Философские арабески

Глава ⅩⅩⅩⅥ. О науке и философии

Старый Аристотель говорил о науке и философии:

Нам пора здесь уже поставить вопрос о соотношении между наукой и философией.

Маркс и Энгельс вели, как всем ведомо, бешеную борьбу против «пьяной спекуляции», против игры гегелевского саморазвивающегося понятия, против превращения реального мира в мир абстракций, против того культа мышления, когда это мышление (в системе, разумеется) пожрало мир, и также хорошо известно, что Маркс и Энгельс не только «сохранили» гегелевскую диалектику, превратив её в материалистическую диалектику, но и вели ожесточённую борьбу с «грубым эмпиризмом» английского типа, с беззаботностью огромного большинства учёных на предмет мышления, измывались над «ползучими эмпириками», «индуктивными ослами» и т. д. и т. п. В то же время они горой защищают опытную науку, и у них не было ни грана того высокомерия к «букашкам, мошкам, таракашкам», к собиранию материала, его классификации, расширению даже мелких и мельчайших знаний, высокомерия, какое мы очень часто видим у Гегеля, и при том иногда в весьма резкой форме.

Эта позиция наших учителей в высокой степени оправдана. Отрыв от опыта и опытных данных, от практики, эксперимента, реального соприкосновения с действительностью, всевозможных форм исторически накопленного и консервированного опыта, т. е. т. н. «чистое умозрение», неизбежно ведущее к идеализму (по Гегелю, «основательное умозрение» = «идеализм», в противоположность «плохонькому локкианству»), есть бледная идеологическая немочь человечества. С другой стороны, отказ от широкой и глубокой сводки, обобщения, мыслительной обработки опытных данных, от «всеобщего», есть ограниченность специализированного кустаря — крохоборческого ремесленника науки. И то, и другое есть антидиалектическая односторонность, которая должна быть преодолена и которая преодолевается Марксовым диалектическим материализмом.

Этот подход позволяет правильно поставить и правильно решить проблему соотношений между наукой и философией.

Даже Гегель, для которого «природа есть идея в форме инобытия», и «отчуждённая от идеи природа… лишь труп» (Философия Природы), не может отрицать, что «мы начинаем с чувственного восприятия, собираем сведения о разнообразных формах и законах природы» (Философия Природы[398]). Однако, здесь коренятся и все т. н. «априорные формы», категории и прочие жупелы идеалистической философии, как об этом мы уже говорили. Опосредствованное знание не есть холостой ход мышления, а обработка эмпирических данных, но исторический и общественный процесс познания, т. е. познания, субъектами которого являются обобществлённые и исторически определённые индивиды, где историчен и объект, и формы связи с субъектом,— этот процесс, как мы знаем, отрывается от практики — во-первых, разделяется на отдельные науки — во-вторых, причём эти науки дробятся всё более и более, а, в силу общественной структуры, отдельные их ветви обособляются настолько, что между ними теряется подчас всякая связь. Таким образом, рассудочное начало (в противоположность разумному) здесь воплощается уже в самих отношениях. Философия всегда стремилась преодолеть эту растущую ограниченность, свести воедино всю сумму знаний, ориентируясь на «всеобщее». Но здесь была та беда, что сами-то мыслители, как ideologische Stande представляли собою тоже лишь обособившуюся ветвь деятельности, приобрётшую характер «чистой» мыслительной функции: поэтому задача такого синтеза им и оказывалась не по плечу. Греки, за некоторыми исключениями, были большей частью оторваны от современной и экспериментальной науки (слабо развитой) и зачатков инженерии, а производительный труд ремесленников, крестьян и рабов ими презирался. С единственными науками, и науками своего времени вообще, лучше всех из греков был знаком Аристотель, энциклопедический гений — оттого он дал больше всех и философии. В новое время ему эквивалентен только Гегель, великий энциклопедический ум ⅩⅨ века, но он в естественных науках был всё же позади Канта, а от материального производства, техники и технологии был, разумеется, далёк на тысячи километров. Идеалистическая философия в лице различных кантианских её ветвей в последнее время была ориентирована по линии этической болтовни высокого стиля, а, с другой стороны, философствующие физики были ближе к математике с её символикой, чем к материальному труду с его преодолением реальных сопротивлений материи. Между тем, потребность в синтезе отнюдь не пропадает, а при плановом хозяйстве социализма, где сам план есть синтез, и всё общество есть организованное единство, единство наук есть нечто, прямо вытекающее из «духа времени».

