Философские арабески

Глава ⅩⅣ. Об индусской мистике в западноевропейской философии

Бегство от шума и грохота распадающейся капиталистической цивилизации, мёртвой вещности её машинной сухой культуры, вызывает среди части буржуазных философов и всего философского «сословия» тягу в сторону мистического примитивизма, хотя здесь наличествует сугубая утончённость. Особенно ярко проявляется в данной связи влияние китайской и индусской философии, взятой, однако, в её спиритуалистических и мистических течениях. От Гегеля идёт предрассудок, что Восток не дал ничего положительного ни для науки, ни для философии. У Гегеля здесь та же «белая» националистическая линия, которая заставляла его видеть в Пруссии и прусском государстве седалище Мирового Духа, в Александре Македонском — полубога, мстящего за греков, в Азии — пьяную чувственную вакханку — и только и т. п. Но кроме этой совершенно вздорной мысли, которая лишь оправдывает немецкое изречение, что «der Wunsch ist Vater des Gedankens»[212], которая позднее вошла в качестве одного из компонентов фашистской «арийско-расовой» идеологии и которая прямо противоречит объективной действительности, обычным является искусственное выделение спиритуалистических и мистических течений, опускание всего того, что хоть пахнет материализмом и извращение всей картины философского развития Востока. Здесь, следовательно, употребляется обычный приём фальсификации в истории философии, над чем у нас, в русской литературе, издевался ещё безвременно погибший Д. И. Писарев. В своей статье: «Идеализм Платона» он весьма едко писал:

Так замалчивается и пускается ко дну материализм. Так раздуваются всеми силами пузыри идеализма.. Немудрено, что в обстановке величайшей идейной сумятицы и переоценки всех ценностей, когда нередко буржуазный индивидуум в замешательстве становится «jenseits von Gut und Bösen»[214], тяга к душевному покою, утешению, бегству от бурной действительности находит своё выражение в погружении в буддийскую нирвану, которая, в противоположность dolce far niente беспечных лаццарони[215], имеет свой сложный философский коррелат, целую громадину весьма сублимированных мыслительных категорий, объединённых в своеобразные мистико-философские системы.

Если у официальных философов фашизма мистика имеет характер голоса крови и актуализма империалистских янычар, то у убегающих с поля битвы или запутавшихся и ищущих спасения во что бы то ни стало, эта мистика носит характер восточного руссоизма и в великих веках индусского мистицизма, в священном Ганге мистического созерцания, люди ищут душевного утешения. Струя индусского мистицизма (с известной опорой на Артура Шопенгауэра в западно-европейской философии) очень сильна, гл. обр., среди немецких философов. П. Эрнст, граф Кейзерлинг, Теодор Лессинг (убитый фашистами) с достаточной яркостью отражают этот процесс преклонения перед спиритуализмом Востока.

В связи с этим здесь небезынтересно поставить ряд разбираемых нами основных проблем философии ещё раз, и мы для наглядности возьмём работы Лессинга и в их критической, и в их позитивной части.

В своей книге «Europa und Asien»[216] Лессинг даёт разносную критику рационального познания вообще, и здесь любопытно, прежде всего, остановиться на его подробной критике «научной картины мира». Он даёт её на примере света. Вкратце его тезисы сводятся к следующему:

1. Первая ступень — познание семи цветов и их переходов. Это есть наука в первой плоскости (Wissenschaft in der vordersten Ebene).

2. Затем следует наука второго плана, «вторая действительность» — волны различной длины. Здесь налицо процесс «desqualificatio»; явления первой плоскости бледнеют, вместо цветов-красок выступают движения мыслительного субстрата.

3. Далее следует «ещё более строгая наука», происходит дальнейший процесс облысения жизни, появляется «третья действительность»: Максвелл и Фарадей учат, что за волнами света стоят электрические силы.

4. Останавливается ли дело на этом? Нет. За ними следуют энергетические процессы с чисто количественными определениями.

5. Кончается ли на этом процесс облысения и desqualificatio?

Нет!

Мир, лишённый света и блеска, чисто цифровой мир математической физики, превращается в мир атомов, пространства, времени, движения, «процесса вообще» (Vorgang überhaupt).

Атом рассматривается, как только доступная счету планетная система, регулируемая квантами, т. е. чистыми отношениями.

6. «Свет» «объяснён». Но что от него осталось? Полезная (gültige) формула.

Это «западно-европейская» калькулирующая наука убивает жизнь. Ей противостоит символическое знание Востока. Так утверждает проф. Лессинг.

Остановимся пока на этом. Здесь, как мы видим, нет ничего принципиально для нас нового, за исключением, быть может, ясности и систематичности изложения. Но по существу мы уже ответили на возражения автора. Ибо, в самом деле:

Во-первых, его критика имеет смысл лишь, как критика как раз «физического идеализма», у которого субстанцией мира оказывается математическая формула, то есть символ. Но, ведь, вольно же автору так интерпретировать «научную картину мира»! На самом деле «формула» отражает объективную реальность.

Она не есть субстанция, она есть формула субстанции, её отражение, её картина. А это отнюдь не одно и то же.

