Философские арабески

Глава Ⅰ. О реальности внешнего мира и о кознях солипсизма

…Последующие поколения будут с великим удивлением узнавать, как старый классовый мир — и античность эллинов, и индийская мудрость, и утончённая философия капитализма — оставили в своих сморщенных и пожелтевших от времени книгах, в позабытых письменах, чудовищную теорию о человеке, отрицавшем весь остальной мир и всех других людей. Люди пили и ели, убивали и умирали, размножались, делали орудия, от каменного топора и наконечников стрел и до дизелей и динамо-машин, производили, научились взвешивать звезды и определять их химический состав. А философы утверждали, что всё это сон, иллюзия, фата-моргана[19], китайские тени, бродящие в сознании его, единственного solus ipse[20] сумасшедшего, вообразившего, что ничего, кроме него, нет, и что все разыгрывается в его сознании. И будут потомки наши вспоминать, как эти философы умирали, и на смену им приходили новые, читали своих предшественников, от них заражались солипсическим вздором, и — о, комики! — отрицали даже те самые отравленные источники, из которых они пили свою жалкую премудрость. Поистине, был достоин гибели такой мир, который производил таких людей!

Но пока — увы! — эти ходячие мертвецы, эти живые трупы, оторванные от материальной практики, «чистые мыслители», интеллектуальная людская пыль, ещё существуют и — что самое важное — заражают воздух экскрементами своего мозга и ловят в свои сети, тонкие липкие сети аргументов, которые многим ещё кажутся убедительными.

Давайте же начнём игру! Начнём потеху! Поблестим мечами, позвеним щитами!..

Дьявол солипсизма хитёр. Он драпируется в чародейный узорчатый плащ железной логики и смеётся, высунув язык. Сколько людей, начитавшихся епископа Беркли и Юма, Маха, агностиков, имя же им — легион, прикладывали свои горячие лбы к холодной стене и к косяку окна и спрашивали себя в изумлении: «Да как же? Ведь, вот, я могу разбить себе лоб об этот косяк? Какое же это не существующее?»…

Но тут появлялся Мефистофель и, скривив иронически губы, говорил:

«О, что за грубый аргумент, милый, наивный юноша! Что за вульгарность! Вы бы ещё сказали, что едите мясо с хлебом, перевариваете и выкидываете отбросы. Но разве ж речь, достойная философа? Это — аргумент для площадной черни. Ещё Гораций Флакк пел: „Odi profanum vulgus et cereco“ — „Я ненавижу чернь профанов“. Это для неё, с её запачканными руками, которые щупают запачканные вещи и занимаются грязным и низменным делом труда — убедительны такие вульгарные, поистине уличные доводы. Но для вас, мой юный юноша, для героев чистой мысли, для рыцарей духа, постыдно прибегать к таким доводам. Ибо откуда вы знаете, что мир существует? Не из ваших ли ощущений вы знаете обо всём? Но они — ваши, и только ваши! И не выпрыгнуть вам из них никогда. И что бы вы ни творили, какие бы теории ни строили, вы строите из этих кирпичей. Так откуда же другое? Будьте последовательны! Вам страшно? Вы боитесь одиночества? Вас пугает угасание мира? Вы хотите звёзд, любви, наконец — черт возьми! — дела, может быть, подвигов? Но всё это будет. У вас есть и звёзды, и любовь, и занятия. И вы можете наслаждаться, и любить, и читать, и даже работать, если вас это так интересует. Только все это — в вас, у вас, для вас. В вас — вся симфония мира. Не достаточно ли это?

А потом, мой юный друг, зачем вам утешения? Не есть ли это снижение вашего достоинства? Нужно смотреть в лицо истине, какова бы она ни была. Будьте же последовательны! Будьте бесстрашны! Ха-ха-ха!»

И бедный юноша вытирал свой потный лоб и косился на косяк, и ему мерещился снова высунутый язык чёрта-логика…

Но оставим эту игру воображенья нашего воображаемого юноши и его искусителя. Перейдём к сути.

