Философские арабески

Глава ⅩⅩⅩⅠ. Об истине: b) Об абсолютной и относительной истине

Мир бесконечен и бесконечно многообразен, и в то же время един. Неизмеримое и неисчерпаемое море качеств, свойств, связей, соотношений при переходах из одного в другое, непрерывных превращениях, гибели одного, возникновении другого, нового, вечное становление и исчезновение, океан бесконечного движущегося вещества во всем великолепии его форм,— таков объективный мир. Совершенно очевидно, что он не может во всём бесконечном своём богатстве стать в конечном историческом времени объектом адекватного познания и адекватной практики. Он исторически раскрывается в мышлении субъекта. Познание есть процесс, и результаты этого процесса, постоянно преобразуемые в историческом движении труда и мышления, не являются какой-то застывшей величиной, а сами постоянно обновляют свой состав. Познание растёт и экстенсивно, вширь, и интенсивно, вглубь: оно охватывает всё новые и новые сферы бытия и в то же время открывает всё более и более общие, т. е. всё более и более глубокие, типы связей, отношений, законов. Расширяется непрерывно сфера единичного, конкретных вещей и процессов, становящихся объектами. И в то же время познание, растущее на своей практической основе, идёт ко всеобщему, вскрывая всё более глубокие типы связей, открывая всё более общие и универсальные законы, восходя от них к «духовному воспроизводству» многообразного понятного уже конкретного. Эти ступени познания соответствуют строению самого бытия, самой объективной действительности. Ибо объективно, совершенно независимо от человеческого, и всякого другого, сознания, существуют и общие, универсальные связи и бесконечное количество связей частичных, дробных, специфических; существуют и общие, универсальные формы бытия, и формы частичные. Необходимость — тип универсальнейшей, всеприродной объективной связи; законы диалектики — обнимают всё: природу, общество, мгновение. Энгельс писал в «Анти-Дюринге» о диалектике, что это «чрезвычайно (äusserst) всеобщий и поэтому чрезвычайно широко действующий и важный закон развития природы, истории и мышления, закон, который, как мы видели, имеет значение (zur Geltung kommt) в животном и растительном царстве, в геологии, в математике, в истории, в философии…». Но есть, как мы знаем, и специфические закономерности, свойственные только особым формам бытия, например, биологические законы, как законы органического мира, и только органическому миру свойственные. Таким образом, типология законов отражает объективные типы объективных связей по их убывающей или возрастающей общности, по их «глубине». И познание, как процесс, состоит в раскрытии всё более широкого поля конкретных вещей и процессов и всё более глубоких типов их связи. Поэтому Ленин, комментирую Гегеля в «Философских Тетрадках» записывал:

Отсюда понятна и трактовка самой истины, как процесса: ибо познание не в состоянии охватить сразу всего бесконечного многообразия природы и в то же время его многообразного единства, универсальной связи мира с бесконечностью конкретных опосредствовании. Оно, так сказать, открывает мир кусками и лишь в тенденции познаёт многогранную целостность, вечно к этому стремясь. В действительности не существует разных миров, миров различной степени «истинности»: существует единый мир с различными типами связей, более глубоких или менее глубоких,— в этом рациональное ядро и основание всех рассуждений о «сущности» и т. д. В частности, мир (или его части, вернее) в соотнесении с чувственными органами субъекта даёт феноменологическую «картину», а познание идёт «глубже», и в понятиях отражает, снимая субъективное, объективные свойства мира, «в себе», «отмыслив» принципиальную координацию Авенариуса. Это, между прочим, выражает очень чётко и Гегель в «Науке Логики»:

Различные гегелевские понятия, вроде бытия, сущности, действительности, абсолютной идеи и т. д. в перевёрнутой форме отражают всё более глубокий процесс познания, движения к универсальной, всеобъемлющей, «абсолютной идее», которая есть абсолютная истина[334]. С точки зрения диалектического материализма здесь мышление полностью соответствует бытию, как целому иному и многообразному бытию. Но к этому познание лишь стремится в своём историческом развитии, постоянно обогащаясь, проникая всё глубже и глубже и асимметрически двигаясь в этом направлении. Познание есть отражение человеческой природы. Оно не может отразить её во всей её цельности, а лишь идёт к этому в процессе своего исторического развития, исходя из чувственного опыта, снимая его субъективную сторону, в сотрудничестве людей образовывая понятия; абстракции, законы, системы их, научную картину мира и т. д. Этот процесс охватывает объект, но условно, не в целом, не сполна; ухватывает универсальную связь вещей, но частично, неполно, однобоко, приблизительно, вечно двигаясь, однако, ко всё более полному, многостороннему, глубокому, универсальному познанию.

