Философские арабески

Глава ⅩⅩⅥ. Об объекте философии

Переходим теперь к положительному решению основных предпосылок философии. Из всего вышесказанного вытекает, прежде всего, исторический подход к предмету. И здесь сразу же нужно заметить, что бы в последующем не было никаких недоразумений: действительный мир исторически сам стал объектом, т. е. предметом человеческой практики и мышления; действительный мир безотносительно к субъекту, т. е. в этом смысле «в себе», существовал до появления человека, т. е. исторически возникшего субъекта. Положение: «без субъекта нет объекта» (и обратно) верно только тогда, когда «объект» и «субъект» берутся в строгом смысле, как коррелативные, соотносительные, понятия. Объект всегда связан с субъектом. (В скобках отметим, что сравнительно не так давно под объектом разумелся субъект, а под субъектом объект: субъект был страдательным началом, «предметом», а не наоборот. Но это нисколько не меняет дело по существу). Но из этого отнюдь не вытекает, что мир перестаёт существовать, когда он перестаёт быть (или ещё не становится) объектом мысли и действия, точно так же, как предмет труда не перестаёт быть вещью, переставая быть предметом труда, или средства производства не перестают быть средствами производства, сбрасывая с себя общественную и специфически-историческую форму капитала. На смешении действительного мира и действительного мира, как объекта, т. е. действительного мира вне связи с субъектом и действительного мира в связи с субъектом, основывается безудержная квази-философская спекуляция, в которой буквально можно задохнуться. Таким образом следует установить, что действительный мир отнюдь не привязан к субъекту никакой «принципиальной эмпириокритической координацией». Он привязан к нему только тогда, когда фигурирует в качестве объекта, и это положение не представляет никакой философской мудрости, ибо оно есть не что иное, как простая и элементарная ясная тавтология. Важно, однако, отметить, что действительный мир становится объектом исторически, потому, что его раздвоение, выделение из него мыслящего организма, само есть исторический процесс, определённая стадия в развитии действительного мира (мы здесь оговариваемся, что речь идёт о земле, но что этот «геоцентризм» совершенно условен: мы просто пока не знаем о мыслящих существах других миров). Значит, действительный мир существовал и без всякого субъекта: для своего бытия он в нем отнюдь не нуждался, ибо не субъект его творил, а он, природа, на определённой стадии, породили субъекта. Поскольку возник этот последний и стал в активные, действенные отношения к миру, этот последний стал превращаться в объект.

Сам действительный мир есть исторически меняющаяся величина, предвечно и вечно текущая: она менее всего неподвижный и неизменный абсолют; действительный мир есть всепроцесс, где все в историческом движении и изменении, ибо пространство и время суть не субъективные формы воззрения, а объективные формы существования движущейся материи. Природа имеет свою историю точно так же, как и человеческое общество, и никакой принципиальной разницы здесь нет. Если взять землю, то её геологическая история, её переход, как целого, от состояния расплавленной массы до теперешнего её состояния, включает и образование различных веществ и их изменение, и образование сложных пород, и появление органических тел, и появление мыслящей материи. Образование новых качеств — существеннейший момент исторического процесса, так же, как и исчезновение ряда других. Это великая объективная диалектика природы, предполагающая «исчезающие моменты» и бесконечное разнообразие качеств, свойств, форм и связей мирового целого и его частей. Органическая природа наделена рядом свойств, отличающих её от природы неорганической. Точно также мыслящая материя, выросшая в субъект, не перестаёт быть в то же время частью природы с особыми свойствами, и само сознание, как инобытие определённых материальных процессов, есть реальный факт, объективное свойство определённой качественной, квалифицированной материи. С этой точки зрения даже галлюцинация есть факт, и она может быть и бывает объектом мышления. Науки о «душевных болезнях» не ниспадают в ничто, а имеют своим предметом нечто существенное. Можно писать историю иллюзий и заблуждений, ибо они — тоже факт. Галлюцинация и бред противопоставляются (т. е. должны противопоставляться) нормальному сознанию, постольку-поскольку галлюцинации (её содержанию) ничего не соответствует во внешнем мире. Её можно (и должно) отрицать не как факт ненормального сознания, а именно с точки зрения соотношения с внешним: отрицать же её бытие, как процесса сознания, было бы крайне нелепо. Следовательно, и сознание имеет предикат бытия, и становится само, на определённой стадии развития, объектом мышления: «мышление о мышлении» весьма важная часть философии. Другими словами: соотношение между бытием и мышлением есть диалектическое соотношение, ибо эти противоположности переходят друг в друга, и мышление существует, т. е. имеет предикат бытия, а бытие мыслит, т. е. имеет предикат мышления, мыслящая материя есть их реальное единство. Но в этом реальном единстве субстанций и историческом prius, как мы видели, является материя, без которой не может существовать никакой «дух», тогда как без него может существовать — и существует — материя в самых разнообразных формах. Многочисленные иллюзии на этот счёт порождаются, между прочим, объективированными мыслительными формами. Существуют понятия, как продукт мыслительной работы человечества. Существуют «категории», которые иным кажутся даже априорными. Существуют религии. Существуют «научные системы». Существует философия. И т. д. Они — объективированные формы сознания. Они даже материализуются в книгах и. других символах, получают так сказать осязаемое бытие. Но что все это значит? Значит ли это, что «дух» имеет реальность не свойства, а субстанции, становится самостоятельной, говоря по старинному, causa sui[312]? Конечно, нет.