В самом деле. В чём кажущаяся убедительность аргумента солипсистов, открытых и последовательных (таких мало всё же) и агностиков, их же — «тьма тем»? В кажущейся логической чистоте. Всё строго последовательно. Ничего лишнего. Всё — «из опыта». Ничего — не «примышлено». «Мне даны мои ощущения». Вот — железный инвентарь. Отсюда — остальное: всё мышление, все суждения, вся наука, вся «позитивная картина мира». Выпрыгнуть отсюда — нельзя. Можно только переорганизовывать эти «данные». Никакого скачка, никакого transensus’a[21] в другое — сделать нельзя. Ничего другого и нет — гипотеза другого ни на чём не основана, ибо есть только это, «мои ощущения», и в их пределах разыгрывается игра. Остальное — метафизика[22], праздные измышления. Можно, правда, верить. Но это уже отход от эмпирии, от опыта, если верить в то, что есть что-то за пределами «моих ощущений», sapient sat. С мудрого довольно.

Эта аргументация казалась многим настолько убедительной, что такой сильный критический ум, как Г. В. Плеханов, обронил как-то в печати фразу, что философия должна сделать спасительный прыжок веры, salto vitale[23], чтобы иметь возможность продолжать свою работу. Как тут, в самом деле, не вспомнить блаженной памяти митрополита Филарета и его «Катехизис»[24], «Вера есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых»! — И как ухватились за эту «веру» все эмпириокритики[25], эмпириомонисты[26] , эмпириосимволисты[27]! С каким апломбом они издевались над «святой материей», над «transensus’ом», над «теологией»[28] диалектического материализма, они, кто проповедовал идеализм[29], богостроительство[30] и богоискательство[31] на фоне упадочной общественной психологии во времена реакции! Вот какие были дела! А в области теории, при всех своих ошибках, Плеханов всё же был первоклассной величиной, и Ильич[32] не раз говаривал про него: «Орел!».

Но нужно ли было спускаться орлу ниже кур?

Да никак не нужно. И вовсе не надобно никакое salto vitale тем более, что это salto vitale, как две капли воды похоже на salto mortale[33] , с летальным, то есть смертельным, а не просто летательным исходом. На нужно было орлу спускаться в затхлый загаженный курятник!

В самом деле, давайте уж разбирать вопрос поглубже. Копать так копать! Мы даже готовы временно пойти на большую принципиальную уступку. Ибо «грубое» опровержение от практики есть великое опровержение. Это — великая мысль. Но мы готовы принять сражение и на так называемой «чисто логической почве», то есть на условиях, предлагаемых противником. Пожалуйста, милостивые государи!

Итак, «Мне даны мои ощущения».

Кому это «мне»?

Очевидно, что «я», это — философ-солипсист, или агностик. Человек взрослый, по своему культурный, читавший книги, писавший и т. д. Для удобства изложения совершив некое лицемерное перевоплощение, временный маскарад. Этот! Философ — я, пишет настоящие строки.

Следовательно, «мне даны мои ощущения».

Когда?

Да, очевидно, в любую минуту, в любой момент моего «опыта». Вот я пишу. Бумага, это комплекс белого, твёрдого гладкого, холодного; ручка — комплекс чёрного, твёрдого и т. д. Словом, по всем правилам Беркли — Юма, по всем нормам «Анализа ощущений» Э. Маха, это — мне дано. Из этих ощущений я составляю бумагу, ручку, свою собственную руку. Mutatis mutandis[34] то же и с остальными «элементами-ощущениями».

Но, позвольте, так ли это? Верно ли такое «чистое описание», которым столь гордятся философы данных направлений? Чисто ли они описывают? Не «примыслил» ли я что-либо? Чисто ли я изобразил сейчас то, что мне якобы «дано»?

