Философские арабески

Глава ⅩⅥ. О грехах механического материализма

История материализма должна быть ещё написана. Большая заслуга Плеханова заключается, между прочим, в том, что он опрокинул многие искажения, которым подвергся материализм со стороны своих идеалистических противников (например, Ф. А. Ланге, кантианца), — таковы его «Beiträge zur Geschichte des Materialismus»[234]. Как злобствовал идеализм, даже в лице его самых высоких, авторитетных и гениальных представителей, видно на примере Гегеля. Он отделывается от Левкиппа, Демокрита; он вытравляет все материалистические элементы у гиганта древнегреческой мысли, Аристотеля. Он ругательски ругает Эпикура, мыслителя, который за 2 тысячи с лишком лет до нашего времени защищал атомистическую теорию, предугадал движение атомов по кривым, построил гипотезу об излучении мельчайших частиц, создал за три века до так называемой нашей эры локковское учение о первичных и вторичных качествах, изгнав из философии всякую телеологию и по словам самого Гегеля, «открыл эмпирическое естествознание, эмпирическую психологию». Тот же Гегель пренебрежительно похлопывает по плечу всех их материалистов ⅩⅧ века, похваливая их больше за французское остроумие и защищая их революционное просветительство от слишком вульгарных нападок (порядки-де мол были во Франции невыносимо-свинские!). Характерно то, что во всех этих нападках Гегель берет под обстрел не столько антидиалектичность старого материала, сколько именно его материализм: «плоско», «банально», «тривиально», «пусто», «скудно», «не-мысли», «отсутствие мыслей», «скука» и т. д.,— вот характерные отзывы Гегеля о материалистах: все они не доросли до «спекулятивной» мысли, до «высшей» мысли etc. Но зато какой почёт и сколько страниц отводится Якову Беме, совершенно дурацкому мистику и юродивому. Нечего и говорить, что для своего времени Демокрит, Эпикур, Лукреций Кар были крупнейшими философами; что настоящий, а не средневековый схоластизированный, Аристотель часто вплотную подходил к материализму; что в Англии Гоббс и Бэкон были крупнейшими мыслителями; что плеяда энциклопедистов в истории мысли останется навсегда, как сверкающее созвездие. Много ниже их стоит «вульгарный материализм» Бюхнера — Молешотта: не даром Энгельс обозначал их «болванами» по сравнению с идеалистом Гегелем, да и Ленин предпочитал (логически) умных идеалистов глупым материалистам (см. «Философские тетрадки»). Но, ради исторической справедливости, вспомним, какую роль сыграл даже этот вульгарный материализм в Германии, и у нас, в России: недаром в «Отцах и детях» фигурирует «Kraft und Stoff»[235], недаром такие люди, как Д. И. Писарев, были восторженными почитателями и пропагандистами бюхнеровского материализма, недаром под его влиянием находились такие огромные умы, как Сеченов, автор «Рефлексов головного мозга»[236], который проложил дорогу одному из корифеев русской науки, И. П. Павлову и положил начало т. н. «русской физиологической школе». Да и сам Ленин утверждает, что марксисты критиковали Маха — Авенариуса по-бюхнеровски…

Но, разумеется, было бы глупой ограниченностью не видеть ограниченность всего старого материализма; который в целом (несмотря на крупные различия его разнообразных течений), был все же механическим материализмом. Его ограниченность и его недостатки были вскрыты с исчерпывающей полнотой Марксом и Энгельсом именно потому, что они прочно объединили материализм с диалектикой, создав диалектический материализм.

Чрезвычайно полезно ещё раз остановиться на этом вопросе, хотя бы суммарно и коротко: это потому, что наиболее сложные проблемы современной науки и философии невозможно решить с точки зрения механического материализма, и он только питает идеалистические течения, вроде так называемой «идеалистической физики» и витализма в биологии, не говоря уже об их философской покрышке.

Старый материализм был антидиалектичен: этим, в сущности, сказано всё. Но сие подлежит развитию.

Здесь, прежде всего, выдвигается проблема количества-качества. Механический материализм носил ярко выраженный количественный характер. Бескачественный атом, тождество атомов. Их количество и количественные определённости (число, скорости и т. д.) лежат в основе всего. Закономерности движения их суть закономерности механического движения, то есть простого перемещения в пространстве. Сами неделимые, являющиеся кирпичами мироздания, неизменны. Их различные количества дают чувственное разнообразие вещей для субъекта. Качество есть, таким образом, вообще скорее субъективная категория. Задача познания — свести качественные разнообразия к истинным, т. е. количественным соотношениям. Единственным типом связи является механическая причинность, всё остальное должно быть отброшено. Качественная целостность это сумма своих частей (или нечто вроде этого), подлежит разложению и должна быть выражена в количественной формуле. И т. д.

