крестьянки оставляли на влажной земле длинные следы, она подволакивала ноги.

Мусуи замедлил шаг, чтобы не обгонять ее. Кошечка закрыла глаза, несколько раз глубоко вздохнула и про себя прочла мантру о спокойствии души: с такой скоростью она никогда не доберется до Киото.

— Вы идете в Исэ[23], ваша честь? — спросила старуха, искоса поглядывая на Мусуи.

— Одни боги знают это, тетушка: важен Путь, а не то, куда идешь, — Мусуи напал на свою любимую тему. — Мой ученик и я следуем предписаниям Дайси: бредем, пока не исчерпаем все силы, а тогда ложимся на землю, и в этом движении наше раздерганное существо становится одним целым.

— Что вы, гладкие городские священники, знаете об усталости? Вот я могла бы вам рассказать, как валятся с ног!

Тетка опомнилась от потрясения, и основные свойства ее характера вновь вступили в свои права.

Она повернула шишковатую голову и взглянула на Мусуи. Волосы у старой крестьянки были седые, по цвету и форме напоминавшие комки серого хлопка-сырца. Облепленный этой ватой череп старухи походил на кучу острых предметов, обтянутых тонкой мешковиной.

— У меня есть советы поценнее ваших. — В маленьких глазках вспыхнула злоба, порожденная полной обид жизнью. — Держи деньги в поясе, не угрожай ножом пьяному и не показывай дочь монаху. И еще, с вами красивый мальчишка… — Крестьянка качнула палкой в сторону Кошечки. — Не поворачивайтесь задом ни к одному из них, господин. Такие залезут в ваши подштанники быстрее чем блохи.

— Я добавлю эти мудрые советы к путевым правилам Дайси, — невозмутимо ответил Мусуи, и его спокойствие, кажется, разочаровало советчицу.

— А что это за правила, учитель? — спросила Кошечка. Кошечка была готова воспользоваться любым полезным советом.

— Не желай богатства, почета и плотских радостей, не убивай, не кради, не прелюбодействуй и не празднословь.

— Ну, тогда и по храмам незачем ходить, — пробормотала под нос старуха. Казалось, что она сказала это наставление своим ногам.

— Если встретишься с разбойником, отдай ему все, — продолжал Мусуи. — Не торгуйся из-за цены ночлега или переправы. Подавай милостыню нищим. Не садись на коня или в каго.

— А это почему? — Кошечка тут же выбросила из головы большую часть советов, запомнив лишь правило не торговаться с паромщиками и хозяевами гостиниц.

— По Пути следует идти скромно, без посторонней помощи. А когда почувствуешь желание нарушить эти правила, возвращайся домой.

Когда путники дошли до окраины деревни Ходогая, старуха забрала у Мусуи свою ношу. Не сказав ни слова благодарности и даже не оглянувшись, она поплелась прочь и скоро исчезла из глаз, свернув в боковую улочку.

— Вот неблагодарная! — пробормотала Кошечка.

— Истинный воин умеет сострадать.

При этом мягком упреке лицо Кошечки вспыхнуло от стыда: то же самое часто говорил Оёси, когда она в детстве теряла самообладание и покрикивала на слуг.

— Протяни чашу для подаяний. — Мусуи вынул свою деревянную чашу из складки на куртке и понес ее перед собой в вытянутой руке. — Слава Дайси, который ускоряет исполнение наших горячих молитв, — стал он молиться нараспев, обращаясь к прохожим.

Кошечка, стиснув зубы, проделала то же. Из многих добродетелей, которые прививали ей родители, смирение было самой трудной.

В Ходогае чаши для подаяния вызывали к себе разное отношение. Зазывавшие клиентов в свои заведения служанки из гостиниц и чайных домов, одетые в синие фартуки, с густым слоем белой пудры на лицах, стали обходить Кошечку и Мусуи стороной и искать путников побогаче.

И все же к тому времени, как поэт и мнимый мальчик вышли из деревни, они получили сорок медных монет, несколько горстей сырого риса, сушеную рыбу и предложение переночевать в лачуге, куда не забежала бы и крыса.

Эта хижина стояла посреди каменистого пустыря на краю деревни. Она была связана из плетеных бамбуковых полотнищ, натянутых между столбами. Крышу ей заменяли износившиеся циновки, накинутые поверх стен и прижатые внизу камнями. Циновка — дверь лачуги — была откинута наверх и позволяла видеть единственный предмет обстановки — охапку бамбуковых листьев в углу.