Рассмотрим, однако, проблему несколько более подробно и внимательно. Когда речь идёт о диалектическом мышлении, то мы видим, как движется это мышление от первого конкретного через анализ отдельных сторон и выделение общего, а затем восходит через синтез ко второму конкретному. В развитии человеческого познания происходит в исторически-гигантским масштабе тот же процесс; мир в отдельных дисциплинах и в их подразделениях — больших, малых, совсем крохотных — познаётся с разных сторон, в своих различенных и до известной степени противопоставленных друг другу формах; эти формы имеют свои специфические качества, свойства, закономерности. Но кто или что возьмёт их в соотношении с другим? Кто будет анализировать их переходы из одного в другое? А эти «пограничные» вопросы прямо стучатся в двери (физика и химия, химия и биология, физическая химия и химическая физика, «химия живого вещества» и т. д.) Правда, есть дисциплины довольно общего характера (например, теоретическая физика вообще) и соответствующие учёные, но они почти никогда не знают биологии, не говоря уже об общественных науках, как социология, или таких, как языкознание, или таких, как история. Между тем, вопросы об общих закономерностях бытия, о типах связей, о единстве мира, о переходах одних форм в другие, о соотношении объекта и субъекта и т. д. становятся теперь особенно жгучими и прямо выпирают из любой специализированной отрасли. Теперь уже учёному никак нельзя удержаться на позиции, будто все это — «метафизика»: они стоят в упор. Раньше в значительной мере специалисты от «чистой философии» (большей частью действительно метафизики), оторванные и от материального труда, и от эмпирической науки, снисходили до лобызания с наукой, создавая иногда чудовищные вещи типа т. н. «натурфилософии» (что, разумеется, не исключает отдельных гениальных догадок, даже у Шеллинга). Теперь сама наука уже не может обойтись без решения ряда общих вопросов и проблем — таковы «высшие» проблемы современной физики, химии, биологии, математики и т. д. и т. п. Как можно решать контроверзу[399] между виталистами и дарвинистами[400], механо-ламаркистами[401] и психо-ламаркистами[402] в биологии; проблемы закономерностей макро- и микроструктуры, дискретного и непрерывного и т. д. в физике; проблему истории и теории, идеографии[403] и номографии[404] в общественных науках, проблему «физического» и «психического» — в физиологии и психологии и целый ряд других проблем, важнейших с точки зрения развития самой науки, без разработки более широких и общих вопросов, то есть вопросов философии? Здесь речь идёт вовсе не о том, что наряду с рядоположностью сосуществующих специальных наук, различающихся по своему объекту, должна в этот ряд уложиться ещё одна наука, взятая тоже изолированно, то есть в себе. Так в значительной мере обстояло дело с философией раньше, хотя и не в абсолютном смысле слова, ибо обособление различных функций никогда не было — и не могло быть — абсолютным: здесь никогда не нужно забывать об относительности соответствующих утверждений. Но теперь, когда вся историческая эпоха идёт к величайшим синтезам (идёт через борьбу, распада прежних обществ, катастрофы, идеологические кризисы, но всё же идёт) с особой настойчивостью необходимо выдвигать идею синтеза всего теоретического знания и ещё более грандиозного синтеза теории и практики.

Что это означает для философии?