С точки зрения релятивизма[335] наука и философия могут содержать лишь релятивное. Но это — грубая и антидиалектическая постановка вопроса, ибо она абсолютизирует само релятивное. С точки зрения диалектического материализма, с точки зрения объективной диалектики, в самом релятивном есть абсолютное, ибо, как писал Ленин,

Но здесь мы хотим остановиться на одном крайне существенном вопросе, а именно на самом понятии релятивного. Оно крайне многозначно. Прежде всего, следует провести границу между релятивным, так сказать, категориального порядка и просто релятивным, как неполным. Возьмём, например, философию Канта. Её исходный пункт — принципиальная разница между нуменальным миром и миром феноменов. Познание движется — и может двигаться — только в рамках феноменального мира: мир «вещей в себе», мир нуменов, трансцендентен, в него перескочить нельзя, он принципиально недоступен. Он есть, но мы, по Канту, ничего о нем не знаем и никогда не будем знать. Какие-то основания есть в мире нуменов, которые выражаются в многоразличии феноменального мира, но что это за основания, какова их природа — всё это принципиально от нас скрыто. Ни частички нуменального мира не может войти в наш опыт и в сферу нашего познания.

А практики? Этого вопроса Кант не решает. Так вот. Здесь мы имеем относительность нашего знания. Но это есть принципиально-категориальная (не в смысле «категорий» Канта) относительность, ибо сама категория «вещей в себе» нам принципиально недоступна, т. е. недоступна во веки веков. Нам доступен лишь мир феноменов, и здесь может быть «процесс знания», т. е. процесс всё более и более полного охвата мышлением, Разумом, мира «вещей для нас». Относительность, релятивность истины с точки зрения диалектического материализма нечто совершенно другое. Здесь, в полную противоположность Канту, речь идёт именно о познании действительного мира, который отнюдь не разгорожен от нас органами наших чувств, а соединён через них с нами. Субъективный коэффициент мы снимаем в процессе мышления. Мы овладеваем (практически-теоретически) реальным, внешним, независимо от нас существующим предметным миром. Но только часть мира и не до конца есть объект нашего овладения: мы практически трансформируем в производстве лишь бесконечно малую часть космоса, составляющую наше «хозяйство»; но и ту часть, которую мы трансформируем, мы используем лишь частично: мы, например, ещё не используем внутриатомной энергии вещества. То же и в области теоретической стороны процесса овладевания: мы многое знаем, но это многое ещё бесконечно мало. Однако, и практическая и теоретическая мощь возрастают и нет никаких пределов и границ этому возрастанию. Здесь, следовательно, относительность, релятивность, нашего познания есть его убывающая неполнота и односторонность — нечто совершенно другое, чем принципиальный релятивизм познания у Канта, его «дурной идеализм», «дурной субъективизм», «дурной релятивизм», если выражаться на гегелевском языке.

Возьмём релятивизм прагматизма. Для прагматизма «истина» есть не что иное, как «польза» в её каком угодно субъективном из субъективнейших пониманий: если «бог» утешает, значит он действует, значит, он существует, значит он — истина. Тут — «дурная» практика и «дурной» субъективизм празднуют свои оргии. Здесь «истина» настолько относительна, что она теряет уже всякую связь с реальностью, вне субъекта находящейся. Ясно, что и этот релятивизм есть нечто другое, чем релятивизм неполноты, чем релятивизм в концепции диалектического материализма, Отличен от него и релятивизм эмпириокритиков с их «принципиальной координацией», из которой нельзя выпрыгнуть, с их феноменологией помимо которой ничего не признаётся.

Он отличен от релятивизма софистов[337], например, Горгия. Здесь Ленин вполне справедливо соглашался с Гегелем, когда тот писал о Горгии:

Таким образом, познание здесь трактовалось чисто субъективно, и объект испарялся, познание не охватывало его, как действительность, вне субъекта лежащую. И у софистов (Протагор и др.: «человек мера всех вещей»); и у Сократа (добавка: мыслящий человек мера всех вещей) по разному (ибо Сократ метил на «всеобщее») релятивизм абсолютизировался, как субъективная сторона содержания мыслительного процесса (здесь в скобках нужно подчеркнуть, что слово объективный в таких выражениях, как «объективная истина» и т. д. означает соответствие с действительностью, правильность отображения, в противоположность субъективному искажению, но отнюдь не означает самой объективной действительности).