Нетрудно видеть, что здесь был настоящий пафос механо-математической окраски. В благородном стремлении изгнать теологию и телеологию из царства науки и философии, этот материализм крайне упрощал действительность, вытягивая его по струнке голой механики. Исторически, в известное время, в этом напоре была глубоко прогрессивная черта; но она быстро превратилась в свою диалектическую противоположность, создав непреодолимые затруднения для движения познания вперёд.

Уже в самых «предельных» понятиях механического материализма видна его ограниченность. Его бескачественный и неизменный атом, «неделимое» в действительности оказывается качественной, делимой и подвижной величиной. Атомы различны по своим качественным свойствам: атом водорода — не то, что атом кислорода и обладает целым рядом специфических, особых свойств и «ведёт» себя в соотношении с другими совсем иначе, чем атом кислорода. Следовательно, уже в этом исходном пункте виден порок бескачественности. Гегель обнаружил своё отрицательное «качество», когда, как идеалист, протестовал в разных местах своих трудов, протестовал упорно, настойчиво и с руганью, против самого понятия атомов, считая их пустяковой иллюзией. Современные идеалисты и агностики, ещё недавно отрицавшие атом или считавшие его только «символом», «моделью» и т. д., посрамлены в этом пункте совместно с Гегелем. Но, как диалектик, Гегель оказался целиком прав, утверждая невозможность неделимости, неизменности, бескачественности. Механический материализм все качественное стремился перевести в субъективное (хотя и непоследовательно!) и, во всяком случае, растворить качественное в количественном. Между тем качественное многообразие есть объективная категория, качество есть качество бытия, оно ему имманентно так же, как и количество, с переходом одного в другое. Из этой ограниченности проистекала трактовка всего органического, живого, и мыслящего живого по типу механического, к которому оно «сводилось» (проблема так называемой «редукции»): «l’homme machine»[237] — есть символическое обозначение означенной тенденции. Переход от физики к химии, от химии к биологии, от биологии к социологии и т. д. с применением категории меры, т. е. скачка к новому качеству, к новой целокупности, к новому типу движения, к новой закономерности; всё это оказывалось недоступным механическому материализму.

Всякое целое, совокупность, «Totalität», он имел тенденцию рассматривать, как механический агрегат, который отличается от любого другого агрегата числом и пространственным положением составляющих его атомов. При этом упускалось из виду, что на самом деле целое не есть агрегат, и не равняется куче своих составных частей, его сумме. Даже солнечная система не есть сумма тел, а при наличии особого типа связи, специфическое единство. В живом, органическом, теле разъединение его на части превращает это целое в труп, и ещё Аристотель прекрасно выяснил этот вопрос, хотя и подвёл его под крышу идеалистической «энтелехии» (об этом позднее). В органическом мире, следовательно, налицо новое качество и новая целостность. Точно также и общество, есть нечто отличное от вида «человек», отличается от него специфическими свойствами, качествами, закономерностями. Это все совершенно объективные, независимо от субъекта существующие качества и особые качественно различные «целокупности».

Если материя качественно различна, то и ее движение, «законы движения», тоже различны и не разложимы просто на моменты механического движения. Здесь несколько нужно задержаться. Обычно при обсуждении вопроса о «редукции» обнаруживаются такого рода контроверзы: одна сторона говорит, что у другой, протестующей против сводимости, остаётся мистический осадок, неразложимый residuum[238], который, например, в биологии и есть «энтелехия», мистическая vis vitalis, «жизненная сила» и т. д.; другая — упрекнёт своих противников в отрицании качественной специфичности, т. е. в основном грехе механического материализма. В действительности вопрос разрешается довольно просто. Новое качество вовсе не есть прибавка к свойствам прежних элементов, взятых в новой связи; оно не рядоположно с ними; оно не может быть поставлено в одну шеренгу. Оно есть функция особым образом связанных моментов. Если эта связь разрушается, разрушается и эта функция, ни для какого residuuma места здесь нет. «Составные» моменты существуют в новой целокупности, но в снятом виде, выражаясь гегельским языком: они стали превращёнными моментами нового целого, а не просто втиснутыми в него, как картошка в мешок.

Даже в столь излюбленной механическим материализмом области, как математика, качество играет и в весьма высоких областях огромную роль: например, переход от конечных величин к бесконечным, к которым уже неприменим целый ряд понятий, превосходно приложимых к величинам конечным.