Неверно и нечисто. Содержание моего «сознания» совсем не таково. Мои «переживания» (Erlebnisse) описаны не так. Правда, здесь есть и «белое», и «чёрное», и «гладкое», и «холодное». Но у меня это теперь же связано неразрывно и с понятием предмета, чистого ощущения у меня нет. Нет этой девственности и невинности ощущения. У меня «переживается» (в терминах противника) не «белое», «чёрное» и т. д., а эти моменты уже входят в понятие вещей, вещей, к которым я, кстати сказать, активно-практически отношусь: я вижу бумагу, я знаю, что она такое, для чего он мне нужна, я ее использую. Я должен произвести мыслительную работу, я должен сделать усилия, для того, чтобы вышелушить все эти «ощущения», чтобы изолировать их из связи понятий вещей, предметов, которые мне в действительности не пассивно «даны», а которые я так или иначе потребляю. Ощущения здесь продукт анализа, вторичное, а не первичное, фабрикат, а не сырьё, конечный, а не исходный пункт. Для меня, теперь (мы подчёркиваем это обстоятельство) эти ощущения добыты в результате мышления. «Я» — не Ева, только что сотворённая Господом из ребра Адамова, не имеющая в голове ни одного понятия, ничего не знающая и «окружённая» хаосом звуков, цветов, красок, с головой, переполненной одними впервые хлынувшими, «ощущениями». Я, не будучи женщиной, всё же давным-давно имел дела о Змием премудрости и не раз вкушал плодов от запретного древа познания добра и зла. Так зачем же меня хотят возвратить в невинно-девственно-варварское состояние райски-блаженного, глупого, безмозглого, не мыслящего существования?

Derr langen Rede kurger Sinn[35]: неправда, что «мне даны мои ощущения». Чистых ощущений, беспримесных ощущений у меня нет вовсе. Это — абстракция от того, что у меня есть в действительности. Это искажение моего «опыта». У меня ощущения сидят в порах понятий, я не начинаю за всё человечество процесса ab ovo, я не повторяю ab ovo[36] и своего собственного развития, от первых дней рождения. Я не только ощущаю, но я мыслю и работаю. И ощущаю и мыслю одновременно. И ощущения у меня не даны никакими изолированными моментами и не являются никак первоначально данными. В этом — действительность, а не в вашей, господа, абстрактной выдумке, не в метафизической иллюзии, преподносимой под видом антиметафизической «положительной науки». Для грубого эмпиризма[37], ползучего эмпиризма, как называл его Ф. Энгельс, для пренебрежительно относящихся к диалектике как раз и характерно то, что они впадают, под барабанный «антиметафизический» бой, в самую настоящую метафизику. Бим-бам! Бим-бам! Долой метафизику, и да здравствует «чистое описание»! Но подождите, господа! Ведь это вы же вырвали метафизические ощущения из их реальной связи. Ведь это вы оторвали ощущение от понятия, чувство от мышления, разложили во времени то; что едино, разорвали грубо-антидиалектически действительные связи и действительные процессы!

Итак: ощущения слиты с понятием в едином «потоке переживаний»; они переходят одно в другое в каждый данный момент «опыта» (мы ведём беседу в терминах противника, да будет это ему утешением в юдоли земной!).

Но отсюда проистекают громадные выводы. Ибо — понятие есть социальный продукт и немыслимо, как продукт чисто индивидуальный, так же, как и язык, который может развиваться лишь в обществе совместно живущих, совместно работающих и между собой общающихся людей. Ощущать может и ощущает индивидуум, как биологическая особь, как индивидуум в его «естестве». Мыслит только обобществлённый человек. Не обобществлённый человек есть дикая абстракция, он не есть человек, и тем менее философствующий человек, тем менее философское «я». Всякое понятие есть снятие индивидуального, снятие субъективности. Ни один дальтонист[38] не смог бы открыть, что он — дальтонист, если бы он был solus ipse.