Во-вторых, Вопреки Лессингу, здесь вовсе нет разных «действительностей»: первой, второй, третьей,.. шестой (и, прибавим от себя, n‑ной «плоскости»), ибо это одна и та же действительность: первая «плоскость», это действительность, взятая в её соотношении с субъектом; вторая и все последующие, это — та же действительность, взятая в соотношениях различных её моментов — более общих и менее общих. И электроны принципиально дробимы. Но эти ещё не открытые компоненты электронов отнюдь не уничтожают электронов, как электроны не уничтожают атомов, как атомы не уничтожают молекул, как молекулы не уничтожают земли, как планеты и солнце не уничтожают солнечной системы, как последняя не уничтожает более крупных звёздных систем и т. д. Одно существует в другом, переходит в другое: здесь многообразие связей единой действительности, а не многообразие действительностей.

В-третьих. Вопреки Лессингу, здесь нет и речи — при диалектическом понимании процесса познания — об уничтожении качественных моментов, ибо налицо и качественные особенности элементов и качественные характеристики многообразных связей и отношений. Это тем более, что если идти вверх, от электронов, атомов и т. д., то мы имеем и живую материю, органический мир, с выходом за пределы физики и химии. А объект в соотношении с субъектом даёт и блеск, и цвета и прочее, что входит в общую картину Космоса, включающего и субъекта, как мы это подробно выяснили в главе о познаваемости «вещей в себе», критику кантианскую концепцию этих «вещей в себе». Таким образом, идеалистическая критика Лессинга правомерна только против идеализма вообще, «физического идеализма» всех оттенков — в частности и в особенности. Но она ни на йоту не задевает позиций диалектического материализма, о коих почтенный философ, впрочем, не имеет ни малейшего представления.

Вместе с этим падают и все дальнейшие рассуждения автора, которые у него концентрируются в следующих двух принципиальных положениях:

1. Мы переживаем только образ (brahma-vidya Индии)…

Мы теряем жизнь в тот момент, когда мы, отчуждая и уходя, «объективно познаем»…

2. Вживание (непосредственное вживание) в растущий, производящий, грезящий образ необходимо резко отличать от суждений и оценок сознания. С этим последним мы уходим за природу (hinter die Natur), и в этом смысле физика и психология есть уход за природу (ein Hinter die Natur — Kommen). «По отношению — непосредственному чувственному миру физика является, следовательно, метафизикой».

И Лессинг безбоязненно формирует следующий парадокс:

Так прямо и говорится! (То же у Кейзерлинга в Reisetagebuch eines Philosophen[217]). Немузыкальные натуры, нетворческие, с их арифметизацией, опонятливанием мира, его logificatio (ологичиванием) убивают жизнь. Непосредственное становится под сомнение. Между человеком и природой образуется средоточение микроскопов и телескопов, камеры обскуры; человек становится протезным человеком. И т. д. и т. п.

Все эти — иногда остроумные — рассуждения, по существу убоги. Если своей научной аппаратурой человек удлиняет и расширяет органы своих чувств, то он, по Лессингу, уходит от природы, и здесь происходит де процесс Entnatürlichung. Но с этой точки зрения собака и инфузория лучше знает природу, чем человек.

В чём же дело? Как можно нести такой вздор? И какое рациональное зерно есть в этом вздоре (ибо никогда не бывает абсолютного вздора)?

Разберёмся.

Лессинг выставляет такой тезис:

Однако, чувство мощи опирается на реально возрастающую мощь, а как же возможна эта мощь вне реального познания, т. е. проникновения в глубину природы? Можно сколько угодно издеваться над беконовским положением, что мощь связана с познанием, но эта связь есть реальная связь. И тут у мистиков явная двойственность: с одной стороны, они как будто признают, что какой-то действительностью по-своему человек действительно овладевает, но что это Федот да не тот; с другой — они утверждают, что научная картина мира есть только голая формула, уводящая за природу. Но если бы она уводила за природу, т. е. если бы она объявлялась субстанцией мира, то откуда бы появлялась эта мощь и соответствующее «чувство мощи»? Очевидно, что вся концепция трещит по всем швам.

Но что же скрывается за всем этим? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны обратить внимание на следующие рассуждения нашего философа.

Здесь открывается явным образом двойная «действительность»… «действительность никогда не является без моего поведения (Verhalten). Она одна, когда я деятелен (tuend); другая, когда я пассивен (dildend mich verhalte). Логически-этическая ориентация опосредствует для меня другую действительность, чем эстетическо-религиозная.

Европа относится (к объекту. Автор.) волевым образом (wollend). Азия — созерцательно (schauend). Европа противостоит (природе Автор.) деятельно. Азия бездеятельно стоит в ней». Европейский человек активно преобразует её, преодолевая её сопротивление. Азиатский — ритмически дышит и созерцает пассивно, как растение, животное, дитя.

