Философские арабески

Глава ⅩⅩⅢ. О социологии мышления: б) «о способе производства» и «способе представления»

Но здесь мы переходим в область рассмотрения другой проблемы, а именно известного социоморфизма общественного сознания, т. е. к проблеме «способа представления» (Vorstellungsweise), который, по Марксу, соответствует «способу производства» (Produktionsweise).

Зависимость мышления от социальных позиций мыслящего, существование общественно-исторического «стиля мышления», «духа эпохи», «доминанты» и т. д. ощущались, как проблема, ещё в тех же тропах Пиррона, но не были выражены ясно. У Фр. Бэкона в его учении об «idola»[290] (idola tribus, idola theatre[291]) эта проблема уже была поставлена в довольно яркой форме, как учение о предвзятом общественном мнении или заблуждении, сквозь которое проходит всякое дальнейшее суждение. В новейшее время софистицированный марксизмом известный полукатолический философ Макс Шелер занимался специально проблемами социологии знания и в своей капитальной работе о социологически-определяемых формах знания и в своей капитальной работе о социологически-определяемых формах знания («Wissensformen») выработал даже целую таблицу господствующих идейных ориентаций, специфических, с одной стороны, для — как он выражается — «Oberklasse»[292] с другой — для «Unterklasse»[293].

Маркс, как известно, выставил положение о том, что «способ производства» определяет собою «способ представления». Под способом производства Маркс (Капитал, т. Ⅱ) понимает «тот особый характер и способ», каким соединяются «личные и вещественные» факторы производства.

Этот способ производства «различает отдельные экономические эпохи социальной структуры», отдельные «общественно-экономические формации». Под «способом представления» — ту идеологическую форму, в какую укладывается познавательный материал[294].

Эта зависимость не высосана из пальца и не представляет собой продукта априорного соображения. Эта зависимость есть реальный факт, и какое бы общество мы ни брали, мы видим в нём некоторые генеральные формирующие идеи, которые являются идеологическим рефлексом совершенно определённого способа производства, идеями-доминантами господствующего класса, носителя данного способа производства, а нередко и класса-антагониста, мыслящего в тех же общих формах.

С выделением частной собственности, раздвоением обществ на классовые противоположности и поляризацией классов, с раздвоением труда на умственный и физический труд, командующий и подчиняющийся дуализм материи и духа стал всеобщей формой мышления, всеобщим «способом представления», с его более конкретными вариантами, соответствующими различным типам классовых обществ, различным «способам производства».

Человек раздвоен на две сущности: душу и тело, дух и плоть. «Наше всё существо заключается в духе и теле; дух у нас вроде господина, в теле же мы имеем скорее раба» — читаем мы Саллюстия (De Calilinae coniuratione, Ⅰ[295]).

Душа — активное, командующее, целевое начало; тело — пассивное, инертное, страдательное начало. В период раннего родового строя, в эпоху первобытного анимизма, самая душа представлялась маленькой копией всего человека, в него вложенной, которая определяет его поведение. Потом она все более спиритуализировалась, превратилась в энтелехию, в невидимую и чувственно не воспринимаемую духовную субстанцию, противопоставленную материальному телу.

Мир точно так же раздвоен на два начала: мирового духа, бога, творца и зиждителя, или «первый толчок», или промысел, провидение, или все наполняющий собою неопределённый безличный дух. всеобщий принцип энтелехии, цель в себе,— во всяком случае активное, определяющее, командное начало; ему противостоит материя, нечто инертное, внешнее, пассивное, страдательное, повинующееся, грубое.

В этих формах вращалось по сути дела всё мышление. Они могли быть — и были — более антропоморфными, личными, или менее антропоморфными, безличными, но они существовали, как тип социоморфизма, как отражение основной черты раздвоенного общества, вся реальная жизнь которого была пронизана этим глубочайшим раздвоением. После того, что мы уже говорили, этот факт не кажется странным; если практика целиком проходит в этих формах, если они являются формой общественной бытия, то естественно, что они являются и формой общественного сознания, как сознанного бытия. Общественная структура для мышления оказывается чем-то похожим (при всей условности аналогии!) на структуру органов чувств — для ощущения. Ощущение есть и в индивидуально-биологическом, в чисто биологическом индивиде. Мышление — только в обобществлённом индивиде, в общественном человеке. Оно — «Abbreviatur», сокращённый слепок, обобщение общественной практики, проходящей в полярностях (речь идёт о классовых обществах — подчёркиваем это обстоятельство). Поэтому — в особенности с точки зрения господствующего класса и его «ideologische Stände» — человек раздвоен, мир раздвоен и даже понятие, как всеобщее, оказывается командующим принципом по отношению к единичному, в этом гипостазировании общего и его обожествлении — идеализм всех видов, а в образовании понятия в зародышевой форме, как определял Ленин, уж дана возможность идеализма. Она становится действительностью потому, что «фабриканты идеологии» мыслят в адекватных своей социальной позиции формах.