Исхудавшая старая женщина подметала веником из прутьев земляной пол у своей двери. Бумажная одежда ее была изорвана и клочья, а голову облегала полинявшая тряпка, концы которой женщина связала на затылке.

— Окажите честь моему бедному дому, остановитесь здесь, добрые паломники! — Как и у тетки с хворостом, у этой женщины спина была согнута навсегда, но она согнулась еще больше в низком поклоне. — Призовите на мой дом своим присутствием благословение Дайси! На ужин у меня, правда, лишь просо из колосков, подобранных на сжатом поле, но я уложу вас на свежих водорослях и разотру ваши усталые ноги.

— Мы должны идти дальше, пока не наступила ночь, добрая женщина, — ласково ответил ей Мусуи. — Но, возможно, на обратном пути мы воспользуемся вашим щедрым предложением. А пока, пожалуйста, окажите нам честь и примите эти мелочи ради Дайси, — поэт подал старой крестьянке деревянную табличку, на которой были отпечатаны изображение Кобо Дайси и текст молитвы. — Это с горы Коя и защитит от бед вас и тех, кого вы любите.

Мусуи добавил к подарку рис и рыбу и все медные монеты, полученные в деревне.

Старушка, изо всех сил прижимая к груди эти сокровища, плакала и благодарила его до тех пор, пока путники не исчезли за поворотом дороги. Как только деревня скрылась из виду, Мусуи опустился на камень. В глазах его блестели слезы.

Кошечка стояла рядом, глядя на поэта, и все ее существо постепенно охватывали горе и стыд. Она представила себе, как старая крестьянка лежит, сжавшись в комок, в куче гнилой соломы, а снег, залетая в лачугу через дыры, засыпает ее старое тело. Кошечка вздрогнула, присела на корточки возле Мусуи, уткнулась лицом в рукава своей куртки и заплакала так, словно ее сердце разрывалось на части.

— Эй! — послышался молодой женский голос. — Все мы в конце концов умрем, так что давайте веселиться, пока живы!

Кошечка подняла взгляд и увидела компанию молодых женщин, стоявших посреди дороги, но она так же не могла прекратить плакать, как не могла бы и объяснить, почему она льет слезы. Обильные соленые струйки словно выбегали из какого-то родника, скрытого внутри нее.

Кошечка плакала от отчаяния, что эта старая женщина, такая добрая, вынуждена страдать, пока смерть не приберет ее для возрождения и лучшей жизни в новом теле. Она плакала от страха, что ее мать может умереть в бедности такой же смертью. Она сокрушалась о своей няне, у которой теперь не было положения и достатка, достойных ее.

— Ну, ну, Синобу! — Мусуи заметил ее горе. — Мы должны быть стойкими. — Он подал Кошечке полотенце. — Я попрошу настоятеля монастыря найти ей легкую работу и позволить жить на земле храма. В следующем существовании она обязательно поднимется выше на колесе жизни.

И Мусуи протянул Кошечке бумажный носовой платок. Сморкаясь, Кошечка почувствовала, что кто-то игриво ударил ее веером по голове.

— Такой красивый мальчик и с таким красным носом! — Те же молодые женщины — их было семь, — в одинаковых шляпах и одеждах паломниц, обступили Кошечку полукругом. За их спинами теснились трое носильщиков, увешанных коробками и узлами.

— Дзидзо-сама прислал нас сюда, чтобы утешить вас, — сказала одна из женщин. У нее было круглое лицо и веселая улыбка.

— А, понятно: семь мудрецов решили отдохнуть от размышлений в зарослях бамбука! — пошутил Мусуи, помогая Кошечке подняться на ноги.

Женщины засмеялись: древний анекдот о семи китайских мудрецах, которые отказались от легкомысленной придворной жизни, чтобы предаваться высоким размышлениям, пить сакэ и слагать стихи среди зарослей бамбука, был известен всем. Шутка состояла в том, что слова «семь мудрецов» звучали так же, как «семь проституток». Несмотря на простые белые одежды и благочестивые надписи на широких бамбуковых шляпах, Мусуи угадал профессию женщин.

— Вы льстите нам, ваша честь, — сказала старшая. — Мы всего лишь простые служанки из бань, идем помолиться в Исэ.

— И наш священный долг помочь благочестивым паломникам скоротать дорогу, — добавила одна из женщин.

Они действительно выполнили то, что обещали: старшая отбивала такт на ручном барабане, а Кошечка пела «Песню о бесхвостом быке» и другие, более грубые простонародные песенки. «Семь мудрецов» смеялись и танцевали, отбивая такт хлопками в ладони. Так они прошли больше двух ри — до самой Тоцуки.