Философские арабески

Глава Ⅳ. О пространстве и времени

Одной из крупнейших философских ошибок Г. В. Плеханова, связанных с его «теорией иероглифов», была, по существу, кантианская трактовка пространства и времени. «Что время и пространство суть субъективные формы нашего воззрения, было известно ещё Томасу Гоббсу, и этого не станет отрицать ни один материалист» — писал Плеханов в своей известной полемике против Богданова («Materialismus militans»[88]). Здесь у Плеханова было чрезвычайно уязвимое место, и немудрено, что в эту брешь сразу же хлынули отряды теоретических противников. Так, например, В. Базаров весьма остроумно возразил: если время и пространство субъективные формы, а им только что-то «соответствует» в объективном, нуменальном[89], мире, т. е. в мире вещей в себе, то очевидно, что и движение есть субъективная категория, ибо оно предполагает время и пространство; следовательно, объективно существует лишь нечто «соответствующее» движению, как своему субъективному иероглифу. А отсюда тот вывод, что материя лишается даже движения.

Можно эту аргументацию развивать и дальше, например, опрокидывая её на понятие причинности. Плеханов совершенно правильно вскрывал вопиющее противоречие Канта, по которому категория причинности, с одной стороны, субъективно-априорна, а, с другой стороны, «вещи в себе» являются причиной феноменального мира. Однако, если время субъективно, то и отношение причинности не может быть объективным, ибо «следствие» следует за «причиной» во времени. А это неизбежно влечёт за собою вывод, что мир вещей в себе не может быть причиной наших ощущений, и сама причинность не есть объективная категория: ей лишь должно что-то «соответствовать». Другими словами, и причинность есть иероглиф, который принципиально нельзя расшифровать в его объективном значении.

Таковы моменты кантианства, пробравшиеся в материалистическую философию Плеханова.

Вопрос о пространстве и времени принадлежит к труднейшим вопросам философии. Для того, чтобы его правильно решить, необходимо отказаться от одного предрассудка, а именно от того, чтобы гасить качественное разнообразие форм и связей бытия. Этот предрассудок крайне мешает пониманию действительных связей и отношений. Мы имели случай убедиться в этом, когда анализировали вопрос о познаваемости «вещей в себе». В действительности «вещь в себе» не существует, а существует лишь в отношениях. А её хотят иметь «в себе». В действительности любой предмет порождает ощущение лишь в связи с субъектом, а его внесубъективные свойства хотят представить вне этой связи, в категориях ощущения. В действительности соотношения между мозгом и психикой есть оригинальное соотношение инобытия, а его хотят представить в чувственной форме других соотношений и т. д. Здесь — полное забвение диалектики, которая схватывает противоречия, переходы одного в другое и многоразличные связи и отношения в их специфичности и качественной оригинальности. Поэтому, когда хотят решать проблему пространства и времени по типу других форм и свойств бытия, попадают очень часто пальцем в небо.

Перейдём теперь, после этих предварительных замечаний, к существу вопроса. Возьмём для начала определение, имеющееся в работе Н. Морозова:

Там мы читаем: полное алгебраическое выражение для всякого существующего в природе предмета U будет:

U=x, у, z, t,

где х=длине, у=ширине, z=высоте, t=времени. U (обозначение «всякого существующего в природе предмета») будет функцией четырёх переменных, четырёх измерений, трёх пространственных и временного. То есть

U=f(x, у, z, t).

Уже при беглом взгляде на эту формулу видно, что она, вопреки автору, никак не может считаться полной, ибо в ней есть только то, что в ней есть: четыре измерения. Никаких других физических, химических, органических (биологических) и т. д. качеств и свойств в этой «полной» формуле не содержится и содержаться не может: она говорит лишь о пространстве и времени; она отвлекается от всего остального, она берет только количественные соотношения времени и пространства, и ничего более; в ней нет, так сказать, ни грана вещества вообще, ни вещества в его качественной определённости. В действительности же наличествуют бесконечные свойства, связи и опосредствования, и U есть f от всех них; оно — точка пересечения бесконечных влияний, и существует в их подвижной и многообразной сетке. В формуле Морозова, таким образом, предикат[90] выступает, как субстанция, форма, как сущность, одна сторона бытия, как само бытие, свойство, как целое, pars pro toto[91].