В связи с тропами Пиррона мы уже разбирали вопрос об относительности знания в силу субъективности индивидуальной, видовой, а также социоморфизма познания. Мы видели, как решаются все эти вопросы с точки зрения диалектического материализма. Но на одном вопросе здесь следует ещё раз остановиться ввиду его особого значения, а именно на вопросе о связи всех вещей и процессов природы, т. е. об их объективной связи, связи вне субъекта. С этим вопросом мы встретились и при критике кантианской вещи в себе. Речь идёт здесь о том, что «вещь в себе», т. е. вне соотношения не только субъектом, но и с другими вещами, есть пустая абстракция. Этот пункт надо особо отметить и выделить, ибо тут дело идёт не о релятивном, которое так или иначе «вменяется» субъекту, а о соотношении в самом объекте. Но эта универсальная связь вещей и процессов, бытия одного в другом через другое, сама есть объект познания. Если познание схватывает эту «относительность», то на лицо не ущербная сторона познания, а, наоборот, его диалектическая высота: как раз ограниченное, рассудочное, метафизическое, статическое, деревянное познание не ухватывает этой связи, изолирует вещи и процессы, текучее превращает в застывшее. Уничтожение этой связи и этой «относительности» было бы регрессом познания. Рассудочное познание выражает ограниченность и относительность, вытекающую из слабости. Диалектическое познание выражает растущую мощь разума, опирающегося на мощную практику.

Отсюда вытекает, что вопрос об объективной связи вещей и о том, что объект всегда находится в связи с другим, и только в этой связи и может быть познан, есть совершенно особый вопрос, который не может быть взят за одну скобку с вопросами о релятивности познания в силу тех или иных свойств субъекта. Что касается вопросов этой последней рубрики, то мы видим, что они, в свою очередь, резко распадаются на два больших раздела: во-первых, проблемы релятивизма, связанные с субъективной трактовкой процесса познания, как процесса, где объективный мир или исчезает, или объявляется недоступным, или осуждён на вечное искажение в силу тех или иных свойств субъекта, из которых нельзя выпрыгнуть и которых нельзя отмыслить; во-вторых, элементы релятивизма в их диалектико-материалистической трактовке; когда относительность истины есть её убывающая в процессе познания неполнота, исторически преодолеваемая ущербность, вытекающая не из непознаваемости, а из неполной познанности действительного мира (что касается субъективного и идеологических извращений, что они преодолеваются при определённых условиях познания).

Абсолютное существует и в релятивном. Это лучше всего вскрывается на примере. Вспомним, как в своё время полемизировал А. Богданов, исходя из абсолютного понимания абсолютного и релятивного. Он, между прочим, разбирал положение: «Наполеон умер такого-то числа, такого-то года, на о‑ве Святой Елены» и разбирал его так: что такое смерть? Когда она наступает? Тогда ли, когда перестаёт биться сердце, или тогда, когда отмирают все клетки? Известно, что у так называемых «покойников» ещё растут волосы и ногти; как измерять время? И проч. (мы здесь приводили рассуждения на память и ручаемся только за добросовестную передачу смысла и духа возражения, а не за текст). Таким образом, здесь-де нет устойчивой, абсолютной, прочной истины, не говоря уже о том, что речь идёт лишь об «единичном соотношении». Однако, разберём вопрос. Его нельзя ставить так, как ставит А. Богданов. Его надо поставить так: мы знаем, что a) если считать за смерть прекращение деятельности сердца и такие-то симптомы; b) если счёт времени такой-то, то Наполеон умер тогда-то. И это есть и будет прочной истиной (абсолютной, но частичной) навсегда. Другое дело, что мы не знаем ещё в точности процесса смерти и не владеем ни теоретически, ни практически живым в смысле его создания и т. д. Следовательно, мы не знаем ещё здесь всех связей и отношений. Это — верно. Но это уже другой вопрос. Мы страшно многого не знаем, но мы многое узнаем, и многим овладеваем, и многое из завоёванного останется навсегда, не только «констатация единичного соотношения» типа: «Наполеон умер и т. д.». Правда, целый ряд прочных завоеваний науки будут взяты в другой связи, под другими углами зрения, которые будут вырабатываться в будущем: смешно думать, что и через миллионы лет мышление будет тем же, что и сейчас. Но многое будет жить в науке будущего, как прочное, вечное и абсолютное её приобретение.

Таким образом, само противопоставление абсолютного и относительного является относительным, и нельзя абсолютизировать это противопоставление. И именно потому, что целый ряд вещей мы знаем, знаем прочно, именно поэтому мы реально овладеваем миром, применяя теперь и науку, как рычаг, преобразующий мир практики. Двигаясь к абсолютному через релятивное, в котором есть абсолютное, завоёвывая всё новые и новые опорные пункты и в процессе экстенсивного, и в процессе интенсивного познания, мы овладеваем все большими сферами реального, действительного, вне нас лежащего мира, становясь все более и более действительными властелинами теллурических[339] сил.