Дорога Токайдо

ГЛАВА 75 Путнику помочь не хотят

Кошечка, сжавшись в комок, лежала на подушках паланкина. Гулкие удары ног носильщиков по дереву прервали ее тревожный сон и разогнали кошмары, кружившиеся в спящем сознании.

Ее руки и ноги болели. Кошечка попыталась выпрямить их, но уперлась в стенки паланкина. Молодая женщина еще не совсем проснулась и не могла сразу выбросить из головы воображаемые голоса, которые пронзительно выкрикивали что-то, кажется, предупреждая ее об опасности. Чтобы прийти в себя, Кошечка вспоминала о поэте-священнике Мусуи — Опьяненном мечтами. Его добрые глаза и улыбка успокоили ее. Кошечка попыталась угадать, где Мусуи сейчас. Должно быть, по-прежнему в пути и пьет в какой-нибудь лачуге просяной чай из треснувшей чашки вместе с крестьянкой, которой помог нести груз.

Кошечка вспомнила, как Мусуи поднимал посох, переходя мосты, «чтобы не разбудить Кобо Дайси», и как прочел стихи этого святого поэта:

Хотя дочь князя Асано и сама была в беде, а возможно, именно поэтому, барабанная дробь шагов по деревянному настилу моста в ночной тишине стала наводить на Кошечку тоску после ее недолгого знакомства с Мусуи. Этот стук вызвал у нее тоску и теперь, на рассвете возле Тоцуки.

Она даже хотела приказать носильщикам прекратить грохотать и двигаться тише. Там, внизу, под мостом, могут спать люди — молодая отверженная мать, ее дети и их дед, которые жмутся друг к другу, пытаясь спастись от холода долгой ночи. Путники в беде, которым никто не поможет. Которым и Кошечка сейчас не в силах помочь.

За пять последних дней и ночей у Кошечки было время, чтобы вспомнить эту отверженную семью и многое другое. Ее мир сжался до размеров паланкина. Она могла с закрытыми глазами представить себе каждый стежок, каждое пятно и каждую морщинку на шелковой обивке его стен и запомнила каждый штрих рисунка к «Сказанию о Гэндзи», украшавшего ее «позолоченную клетку».

Молодая женщина попыталась читать, но чувствовала себя слишком плохо для чтения, и потому, взяв клочок бумаги, сложила его несколько раз для жесткости и вертикально вставила между двумя тонкими камышовыми пластинками закрывавшего окно ставня. Это выглядело вульгарно и неряшливо, ее няня всегда возмущалась и ругала скверную девчонку за такую распущенность. Сейчас Кошечка вспоминала ее ворчание с нежностью.

Последние четыре дня она только тем и занималась, что смотрела сквозь узкую щель в ставне на тянувшиеся мимо коричневые рисовые поля. Незачем выглядывать в окно и сейчас: она опять увидит все ту же однообразную картину — соломенные крыши и обмазанные грязью лачуги, спины кланяющихся людей… Она опять почувствует себя одинокой и оторванной от остального мира, когда новые носильщики, не спрашивая ее позволения, займут место прежних. Почувствует себя шашкой, которую передвигает по доске чья-то рука, более сильная, чем ее.

Проезжая через деревни и городки, недавняя беглянка пыталась вспомнить, что происходило с ней в каждом из них, но это оказалось трудным занятием. В тех приключениях словно участвовал вместо нее кто-то другой. Даже сама дорога из окна паланкина выглядела совсем иначе. Как только Кошечка отделилась плетеной стенкой от людей, идущих по Токайдо и живущих поблизости от нее, романтика великой дороги и то ни с чем не сравнимое волнение, которое испытывает шагающий по ней путник, словно перестали существовать.

Самыми худшим испытанием оказались ночи. В темноте Кошечка дрожала от холода, страдая от неотвязных воспоминаний. В полусне она что-то неразборчиво бормотала няне и всхлипывала от тоски по отцу и матери. Иногда она подолгу мысленно беседовала с Касанэ. А иногда видела во сне, что входит в лодку с Хансиро и плывет с ним под парусом навстречу восходящему солнцу к далеким зеленым берегам Тосы.

К концу путешествия она беззвучно кричала носильщикам, чтобы те прекратили мучить ее своим пыточным бегом, от которого у нее трясутся все кости. Единственным облегчением была вторая ночь. Большую часть ее Кошечка провела на пароме, который вез их от Кувано до городка Мия. Монотонный разговор лодочников, хлопанье парусов, гудение ветра в снастях и потрескивание огня в большом железном ведре, висевшем на корме, убаюкали ее. Кошечка уснула на дне лодки под взятым напрокат протертым одеялом в обнимку с Хансиро. Теперь она пыталась вспомнить прикосновения его рук и теплоту его тела.

Княжна Асано знала, что там, на лодке, эти сильные руки, возможно, обнимали ее в последний раз. Сегодня ночью, если пожелает судьба, она окажется в Эдо. Она найдет Оёси и отомстит за отца. А потом она умрет.