Рабовладельческие великие деспотии древности — Египет, Вавилон, Ассирия — были громадинами, внутренняя структура которых характеризовалась неимоверным пафосом дистанции между командующей теократической верхушкой и рабским основанием социальной пирамиды. И в соответствующих космогониях, как идеологии, отражался в своих основных чертах этот общественный строй, порядок. Можно даже проследить по эволюции богов эволюцию социальной экономической структуры. Представление Аристотеля о Космосе, на которое мы ссылались выше, разве не были слепком с государства Александра Македонского, с соответствующей «идеализацией» и «сублимацией категорий»?

Феодальные религии, начиная с западно-европейского феодализма и кончая, например, так называемым «кочевым феодализмом» монголов, разве не соответствовали полностью феодальной общественной структуре? Стоит, например, взять «Summa theoligiae» Фомы Аквината[296], с её иерархией «форм», чтобы сразу увидеть, что это есть слепок с феодальной общественной организации. Почему в феодализме бог носил обычно черты личного бога? Потому что феодальные отношения были открытыми формами личных зависимостей. Почему с переходом к капитализму бог спиритуализировался? Потому, что выступила, как структурная особенность общества безличная власть денег, власть рынка, его «стихия». (Разумеется, нигде и никогда не было «чистых» общественных типов, и поэтому в способах представления не было тоже абсолютной чистоты). Почему в настоящее время в странах фашизма совершается переход от категорических императивов, ниспосылаемых богом, как неопределённым «принципом», «субстанцией» и т. д. к иерархически построенному Космосу со ступенчато расположенными ценностями и с личным богом в главе, вплоть до Вотана, подкреплённого склоняемой во всех падежах Судьбой? Потому что «феодализации» капиталистических производственных отношений соответствует «феодализация» «способа представления» на общем кризисном базисе. Почему философия буржуазии от метафизики неопределённых категорий переходит к теологической мистике? По той же причине. Нетрудно показать, что элементы каторжного «корпоративного» государственного капитализма и монополий, характерные для фашистского «общества», переориентировали всю идеологию господствующего класса: всю науку, философию, религию. Центральной идеей, идеей-доминантой стала идея иерархического целого, с иерархией ценностей, как чинов и «сословий» (т. е. классов), с порабощением низших, как неполноценных. Мы уже достаточно убедились в этом на предыдущих страницах. Почему в СССР религия, как форма сознания, отмерла? Потому что уничтожена её социальная база. Почему в СССР диалектический материализм становится мировоззрением всех, всеобщим мировоззрением? Потому что здесь угасает классовое общество. Потому что теория объединяется с практикой. Потому что заполняется пропасть между умственным и физическим трудом. Потому что уничтожается тысячелетний дуализм общественной жизни. Если бы не было этих основных факторов, то никакие декреты не достигли бы своей цели и никакие бы мероприятия не смогли истребить привычного «способа представления», и та же религия процветала бы ещё долгое время.

Подчёркиваем особо ещё раз: речь отнюдь не идёт о том, что мировоззрение в целом и наука набиты одними слепками с социальной жизни общества в узком смысле слова; речь не идёт о том, что, например, теоремы геометрии суть отражения общественных групп, или что ботаника отражает в учении о вегетационном периоде классовую борьбу, или что номенклатура лекарств есть зашифрованная запись общественных ячеек. Такой взгляд и глуп, и туп, и ограничен. Речь идёт о стилевых моментах мышления, о таких формах, в которых оно движется в своём общественном масштабе, о таком способе представлений, который отнюдь не уничтожает самих представлений, как способ производства отнюдь не ликвидирует производства. Многообразен и велик мир, как объект познания. Многообразны его отражения, отражения этих бесчисленных моментов мира в его многоразличных связях и опосредствованиях. Но весь этот гигантский материал стремится уложиться в некоторые общие мыслительные формы, в способы представления, «особые способы» координации этих различных моментов, при чем дуалистическая концепция (в её различных вариантах) и вносит момент идеологического извращения действительных вещей, процессов и связей.

Неизвестен ни один факт (кроме СССР), когда бы господствующий класс в целом мыслил материалистически, т. е. и атеистически. Известны периоды, когда классы, стремящиеся к власти, на определённых этапах были настроены материалистически в лице своих довольно крупных фракций (энциклопедисты, например) — и это легко объяснимо. Известны многочисленные случаи, когда угнетённые классы своё мировоззрение формулировали в общих с угнетательским классам формах (ср., например, религиозную оболочку крестьянских войн и соответствующую идеологию всех фракций крестьян, ремесленников и даже подмастерьев). Известен случай, когда стремящийся к власти класс, складывает свою идеологию в формах противоположных и принципиально враждебных господствующему «способу представления»: это пролетариат, пролетариат, как носитель нового способа производства, социалистического способа производства, принципиально враждебного отживающему свой век капитализму.