Следовательно, любое понятие и любое адекватное ему слово, т. е. любой акт мышления и любой акт речи, предполагают «мы», отрицают изолирование и единственное я. Более того, они предполагают тысячелетнюю человеческую историю, в течение которой складывались понятия. Таким образом, это «мы» (следовательно, и «он», и «они») уже предполагается, они соприсутствуют, они сопричастны мышлению. Ибо мышление есть свойство обобществлённого человека.

Следовательно, налицо «сочеловеки», «Mitmenschen», говоря авенарианским языком. Но раз есть «сочеловеки», то нет ровно никаких логических оснований упираться в признании и нечеловеческих моментов, т. е. в признании природных вещей и процессов, предметного мира, «внешней реальности» вообще. Брешь проломана. Признав другого человека, во всей его телесности, тем самым я признаю и дерево, и траву, и землю, и всё прочее. Сквозь пробитую брешь сразу хлынул потоп действительности, реального внешнего мира, объективно существующего независимо от познающего субъекта. В нашей аргументации, следовательно, сочеловеки, это — только мостик, логический мостик. Весь реальный мир вторгается, как «данное», в противоположность бредовой ограниченности солипсиста.

Так падает девственная чистота и невинность солипсистической аргументации. Непорочное зачатие мира в голове без воздействия внешнего мира, т. е. мира вне головы, оказывается таким же мифом, каким является и непорочное зачатие агнца, въемлющего грехи рода человеческого.

Но тут к нам в странном негодовании и с красным лицом подбегает противник и, заикаясь, выпаливает, как из пулемёта, свои гневные тирады:

— Как, Вы отрицаете, что у ребёнка сперва есть ощущения, потом из них формируются понятия, потом…

И пошёл. И пошёл…

Успокойтесь! Волноваться вредно. И не хватайтесь за невинного младенца. Ибо он нисколько, ну ровно нисколько вам не поможет. Мы же условились, что речь идёт о взрослом, о философе. Но если взрослый философ нуждается в помощи маленького младенца и хватается за эту соломинку, чувствуя, что тонет, то можно поговорить и насчёт младенца. Какое же это непосредственно ваше «данное», милостивый государь?

Ребёнок, это не вы, а другое.

Вы не можете «переживать», как ребёнок.

Никаких «моих» ощущений здесь нет и в помине. Здесь предполагается его ощущения (то есть вы уже́ выпрыгнули из категории «моих»). Да вы ещё говорите не о конкретном ребёнке, а о ребёнке вообще, то есть делаете сводку и обобщения наблюдений над рядом детей.

Другими словами, вы предполагаете, кроме себя, ещё целый ряд маленьких субъектов (а, следовательно, volens-nolens[39] и окружающий их мир). Для отрицания мира вы хватаетесь за утверждение мира. Это, может быть, тоже диалектика, но да избавят нас от неё бессмертные боги!

Это вы делаете salto vitale, которое оказывается salto mortale для всей вашей гнилой, с позволения сказать, философии!

Значит, целиком подтверждается полная логическая несостоятельность всей школы солипсистов, агностиков-позитивистов и tutti quanti[40]. Их непосредственно-данное — никакое непосредственно данное, и продукт (логически) весьма скверного анализа. Таким образом, мы приходим к тому, что есть и другие люди, и внешний мир. Приходим к этому без всякого, «salto». Да иначе и быть не могло. Совершенно чудовищно представление, по которому логика и мышление, которое есть удлинение практики, вращались бы в совершенно противоположных и абсолютно разорванных навсегда разобщённых, предпосылках, т. е. практически трансформировала бы тот мир, который теория бы отрицала. Действительный опыт, опирающийся на гигантское развитие человечества и на всю его практику, по сути дела на всю жизнь, говорит о совершенно другом. У солипсистов — ни грана диалектики, ни грана исторического. Какое-то деревянное сумасшествие заскорузлость одиночки, величайшая бедность и духовная нищета интеллектуального кустаря, обеспложенный мир, втиснутый в маленькую черепную коробку.

Спрячьте свой язык, господин Мефистофель!

Спрячьте свой блудный язык!