Паланкин резко остановился, и Кошечка услышала знакомый шум — во дворе дорожной управы кипела обычная утренняя суматоха. Она услышала крики своих носильщиков. На этом долгом изнурительном пути носильщики постепенно превратились для нее из людей в механизмы, вроде колес, поднимающих воду, или ручных мельниц, которыми лущат рис, — круглых каменных жерновов с изогнутыми деревянными ручками.

Паланкин качнулся вперед, потом назад: носильщики поставили его на землю. Пока они докладывали о своем прибытии дорожным чиновникам, Кошечка сидела неподвижно, наслаждаясь недолгим покоем и предвкушая возможность расправить затекшие ноги. Хансиро открыл дверцу.

— Моя госпожа! — позвал он с поклоном. Кошечка заметила на его лице лукавую улыбку.

Она прикрыла лицо монашеским покрывалом: мужчины, шумной толпой заполнявшие дворы дорожных управ, были достаточно нахальны и никогда не упускали случая взглянуть на тех, кто приезжал в паланкинах, особенно на женщин. Помогая Кошечке вылезти, Хансиро встал так, чтобы загородить ее от посторонних глаз. Она вышла в мир, преображенный толстым снежным покрывалом.

Хансиро повел княжну Асано к группе сосен, росших за дорогой. Глубокий снег скрипел под их сандалиями. За соснами узкая река, пересекавшая равнину, извивалась, как черная змея на белом покрывале. Хансиро развернул Кошечку лицом к юго-западу.

— Ма! — сорвалось у Кошечки с губ любимое словечко Касанэ. Неудивительно, что Хансиро улыбался, собираясь показать ей такое.

Вдали виднелись изящные плавные изгибы Фудзи. Снег на священной горе казался лиловым на фоне золотисто-розового неба. Облачко этого снега, сдутое с вершины ветром, двигалось на восток. Вокруг Фудзи теснились силуэты более низких гор. Туман, скрывающий их подножия, был подкрашен лучами утреннего солнца, и эти горы словно плыли по цветному океану.

— Фудзи так прекрасна, что на ее лицо никогда не устаешь смотреть, — тихо проговорила Кошечка.

Княжна и воин долго смотрели на священную гору, любуясь едва заметными переливами красок на ее склонах. Наконец Хансиро неохотно нарушил молчание:

— Моя госпожа, впереди нас едет князь Тодо.

Кошечка поморщилась. Князь, конечно, тащит с собой свиту из сотен людей, и его поезд двигается очень медленно. А попытка обогнать его будет не просто грубостью, а скорее всего, самоубийством: слуги любого князя имеют право зарубить на месте любого человека званием ниже княжеского, если тот оскорбит их.

— Живей, Холодный Рис! — послышалось во дворе управы. Этот крик вывел Кошечку из мрачного раздумья. Она повернулась и увидела Гадюку, который разминался перед ее паланкином. Молодая женщина надежно прикрыла лицо и шагнула вбок, укрываясь за спиной Хансиро.

— Ты его знаешь?

— Он и его жена однажды приютили меня в своем доме.

«Это было в другой жизни», — подумала Кошечка.

— Тогда лучше, если он не увидит тебя?

— Да, пожалуй. — Кошечка не удержалась и улыбнулась, прикрывая лицо шарфом. Да, учитывая настырность Гадюки и то, как упрямо он навязывался ей в помощники, так будет лучше всего.

Старшина носильщиков тайком оглядел свою таинственную пассажирку, пытаясь выяснить, кто она такая, но Кошечка, садясь в паланкин, придержала руками покрывало, и Гадюка не увидел ее лица. Он и Холодный Рис, одновременно крякнув, подняли на плечи переднюю часть большого опорного шеста, а двое других носильщиков подхватили шест сзади.

Когда Хансиро, как обычно, договаривался с очередной сменой носильщиков о плате, он также заранее давал им чаевые, чтобы их песни не были оскорбительными. Поэтому на протяжении следующего ри пути Гадюка перебрасывался со встречными носильщиками лишь такими шутками и пел лишь такие из своих бесстыдных песенок, которые могли позабавить пассажирку в покрывале. Но Кошечку его шутки не веселили: она то тревожно искала взглядом глашатаев князя Тодо, то посматривала на поднимающееся солнце. От боязни опоздать к назначенному сроку у нее сосало под ложечкой.

Вдруг гонец, которого Гадюка приветствовал добродушным ругательством, обернулся через плечо и крикнул:

— Я слышал, они сделали из Сакуты лавочную вывеску!

Гадюка ничего не ответил, но Кошечка почувствовала едва заметный сбой в его беге.

Сакута? Кошечка напрягла память и, наконец, поняла, где слышала это имя. Так звали старосту деревни, в которой жил Гадюка. Этот мягкий по натуре человек не мог причинить никому зла. Даже на вечеринке в кухне Гадюки Сакута, хлебнув лишнего, говорил очень негромко. Кошечка вспомнила, как староста беспокоился о судьбе своих земляков. Гонец явно имел в виду, что Сакуту казнили. Что этот человек мог сделать дурного, чтобы заслужить смерть?