У Гегеля в одном месте есть замечательная формулировка: «эмпирическое, взятое в его синтезе, есть спекулятивное понятие» (курсив Гегеля. История философии, Ⅱ). Не забудем, что «спекулятивное» здесь означает «диалектическое», не будем бояться слова, зная его значение в данном случае. Вот именно! Речь идёт о том, чтобы, синтезируя познание, эмпирическое познание отдельных сторон и форм бытия, синтезировать их в одно стройное целое, двинуться ко всеобщему, к Универсуму, с его универсальными связями, отношениями, законами. Но это и значит двинуться к философии, её современной и высшей форме, к философии диалектического материализма. Она не отдельная наука «в себе». Она вскрывает и формулирует самые общие, универсальные и глубокие законы и связи, и при том в них соотношении с особенным и единичным. Она «в снятом виде» включает все науки, как свои «моменты», а не стоит над ними, как прикрывающий их внешний колпак, внешняя форма. Более того, если материалистическая диалектика становится методом всех наук, т. е. если создаётся их методологическое единство, то внутри каждой науки, в любом её подразделении появляются аналогичные соотношения, идущие, так сказать, книзу. Между науками установится тоже своя связь и свои переходы, соответствующие тем связям и переходам, которые есть в реальном бытии. Диалектика проникнет тогда, фигурально выражаясь, в весь организм науки, что, несомненно, крайне поднимет её жизненный тонус. А объединение её с практикой раз навсегда излечит от идеалистического фантазирования, вырастающего на почве отрыва мыслительных функций и замыкания их «в себе», при вышелушивании из процесса мышления его конкретного жизненного содержания.

В одном месте у Гегеля признаётся (или проговаривается?):

Браво! Но только здесь везде вместо «мы» нужно поставить «мы, идеалистические философы». Для материалистической диалектики, которая не думает заменять царя зверей его родовым понятием, «идеей», считать природу за труп, а за её «истину» — «идею», для материалистической диалектики такая ламентация[406] категорически излишня.

Естествоиспытатели часто боятся философии, как «метафизики». Но в «Диалектике Природы» Энгельс блестяще сформулировал мысль, что такие храбрецы оказываются обычно в плену отбросов философской мысли, ибо от проблем и вопросов, разрешаемых философией, отмахнуться нельзя: это — страусова политика, считать, что их не существует, это — testimonium pauperitas, свидетельство об интеллектуальной бедности, отнюдь не делающее чести его владельцам. В частности, многие пугаются мистики Гегеля, забывая, что не эта сторона у него важна. Конечно, когда какой-нибудь материалистически мыслящий ботаник или агрохимик прочтёт в «Философии Природы» такую, например, сентенцию[407]: «Это сохранение зерна в земле есть… мистическое, магическое действие, указывающее, что в нём есть тайные силы, которые ещё дремлют, поистине оно есть ещё нечто сверх того, чем оно является в своём наличном бытии…!!»[408], то у него зашевелятся волосы на голове. Весь этот мистический сор и мусор, конечно, нужно отметать. Но в законах диалектики, материалистически интерпретируемых, нет ни атома этой мистики. Здесь у Гегеля в перевёрнутой и извращённой форме дано реальное содержание, универсальные законы бытия. Недаром Гёте писал:

А ведь это и есть то самое единство противоположностей, которое по справедливому определению Ленина, и есть суть диалектики!

Что же составляет собственный предмет диалектики? Всё. И в то же время: 1) общие законы бытия, 2) общие законы мышления, 3) общие законы соотношения между субъектом и объектом. Это и значит, что диалектика, логика и теория познания совпадают. Но, повторяем, диалектика материализма охватывает и всё. Ибо её всеобщее не есть формально-логическое всеобщее, не пустая абстракция, а клубок, из которого можно разматывать конкретное содержание. Здесь «в снятом виде» все науки. Общие закономерности переходят в особенные, специфические закономерности, множатся; особенные закономерности охватывают единичное. Всё связано воедино, но единое многообразно и многогранно. И в то же время это не иерархия неподвижных «ценностей», не лестница окостенелых высших и низших величин, а такое многообразие, где одно переходит в другое, вечно-движущееся и меняющееся многообразие, вечное превращение, исчезновение и рождение, появление нового, гибель старого, исторический процесс. И величайшей заслугой Гегеля было и остаётся то, что он сделал грандиозную попытку представить весь естественный, исторический и духовный мир в виде процесса. Эта заслуга, о которой с признательностью говорит Энгельс, останется за великим идеалистическим философом навсегда.