Так утверждает Лессинг. Мы оставляем без подробного опровержения эту абсолютизацию отличий между Европой и Азией: достаточно указать на то, что никакие анахореты, мистики, философы вообще и браманского и буддийского, и всякого другого толка не могли бы существовать и в Индии, если бы в той же Индии не было людей, которые бы работали на них, т. е. активно относились бы к природе и так или иначе её рационально познавали. Правда, Лессинг в восторге от положения китайского мудреца Конфуция, по которому в огне не сгоришь, если любишь огонь, в воде не потонешь, если любишь воду, не будешь растерзан львом, если любишь льва; по которому для предупреждения и ликвидации пожара лучше слушаться родителей, чем строить водокачку против этого пожара. Но, как ни возвышенна такая всеприродная любовь, действительные связи и соотношения идут мимо этих иллюзий, и в Азии люди работали, обливаясь потом и кровью: им некогда было впадать в нирвану и в чистое созерцание. Однако, у философов-мистиков (а не у азиатского человека «вообще») созерцание было фактом. Но что же отсюда следует? Была ли здесь, как утверждает Лессинг, другая действительность? Конечно, нет. Было другое восприятие, другое отражение действительности и, поскольку речь идёт о мистическом пассивном созерцании, это «отражение» — не интеллектуального типа. Здесь, следовательно, речь идёт вовсе не о познании, а о другом типе отношения, т. е. не о познавательном отражении, хотя познавательные моменты и не исключены целиком, ибо жизнедеятельность целостна, и даже в мистике есть фактически рациональные моменты, которые могут сидеть в её порах, в особенности когда этот мистический «опыт» (sit venia verbo[218]) подвергается логической обработке (а без этого не обходится ни одна «система»). В особенности нужно отметить тот момент, что в индусских спиритуалистических системах субъект активно относится к самому себе: это есть великий тренаж воли: упражнения с дыханием, пульсом, управление своими органами и т. д. Отсюда и ряд положительных результатов в области физиологии, психологии, гипноза. Но — это особый вопрос. По существу, здесь нет ровно ничего мистического.

Что же касается отношения к природе и её мистического созерцания, то, конечно, пассивное созерцание даёт другую «картину мира», вернее, другое ощущение мира. Это идет по линии, которую мы назвали сферой сопереживания природы. Никакого познавательного преимущества это сопереживание не имеет. Его мистико-религиозная форма не даёт никаких познавательных результатов: поэтому здесь нет и возрастания знания и мощи человека над природой. Если Лессинг восхищается анимизмом, натуральными богами, демонологией и прочим, то это социоморфные формы примитивного познания, корни которого ясны, как божий день. Чему же здесь завидовать?

Но рациональное зерно во всей этой мистике заключается в тоске обездушенного капиталистического человека по природе. Запертый в каменных гробах, урбанистический неврастеник, лишённый солнца, леса, воды, воздуха, раздавленный гулом машин, превращённый в винтик гигантского механизма, тоскует по солнечному лучу, по свету, зелени, журчанью ручья. Он ущербен. Он искалечен. Его биологическая природа протестует против отрыва от всеприродной связи. Это есть проблема, которую решает социализм. Но это не есть проблема познания. Это есть проблема жизненного устройства. Это не есть проблема более высокого типа проникновения в тайны природы. Это есть проблема большей полноты жизни. Требование сопереживания природы, то есть наслаждения природой, близости к ней, связи с ней, эстетического любования ею есть правомерное требование и правомерный протест против уродства односторонне-городской и калечащей человека капиталистической культуры. Но точно так же, как отсюда не следует отказа от машин и теоретического естествознания, точно так же отсюда не следует и отказа от рационального познания вообще. Социалистический человек будет наслаждаться природой и ощущать её теплое дыхание. Но он не превратится в дикаря-анимиста. И поэтические метафоры отнюдь не станут у него заменять рациональное познание, развивающееся вместе с практической мощью его технических орудий. Это рациональное познание отнюдь не уводит за природу: наоборот, оно позволяет всё глубже и глубже проникать в её тайны. Но, конечно, никакой микроскоп не может заменить биологического наслаждения горным воздухом или сиянием утренней зари. Наука имеет тоже свою эстетику. Но ни сама наука, ни научная эстетика не могут заменить биологической потребности в непосредственном общении с природой, как познание не может заменить собой еды, питья, эротической жизни. Лишение человека сексуальных наслаждений было бы калечением человека. Но из этого не вытекало бы, что сексуальный восторг заменяет интеллектуальное познание, и что эротическое самозабвение и экстаз есть высшая форма познания, более глубокая, чем рациональное познание вообще А между тем, аргументация Лессинга и других весьма похожа именно на это. Самооскопление было бы тоже убиением жизни, как и отъединение от природы есть убиение жизненной полноты, то есть частичное убиение жизни. Но это не имеет отношения к вопросу о типе познания. Можно даже сказать, что приближение к природе, повышение общего тонуса жизни, оздоровление человечества, приведёт к ещё большему расцвету рационального познания и к уничтожению мистики, более того, к уничтожению и преодолению всякого и всяческого идеализма, который падёт вместе с падением своей социальной основы, вместе с разделением труда на умственный и физический, городской и деревенский, командующий и исполнительский. А вместе с тем падёт и противоположность между «Европой» и «Азией».