«Противоположность между властью поземельной собственности, покоящейся на личных отношениях господства и порабощения, безличной властью денег прекрасно выражена в двух французских пословицах: „Nulle terre sans seigneur. L’argern’tna pas de maître“», («Нет земли без сеньёра». «У денег нет хозяина».) (К. Маркс, Капитал, Ⅰ). Теперь, в современном капитализме, власть капитала вновь персонифицировалась в олигархических семействах и их политическом выражении. Отсюда — изменение мыслительных форм и переход от безличной (хотя и с «душком» скрытого антропоморфизма) причинности, которая гораздо вернее отражала один из типов действительной связи действительного мира к явной проповеди последовательной телеологии; которая эту связь объективного мира извращает коренным и принципиальным образом. Переход к диалектической необходимости, как доминанте общественного мышления предполагает диалектически необходимый скачок «в царство свободы», в котором живёт пока лишь один Советский Союз.

Нетрудно показать, что такие ходовые на капиталистической ярмарке идеологические фетиши, как фетиши «чистой» науки, «чистого» искусства, «чистой» морали, «чистого» познания суть рефлексы отъединённых внешне изолироваемых функций, общественные связи которых, в силу разделения труда, исчезли из поля сознания. Соответствующие виды интеллектуального труда мыслятся не как части совокупного общественного труда, а как чистая деятельность «в себе». Соответственно и её продукты становятся «вещью в себе». Чем длиннее объективная цепочка разделённых звеньев труда, чем дальше отбрасывает она данный вид его от непосредственной материальной практики; другими словами — что тоже — чем абстрактнее данная сфера деятельности, тем ярче выступает тенденция к её «чистоте», и тогда категории этой деятельности превращаются в головах её субъектов в замену реального мира: символ математики становится, как у Пифагора, сущностью мироздания; норма морали у кантианца превращается «категорический императив», приказ из потустороннего мира; «закон природы» из необходимой связи вещей и процессов в определённом их сочетании — в нечто скрытое в вещах или стоящее над ними и ими управляющее, как некая особая сила. Словом, фетишизация категорий здесь налицо.

Из всего вышесказанного вытекает, что диалектически, т. е. всесторонне, понять само понятие можно только в связи с его материальными и общественно-материальными истоками, т. е. только с точки зрения диалектического материализма. То же нужно сказать и о научных или философских концепциях. Они должны быть поняты и в соотношении с внешним миром, как объектом познания и «логически», и «социально-генетически»; и с точки зрения внешнего мира, и с точки зрения их истинности, и с точки зрения преемственности и места в царстве идей, и с точки зрения их общественно-материального происхождения, и с точки зрения их функции в общественной жизни. Иначе будет сухое, одностороннее, метафизическое «понимание», т. е. неполное понимание или непонимание.

Здесь возникает один коварный вопрос, а именно: если познанию, как общественно обусловленному процессу в каждую эпоху свойствен социоморфизм, т. е. своего рода общественный субъективизм, то как возможно познание действительных отношений?

Однако, на этот вопрос, после всего вышесказанного нетрудно дать ответ.

Прежде всего, нужно сказать, что наличие своеобразных, фигурально выражаясь, структурных очков, не уничтожает ни на минуту самого предмета познания. Только крайняя ступень вырождения определённого способа производства, когда процесс познания превращается в процесс голого мифотворчества (в абсолютной форме этого, конечно, быть не может) приводит к исчезновению в сознании предмета познания. Обычно же налицо идеологическое извращение, корни которого сидят в двуединой и расколотой общественной структуре и в отрыве теории от практики. Однако, действительное историческое развитие, описывая огромный круг, вновь соединяет в социализме разобщённые классовыми обществами функции. Диалектическая триада идёт параллельно триаде: общая собственность — частная собственность (разные виды) — общая собственность. Эта триада есть: единство теории и практики — разобщённость теории и практики — единство теории и практики. Но как в первой триаде возвращение к исходному пункту есть возвращение на новой, обогащённой гигантски и неимоверно, основе, так обстоит дело и во второй триаде. Единство теории и практики в исходном пункте было жалким, ибо теории почти не было, а практика была бедна, как сума нищего. Единство теории и практики социализма, где уничтожается водораздел между умственным и физическим трудом, вырастает на базе исполинского богатства производительных сил, техники, науки, личных квалификаций работников. Это — не возврат к не расчленённой стадной сплошности и варварству первобытного коммунизма. Это новый строй труда, отрицающий частную собственность исчезающих формаций, но опирающийся на все их завоевания и чрезвычайно быстро двигающий труд и познание вперёд. Из этого и вытекает, что ему соответствует диалектико-материалистический метод познания, как «единство практической и теоретической идеи», выражаясь гегелевским языком. Но этот «способ представления» (таково его объективное свойство) как раз и ликвидирует идеологическое извращение, имевшее своим основанием разделение труда и распадение его на умственный и физический труд. Вместе с уничтожением дуализма в жизни, в бытии, уничтожается и дуализм в познании, т. е. тысячелетиями длившееся основное и глубокое идеологическое извращение. Ликвидация религии в сознании миллионов, это уже шаги великана по пути к полному освобождению познания и сознания от дуалистических его пут и оков. Таким образом и с этой точки зрения оправдывается положение Энгельса о предыстории и истории человечества.