Кошечка подняла ставень, высунула из окна веер и сделала им знак. Четыре носильщика отошли на обочину и опустили паланкин возле открытого чайного ларька. Потом выстроились в ряд, встали на колени и поклонились так, что снег припудрил их лбы.

— Я хочу поговорить наедине с двумя передними носильщиками, — сказала Кошечка, и двое остальных присоединились к глашатаю, носильщику сундуков и четырем своим товарищам, которые опустили в сугроб носилки Хансиро.

Эти шестеро столпились у соседнего придорожного ларька и заказали себе немного сакэ, чтобы согреться. Гадюка и Холодный Рис остались стоять в покорной позе возле паланкина. Хансиро встал неподалеку, готовясь к возможным неприятностям.

Тела носильщиков облегали куртки, подолы которых они засунули за пояс, ноги укрывали от холода мешковатые штаны и обмотки. Куртки и штаны когда-то были темно-синими, но на них раз за разом нашивали заплаты из любой попавшейся под руку ткани, и эти вещи приобрели теперь весьма причудливый вид. У Гадюки на голове красовалась широкая повязка, скрывавшая его яркую татуировку.

— Как ваше здоровье, старшина носильщиков? — спросила Кошечка, раздвинув тонкими бледными пальцами желтую кисею занавесок, и показала Гадюке свое лицо. Мужчина так изумился, что Кошечка едва не рассмеялась. — Вы еще помните меня?

— Да, князь, — Гадюка торопливо исправил ошибку: — то есть… княжна.

— Вы все еще считаете меня духом князя Ёсицуне?

— Простите, ваша светлость, что я имел глупость так думать. В большом теле ум движется медленно, оттого крупные люди недогадливы. А кто глуп в тридцать лет, остается дураком на всю жизнь.

— Что случилось с Сакутой?

— Судьба крестьянина — иметь лишь столько еды, чтобы не умереть с голоду. Но наш князь не оставил нам даже этой доли припасов. Сакута подал управляющему князя Кацугавы просьбу, чтобы нам снизили налог, но получил отказ. Тогда Сакута стал очень печальным и сказал, что для него не избавить нас от беды — все равно что не перевязать себе рану. Поэтому он пошел в Эдо, ко дворцу самого сёгуна. Он добрался туда и ждал у Тигровых ворот, пока не появился паланкин одного из сёгунских камергеров. Тогда Сакута пробежал мимо охранников и просунул свое прошение в окошко носилок.

Кошечка глубоко вздохнула: боль сдавила ей душу. Она знала, что произошло потом. Сакута, должно быть, тоже знал, на что идет.

— И его казнили?

— Да, распяли на кресте. Тело оставили висеть воронам на ужин.

— Мне так жаль.

— Это был его долг. И сёгун все-таки уменьшил нам налог на сорок пять коку, так что Сакута выполнил задуманное, — голос Гадюки дрогнул. — Но его семья — жена, дети и родители — стали отверженными.

— В следующих воплощениях они все обязательно родятся выше на Колесе жизни.

— Спасибо за доброту, ваша светлость. Но смерть отменяет все счеты, и нам не следовало беспокоить вас своими ничтожными трудностями. Вы должны попасть в Эдо сегодня ночью, верно?

— Да.

— Впереди нас князь Тодо, с ним пятьсот человек. Он плетется еле-еле, как изливающий мочу бык. Если придется держаться сзади него, мы не доберемся к закату до Синагавы.

Все было понятно без слов, на закате заставы закрываются.

— Ты не знаешь обходного пути?

— Есть один, правда, слишком длинный. Но если вы наймете лишнюю пару носильщиков в Канагаве, мы с Холодным Рисом можем снять дверцу паланкина и побежать с ней вперед.

— С дверцей?

— Чиновники обязаны пропустить опаздывающий паланкин, если его дверь оказалась у заставы к закату, — вступил в разговор Хансиро.

Воин из Тосы почувствовал, что княжна Асано и этот чужой ей безродный человек испытывали друг к другу чувство симпатии, и пытался понять, что могло их сблизить. Но понял воин только одно — у его госпожи до сих пор есть от него тайны.

— Если вы поможете нам попасть в Эдо сегодня вечером, я буду у вас в долгу, — сказала Кошечка.

— Это я в долгу у вас, княжна, — вежливо ответил Гадюка, пользуясь тем, что Холодный Рис вернулся на свое место у опорного шеста и принялся жадно поглощать рис и чай, которые принесли ему другие носильщики. Потом старшина понизил голос и добавил: — В этом месяце облако не покрыло луну.

Кошечка поняла смысл иносказания: Гадюка имел в виду, что в этот раз у его жены не было месячного кровотечения.

— Поздравляю!

Гадюка густо покраснел:

— Конечно, прошло еще слишком мало времени, чтобы знать наверняка. Но моя глупая непоследовательная жена счастлива.