У Гегеля в «Философии Природы» мы находим такое определение природы:

Здесь природа определяется через чистое пространство, а не пространство через природу. Пространство отдирается от природного бытия, само, в своей изолированности, всеобщности и безразличии ко всему другому, превращается в вещь в себе; т. е. «всеобщность вне-себя-бытия» природы превращается в природное «в-себе-бытие». На каком, в сущности, основании? Там же мы находим два суждения:

Но если верно второе суждение, то как же можно говорить о первом? Здесь противоречие, но противоречие отнюдь не диалектическое. Если пространство является всегда наполненным пространством, то, очевидно, что пространство есть форма существования природы, мира, материи, выражение протяжённости, как всеобщего свойства всего материального. Отсюда — «чистая количественность», всеобщность, безразличие. Ещё Аристотель давал сложные доказательства против пустоты, «пустого пространства», как независимой величины, в которой помещаются тела. Но вопрос о пространстве, как и всякий другой вопрос, нельзя решать априорно; чисто-спекулятивно «из головы». Современная наука говорит о бесконечном количестве различных волн и корпускул[95], заполняющих пространство. Но если бы были даже обнаружены поры абсолютной пустоты, то и тогда бы пространственные соотношения были соотношениями между телами, то есть законом связи материальных тел.

Наоборот, если бы не было никаких тел вообще, то и пространство превратилось бы в чистое ничто, в абстракцию голой отрицательности. Таким образом, не пространство есть исходный пункт, а материальный мир, формой бытия которого является пространство, как всеобщая форма.

Пространство физики отличается от пространства обыденного сознания, но оно является более адекватным объективной действительности. Бесконечность пространства не есть бесконечность особой субстанции, а пространственная бесконечность бесконечного мира. Но любая конечная величина является, в свою очередь, бесконечной, в силу бесконечной дробимости. Поэтому пространство противоречиво в самом себе, и противоположности конечного и бесконечного переходят одно в другую. Пространство есть особая всеобщая форма существования материи, и должно быть понято именно, как особая форма; поэтому его нельзя рассматривать в одном ряду, скажем, с горючестью или светоносностью тел. У Аристотеля мы находим понимание этого.

Во-первых, у него пространство не есть само тело (См. Phis., Ⅳ, 1—3):

Во-вторых,

Здесь довольно хорошо (хотя только отрицательно) выражена оригинальность, своеобразие пространства, в отличие от других свойств материи и бытия вообще.

Время есть точно так же всеобщая форма существования мира. И здесь нужно сказать, что:

a) время отнюдь не есть самостоятельная величина, особая субстанция;

b) оно не есть нечто, в чём происходят процессы изменения, а лишь выражение этих самых процессов, что и вытекает и первого положения.

По этому поводу у Гегеля сказано очень хорошо:

Время не есть как бы ящик, в котором происходит процесс поглощения. «Время есть лишь абстракция поглощения», и то, что не существует во времени, является тем, в чём не совершаются процессы. Другими словами: нельзя себе представлять дело так, что, с одной стороны, существуют процессы, и эти существующие процессы помещаются во времени, как в ящике. Наоборот, процесс постольку и процесс, поскольку он уже происходит во времени. Следовательно, когда мы говорим, что всё возникает и уничтожается не во времени, а само время выражает процесс становления, то тем самым говорится, что процесс совершается именно во времени, но ещё в более строгом смысле слова, так как время уже входит в самое понятие процесса, а не так, чтоб сперва был какой-то вневременный процесс, который бы помещался потом во времени, приобретая временную характеристику. Однако, у Гегеля всё же, как и в учении о пространстве, есть оттенок отрыва времени от материи и явная тенденция определять самое материю через единство времени и пространства, а не наоборот. В действительности же единство времени и пространства есть единство основных всеобщих форм реального мира.

Время, как и пространство, и дискретно и непрерывно, и конечно, и бесконечно. Настоящее существует потому, что нет уже прошлого, оно есть его отрицание; а небытие его бытия, то есть его отрицание, есть будущее. Лишь настоящее существует, но оно результат прошлого и оно беременно будущим.

Объективное время, отражаемое в научном понятии времени, однородно, тогда как субъективное время течёт то быстрее, то медленнее («скука» и медленность времени; ритмика жизни определённых организмов, скорость биологических процессов и ощущение времени и т. д.).

Особую проблему составляет проблема соотношений времени и пространства и их единства. «Здесь» есть также и «теперь». «Истиной пространства является время» — формулирует проблему Гегель. В движении материи выражается непосредственно это единство, ибо перемещение в пространственных координатах есть также перемещение во времени, и количество движения есть произведение скорости на время. Это единство пространства и времени является основанием теории (Минковский), которая рассматривает время, как четвёртое измерение пространства. Что оно является общим «измерением», то есть общей формой существования материи, это не подлежит сомнению. Точно так же не подлежит сомнению единство времени и пространства. Но это есть всё же диалектическое единство, а не тождество, и нельзя топить оригинальность времени в трёхмерном пространстве бытия.