Уточняя и суммируя этот последний вопрос, как вопрос о теории познания, т. е. диалектики, мы получаем следующее диалектическое движение:

И так далее. Новый целостный человек, сам представляющий живое единство многообразных функций, и новое целостное общество, имеют и новое, истинно диалектическое и материалистическое мышление. «Способ производства» имеет свой совершенный исторически прогрессивный «способ представления».

Здесь нужно остановиться на одном чрезвычайно важном вопросе, без выяснения которого вся проблема социоморфизма познания не получает своего действительного решения и может, при своём неверном понимании, привести к своеобразным идеалистическим представлениям типа богдановского эмпириомонизма, т. е. одного из видов идеализма.

А именно: являются ли «социоморфические очки», как мы их метафорически-условно назвали, только общественно-субъективными формами, или за ними скрывается и внеобщественное объективное содержание? На этот вопрос нужно ответить утверждением его второй половины. Закономерность есть нечто объективное и от человека независящее. Необходимость есть связь вещей, процессов, равнодушная к самому факту наличия или не-наличия субъекта, который, даже существуя, может её открывать или не открывать. Поскольку он её открывает, источником является внешний мир и его действительные связи. Таким образом «закон», «необходимость», как нечто объективно существующее, отражаются в обобщённо-мыслительных категориях «закона», «закономерности», «необходимости», «телеологии» и т. д. Но они сами могут отражаться правильно или извращённо.

Рассмотрим здесь с социологически-философской точки зрения эту проблему. Возьмём для этого контроверзу необходимости — телеологии. Есть ли в реальном мире нечто действительно-существующее, что способно навести на ложный путь? Есть. Это, во-первых, практика самого человека. То, что в объективной связи, вне-человеческой связи, предстоит, как субъектный закон, то в целевой практике превращается в правило. Поэтому ещё Фрэнсис Бэкон формулировал эту связь так: «quod in contemplatione instar causae est, id in operatione instar regulae est», т. е. то, что в наблюдении есть причина, то в действии есть правило. Если на земле «от действия теплоты тело расширяется, то, чтобы расширить тело, нужно его нагреть». Во-вторых, следовательно, целеполагающая деятельность человека есть факт. В-третьих, как мы видели, в природе существует целесообразность post factum, как приспособленность, за спиной которой скрыта необходимость. Но социоморфизм познания, в условиях раздвоенного общества и сублимированных идеальных форм этого раздвоения, приводит к тому, что объективные закономерности природы, природная необходимость, отражается в общественном сознании человека, как сверхчеловеческая телеология. Если мы имеем, например, форму «анимистической причинности», причинности как духовной внутренней «силы вещей», то здесь берётся объективная причинность, извращённая в сознании по типу человеческой телеологии, с раздвоением предмета на его «закон» и «факт», с трактовкой причины, как активно духовного начала по отношению к косной материи наподобие управляющих родовых старшин, приказывающих обыкновенным смертным и т. д. Поэтому впоследствии само понятие «закона» (природного закона) оказалось связанным генетически с понятием юридического закона, и на учении о т. н. «естественном законе» можно проследить всю диалектику развития в этой путанице и извращениях, имеющих прочность народного предрассудка.

У А. Богданова, у которого исчезает объективный предметный мир, а его научно-обработанное отражение («научная картина мира», «социально-организованный опыт») заменяет и подменяет собою реальность вне нас существующую, соответственно получается, что категории связи (такие, например, как анимистическая причинность) суть не социоморфически трансформированные (и извращённые в ряде случаев) отражения объективного, а только одна проекция общественных связей, вне источника в материальном природном мире. Эта односторонность (антидиалектическая) у него так раздулась и распухла, что привела к настоящему социо-морфотворчеству и в данном пункте. И здесь правильное решение задачи может дать только материалистическая диалектика.