В связи с этим стоит и другой вопиющий недостаток механического материализма: он не видит развития, он антиисторичен. В самом деле, если любое единство есть механическое плоское единство, а не диалектическое, не противоречивое, не переходящее в новое качество (онтологически, в действительном бытии), то тем самым делается невозможным истинное понимание развития, которое и состоит в становлении «нового» и исчезновении «старого». Поэтому, например, в утончённом варианте или проявлении механического материализма, в пресловутой «теории равновесия» дана, например, грубо-механическая трактовка производственных отношений (координация материальных «живых машин» на трудовом поле — точно общественная материя, это то же самое, что материя в физике!), а с другой — исходным пунктом взято равновесие (хотя и подвижное!), тогда как равновесие вообще можно рассматривать лишь как частный случай движения. Французский материализм ⅩⅧ века был рационалистичен, связан с представлением об «естественном состоянии», об «общественном договоре», совершенно не понимал действительных движущих сил истории и трактовал грехи настоящего, как результат злоупотреблений или «непонимания» естественных и вечных законов (loi naturelle). Законы природы и законы общества у него были не историческими, меняющими, преходящими, выражающими (в разных масштабах времени и пространства) преходящие процессы, а вечными и неизменными соотношениями наподобие геометрических теорем в обычной их трактовке. Натуралистическая трактовка общественного закона, неизбежно связанная с рационалистически-статическим, т. е. метафизическим, т. е. антидиалектическим, его пониманием, вытекала, как это очевидно после вышеизложенного, из всей концепции механического материализма.

В обсуждении волнующей проблемы души и тела «вульгарный материализм» ⅩⅨ века оказался ниже материализма ⅩⅧ века. Ряд французских материалистов выдвигали правильное положение, что мышление есть свойство особым образом организованной материи, тогда как вульгарный механический материализм Бюхнера — Молешотта склонялся к тезису, что мозг выделяет мысль, как печень выделяет желчь, т. е. крайне упрощая всю проблему, грубо «сводя» её к процессам с другой спецификой.

Таким образом, механический материализм как бы спроецировал всё многообразие движущегося трехмерного мира на плоскость одного измерения механики,— упрощение и усерение, тривиализация мира, которая так отпугивала полнокровно-богатую и чувственно-артистическую натуру Гёте.

Но Маркс отмечал ещё одну черту, один «недостаток старого материализма», до Фейербаха включительно. Старый материализм был пассивен (теоретически); человека он рассматривал почти исключительно, как продукт, только объективно, в то время, как — это и отмечает Маркс в «Тезисах о Фейербахе» — деятельную сторону развивал больше идеализм. Мы уже мимоходом касались этого вопроса и повторяться здесь не будем. Марксу принадлежит и здесь честь крутого поворота руля, т. е. рассмотрения объекта, как объекта практики, субъекта — как субъекта практики, а не только теоретического мышления; введения категория практики в теорию познания, в самый её центр и, наконец, трактовки самого субъекта познания не как «я», «я вообще», «человека вообще», а как общественно-исторического человека, категория неизвестная ни старому материализму, ни Фейербаху, ни философии вообще… Старый материализм разделял здесь общий грех, и его «субъект» был той же самой односторонней внеисторической и внеобщественной абстракцией интеллекта, какой он был и у философов других направлений, да ещё с коэффициентом меньшей активности.

Все эти недостатки, односторонность, антидиалектичность старого материализма были преодолены диалектическим материализмом, этим гениальным созданием гениальных Маркса и Энгельса. В развитии философской мысли вообще отсюда начинается в буквальном смысле слова новая эпоха.

Механический материализм был материализмом, но он был в теоретическом рассмотрении субъекта пассивен. Активным был идеализм, отрицание материализма. Диалектический материализм есть материализм, но активный материализм.

Механический материализм был антиисторичен, но революционен. Последовавшая за ним эволюционная теория (в истории — историческая школа, учение о постепенной эволюции в геологии, биологии и т. д.) была исторична, но антиреволюционна. Диалектический материализм и историчен, и революционен одновременно.

Механический материализм — материализм, но антидиалектический. Гегелевская диалектика идеалистична. Диалектический материализм объединяет эти противоположности в замечательном единстве.

По поводу соотношений между Марксом и Гегелем написано много вздору, при чём на ряду с Пленге особо отличался на этом поприще не кто иной, как седовласый маэстро, господин Вернер Зомбарт, от симпатий к марксизму перешедший к приносящей прибыль (gewinnbringende Sympathie[239], как сказали бы немцы) симпатии по адресу башибузуков и янычар фашизма. Из всего сонма квалифицированной немецкой учёной братии один лишь Трельч признает, что Маркс сохранил и развил ценное диалектическое наследство Гегеля. Но зато тот же Трельч в своём «Historismus»[240] тут же сообщает, что у Маркса ничего не осталось от материализма. «Он (т. е. марксизм. Авт. ) есть крайний реализм и эмпиризм на диалектической основе, т. е. на основе логики, которая, по собственному признанию Маркса, объясняет жизненную действительность (Erlebniswirklichkeit) не так, как французский рационалистический (reflexionsmäßiger) непосредствованный и абстрактный материализм, не из материальных элементов и их сложных комплексов (Zusammensetzungen), а как конкретная, опосредствующая (vermittelnde) диалектическая философия, из закона всё постоянно расщепляющего и примиряющего, всё единичное растворяющего в целом движения». Это пишет один из самих умных, знающих и добросовестных. Что же сказать о других?..