Это и так, и не так: так, ибо пространство и время взаимно обусловленные формы бытия; не так, ибо они не тождественные формы. Они составляют единство, но не тождество. И точно так же они привязаны к материи, как атрибуты материальной субстанции, её объективные свойства.

Объективность времени и пространства подтверждается опытом через бесчисленное множество показателей и через каналы всех чувств, дающие один и тот же результат. Формулы скоростей, количества работы, превращения энергии, геометрия, физика, механика и т. д.,— всё подтверждает с разных сторон функциональную зависимость от пространства и времени, как объективных форм движущейся материи. Все предварительные вычисления технологических производственных процессов, научных экспериментов и т. д. оперируют с величинами пространства и времени, и практика, и эксперимент, и прогнозы подтверждают объективность времени и пространства. Но время и пространство не суть самостоятельные величины. Ни Гегель, который имел тенденцию определять материю через единство пространства и времени, ни ряд выдающихся современных физиков, которые склонны считать время и пространство «истинной субстанцией» мироздания, не правы, ибо определять мир через уравнение, U = f~(х, у, z, t) — значит брать одну сторону дела, абстрактно и формально подходить к вопросу, антидиалектически субстанциализировать атрибут, изолируя его от действительной субстанции, «математизировать» бытие. Ибо отодранные от реальности время и пространство сами умирают, как время и пространство, перестают быть ими, превращаясь в мёртвую абстракцию, в сухую мумию абстрактного рассудочного чисто-количественного мышления, который считает феномены субъективным выражением объективного мира. В первом случае — цвета, запахи, краски, звуки; во втором — атомы, волны, лучи и т. д. Стоит сравнить, например, известное место в 1 т. «Капитала» о свете с рядом мест из «Анти-Дюринга»; «Философские тетрадки» Ильича (в особенности конспекты «Науки Логики») с «Материализмом и эмпириокритицизмом», комментарии к Фейербаху с комментариями к Гегелю. Поверхностному уму, уму недиалектическому, это покажется противоречивым колебанием. Между тем, здесь налицо диалектическое противоречие; которое имеет своё основание в том, что в «явлении» является «сущность», что как мы видели — субъективное нельзя трактовать как только субъективное.

Но здесь эту проблему мы хотим рассмотреть с точки зрения процесса познания, исторического процесса познания.

Что, например, делает новейший эмпиризм (вся школа Маха-Авенариуса, имманенты, философствующие математики и физики, группировавшиеся вокруг журнала «Erkenntnis»[99], фикционалисты, «позитивисты» и др.)?

Процесс познания у них только «Umformung»[100] ощущений, «непосредственных данных чувства». Так толкуется «Nihil est in intellectu, quod non fuerit in sensu»[101].

Ничего нового. Процесс познания представляется таким, будто медведь ворочает «данную» глыбу валунов, паки и паки, перекладывает их так и этак. Всё — только «Umformung», да ещё такое, чтобы поудобнее было мыслить, поэкономнее, попроще. Вот уж поистине «простота хуже воровства»!

В «Философии Природы» Гегель весьма зло издевается над этим примитивом:

Что в процессе истории познание шло от «чувственных сведений», это не подлежит никакому сомнению; это повторяется сокращённо и у человеческого индивидуума — нечто вроде филогенетического закона Геккеля, по которому человеческий зародыш воспроизводит эволюцию вида. Такая эволюция от чувств к мышлению отложилась в течение громадных тысячелетий в языке: videre, видеть, видение, wissen, ведение, ведовство, ειδος, idea, schauen, Anschauung, зреть, мировоззрение; concipere, conceptio; greifen, begreifen, Begriff; яти, пояти, понятие и т. д. Глаз и рука сыграли особо важную роль.

Но из того, что свидетельства чувств есть исходный пункт исторического процесса познания отнюдь не следует, как это утверждает грубый эмпиризм, что мышление не прибавляет ничего нового. Стоит только спросить себя: Да как же это так? Если мышление ничего нового не даёт, то каким же образом совершается чудо оплодотворения теорией практики! Каким чудом наука становится гигантским рычагом изменения мира? Как она выполняет эту свою жизненную функцию, если она — только удобная и максимально простая сводка, простое Umformung чувственных данных? Ведь ни один человек не сможет сказать, чтобы «комплексы ощущений», эти излюбленные «тёплое», «холодное», «красное», «зелёное» и проч. могли быть орудием трансформации мира, реального его преобразования. Значит, результат мышления есть качественное нечто другое, чем познавательное сырье ощущений. In intellectu сварился новый сплав, продукт, отличный от исходного сырья или полуфабрикатов. И здесь дело не во «врождённых идеях» и не априорных категориях Канта и не в чистых умопостигаемых платоновских «идеях», не в логическом prius внеопытного, чудом помещаемого в «трансцендентального субъекта», а в том, что сотнями тысячелетий длящийся «опыт» людей, в их сотрудничестве, выработал «объективные мыслительные формы» и, постепенно их видоизменяет, переваривает все новые порции чувственно — определяемого мира. Переход от ощущения к понятию, от чувств к мышлению, от субъективного — к объективному (здесь не в смысле материального, а в смысле копии, адекватно отображающей объективный мир), от индивидуального — к общественному, существующему в головах обобществлённых и сотрудничающих (так или иначе, что не исключает, а предполагает и борьбу) индивидуумов; новое качество продуктов мышления,— всё это книга за семью печатями для эмпириков. Не даром таких эмпириков Ф. Энгельс называл ползучими эмпириками, «интуитивными ослами» (не очень вежливая ругань по адресу Ньютона: но для себя, чего многие не понимают и очень оскорбляются за великого учёного). Переработка, «Umarbeitung» и «Übersetzung» Маркса (предисловие к Ⅰ т. «Капитала»), это есть такая же трансформация познавательного сырья, как практическая трансформация предметного мира. В продукте производства с известной точки зрения нет ничего нового и в то же время всё ново,— его потребительная стоимость например. И в мышлении нет никакого чуда пресуществления, а есть факт новых качеств, как результат активного процесса мышления, отнюдь не оторванного от практики, хотя и взятого (в разных общественно исторических формациях) в разного типа связи с нею (естествознание, например, по определению Маркса, есть теоретическая сторона производственного процесса). Люди не только лижут, нюхают, но и мыслят, и работают, и действуют сообща. Не даром великий Гёте говорил, что с отдельным человеком природа играет в прятки, и что только общество может её познать и овладеть ею. В историческом процессе познания люди, гигантски расширяя сферу восприятий, удлиняя, вопреки библии, свои органы и увеличивая, вопреки Фейербаху, число своих чувств созданием мощной, сложной и крайне чувствительной научной техники, макро- и микро-аппаратуры,— в то же время углубляют познание, снимая покровы субъективности. Субъективности индивидуальной (дальтонизм), родовой (субъективный коэффициент ощущения), земной (снятие геоцентрической точки зрения; ср. троп Пиррона о положении) и т. д. От примитивной трактовки солнца, как круглого блестящего круга, висящего на тверди, люди приходят к сложнейшему понятию, которое отражает громаднейший и многообразный комплекс объективных свойств объективного тела и его связей и опосредствовании: объёма, веса, химического состава, качественных форм материи, температур, характеристик движения, положений в солнечной системе и в ещё более гигантских системах разнообразных излучений, связи с землёй, трансформацией световой и тепловой энергии на земле, в бесчисленных видах и качествах и так до бесконечности (сюда не относится и анализ «отражений» солнца в сознании, от простого «круга» до обожествления Солнца)… Физика, химия, астрофизика, геология, зоология, ботаника, история — все науки поставляют свой материал! И вместо примитивного «комплекса ощущений» является понятие солнца, включающее огромное многообразие качеств и адекватное (в меру познания) объективно существующему великому светилу. Если искать рациональное ядро в идеалистической гегелевской диалектике, в его переходящих одно в другое понятиях бытия (бытия, наличного бытия, для себя бытия), сущности, явления, действительности и т. д., то здесь дана грандиознейшая попытка охватить ступени познания, соответствующего ступеням самого объективного бытия, Поэтому значительная часть полемических мест у Гегеля такова, что он тащит противника на аркане из субъективного болота в объективный мир, хотя и понимает его идеалистически, шиворот навыворот. Не иначе, вслед за Марксом и Энгельсом понимал дело и Ленин. Под отражением у него фигурирует вовсе не мёртвое и в значительной мере пассивное «зеркальное отражение» мира в ощущениях, а das Umgearbeitete и Umgesetzte, т. е. переработанное мышлением (пред. К «Капиталу»):

При этом упомянутые абстракции и законы не суть формально-логические абстракции, т. е. абстракции с объединённым содержанием; наоборот, они «отражают природу глубже, вернее, полнее». Понятие солнца, о котором шла речь выше, абстрагируясь от субъективности, в то же время неизменно богаче блестящего чувственного пятиалтынного и даже более высоких его трансформаций.

Это, следовательно, повторяем, не пустые абстракции, а конкретные абстракции. С этой точки зрения можно видеть, как преувеличение одной из сторон познания ведёт его на ложные пути. Например: Если идти по пути абстракций от всех опосредствований и качественных определений, то получится, в конце концов, caput mortuum абстракции, wahrheitslose leere Abstraktion, кантовская вещь в себе.

Если постоянно связывать объект с субъектом, то есть считать невозможным абстрагирование от мыслящего субъекта, то получится «принципиальная эмпириокритическая координация», своеобразный идеализм типа Маха — Авенариуса.

Если родовые признаки, существующие в конкретном (так называемое «всеобщее»), выделяясь из «единичного» и «особенного», раздуваются и гипостазируются, то есть награждаются самостоятельным бытием, превращаясь в существо, то это приводит прямым путём к объективному идеализму. Если ощущения берутся вне связи с объективной реальностью, рассматриваются вне связи с ощущаемым, то есть не как проявление внешней «данности», а в себе, то это приводит к субъективному идеализму.

Если практику рассматривают в её оторванности от предмета практики, то это приводит к волюнтаризму[104], прагматизму[105] и т. д.

Если образование (социальное) понятий берут не как процесс познания на основе отражения объективного, независимо от субъекта существующего мира, тогда возникает социально-мифотворческий идеализм типа богдановского эмпириомонизма.

И так далее, и тому подобное.

Другими словами: процесс опосредствованного знания «чреват» многими опасностями. Многообразие его сторон, при преувеличении, раздувании, распухании одной из этих сторон вне соответствия с действительностью создаёт одностороннее искажение картины мира. Нет нужды говорить, что соответствующие искажения, само их направление, векторы мысли, определяются в значительной мере социально-исторической средой, создающей то, что Маркс называл «способом представления» как коррелатом «способа производства». Но это относится к вопросу о социологии мыслительных форм, что подлежит особому исследованию.

Эмпирики-позитивисты, феноменалисты всех сортов пугают тем, что признание внешней реальности есть удвоение мира, такая же метафизика, как, например, в объективном идеализме Платона. Отсюда — издевательства над «сущностью», объективной материей и т. д. Здесь разыгрывается настоящая вакханалия игры, спекуляции на страхе перед метафизикой, натурфилософией[106] скверного пошиба и т. д. Поэтому — логически — этот вид философии особенно распространён был среди философствующих физиков. Но эти страхи и ахи ровно ни на чём не основаны.

В самом деле, речь ведь идёт не о размножении объективной реальности, которая всегда одна и едина, будучи рассматриваема, как многообразная целокупность. Речь идёт — метафорически выражаясь — о разного рода её копиях, о разных картинах мира, более или менее соответствующих, адекватных, верных, глубоких и т. д. Сколько бы копий ни было — при чем тут умножение мира? При чём какое бы то ни было удвоение? У Платона это были две реальности: одна — «истинная», другая — «не истинная». Так то было у Платона. При дуализме[107] духа и материи это может быть очень часто, как, например, в ряде и религиозных концепций, где действительный мир есть мир чувственный, материальный, плотский и греховный, а над ним существует мир духовный, райский, свободный, божественный. Но при чем все это, когда мы рассматриваем вопрос о разнообразных формах отражения мира? Какое может быть здесь удвоение или умножение реальности? Ясно, что весь вопрос поставлен совершенно неверно. А между тем, ведь это возражение от «удвоения», раздутое Авенариусом (а затем Петцольдом) в так называемом учении об интроекции[108], составляло до известной степени внутренний полемический пафос всего направления в его борьбе против метафизики, под которую подводился и материализм. Правда, тогда почти никто из этих философов не знал диалектического материализма, но характерно то, что речь шла не о преодолении односторонностей механического[109] и вульгарного[110] материализма, а о борьбе с материализмом, как таковым. Как в вопросе об «ощущениях» и о реальности внешнего мира соответствующие философы подкупали «чистым опытом», так и здесь они подкупали борьбой с удвоением мира и метафизическими сущностями. Но все это не имеет никакого отношения к разбираемому вопросу о процессе познания, как ставит его диалектический материализм и о различных степенях адекватности «отражений». Процесс познания и состоит в смене этих отражений, от несовершенно-примитивных и грубых рисунков дикаря на стенах пещеры до сложнейших фотографий и рентгеновских снимков, от хаоса спутанных ощущений до грандиозной и величественной научной картины мира. Постоянное отвержение одних «копий» и переход к более совершенным, всеобъемлющим, глубоким, все более адекватным объективной действительности, и есть процесс бесконечного познания мира. Диалектический материализм не считает копий объективного мира за объективный мир. Объективность копии есть не объективность внешнего мира, а соответствие этому объективному миру. Так и только так можно ставить этот вопрос.