«Объективированность» мыслительных форм есть не что иное, как выражение их интенсивной обобществлённости, что часто (отнюдь не всегда! ср. религиозные формы) связано с большей или меньшей адекватностью их содержания реальной действительности. Эти формы суть отражения правильные или искажённые. Они нигде на существуют, кроме как грубо говоря — в головах обобществлённых людей. Они не плавают каким-то киселём между людьми, в качестве особой «тонкой» субстанции. Общественное сознание вообще есть сознание обобществлённых людей, а не сверхлюдская категория. Поэтому в известной мере оно независимо от каждого отдельного сознания. Точно так же и общество не перестаёт существовать, когда умирает тот или другой из его сочленов. Но если бы умерли разом всё, то не было бы ни общества, ни общественного сознания. Другое нужно сказать о гигантской системе символов. Их материальное бытие, т. е. как бытие типографской краски, например, и определённой пространственно формы, никакого отношения к вопросу о «сущности» сознания не имеет. «Смысл» книги — не в краске и в свиной коже. Вне своей расшифровки, т. е. вне соотнесения с субъектом, они — никакие символы, не имеют никакого «смысла» и существуют только в своё грубом и бессмысленном бытии, чисто внешнем, как любой булыжник. Только когда дано это соотнесение, вопрос переводится в плоскость объективированных мыслительных форм («Gedankendinge»), о чём мы уже говорил выше. Любопытно в данной связи отметить, что г‑н професор Вернер Зомбарт, увлёкшись «социологией смысла» («Verstehende Soziologie») Макса Вебера, с поистине обезьяньей быстротой без всякого смысла приложил соответствующие категории к внешнему миру: и вышло, что реальные процессы природной действительности, которыми мы владеем, суть лишь символы, «смысл» которых нам никогда не будет доступен, а общественными процессами, смысл которых мы понимаем, мы никогда не овладеем! Эта чёртова карусель и есть, по Зомбарту, пресловутая судьба человечества.

Итак, объектом становится действительный мир со всеми его свойствами и чертами, в том числе и с сознанием, как свойством определённой его части.

Действительный мир историчен, т. е. находится в процессе исторического изменения. Его свойства историчны, т. к они изменчивы. Как объект он историчен в том смысле, что он становится объектом, когда появляется исторический субъект. Мыслящая материя, т. е. этот исторический субъект, сам становится объектом. Сознание есть свойство определённого вида исторически возникшей и развивающейся материи. И, наконец, объект историчен и в том смысле, что он: 1) исторически становится объектом, в меру росте практики и теории субъекта, удлинения радиуса его практической и теоретической ориентировки; он все время становится объектом, раскрывается, как объект, а не влезает, как кочан капусты, целиком в мешок; 2) действительный мир частично и творится (хотя и не ex nihilo[313]) субъектом: весь так называемый «культурный ландшафт», вся искусственная среда, города и села, канавы и дороги, возделанные поля, убранные леса, подземные шахты и т. д. и т. п.,— всё это трансформированный человеком мир, так сказать «антропозойский» период планеты Земли, если говорить в геологических терминах; здесь исторический момент уже прямо и непосредственно связан с человеческой историей.

Односторонность почти всей домарксовой философии заключалась в том, что объект её был абстрактен, неисторичен и в то же время был объектом так называемого чистого сознания. Между тем, мы уже видели, к чему ведёт подобная односторонность и чем она (и логически, и социально-генетически) объясняется. Следовательно, уже в самом исходном пункте, в трактовке объекта,— налицо определённый порок. В действительности объект есть объект овладевания, причём сам процесс овладения, или овладевания, двуедин: это есть и практическое и теоретическое овладевание, с приматом практики.

Как объект практического овладевания, мир материально в той или иной степени и трансформируется, а теоретическое познание опосредствует этот процесс, расширяет и обогащает его, ориентирует его. Если принять за исходный пункт такую трактовку объекта философии, то тем самым все дальнейшие проблемы неизбежно должны будут взяты в совершенно ином аспекте, и не будет места той гипертрофии «духовного», под воздействием которой сам объект как бы испарялся, превращаясь — разумеется, не на деле, а в головах философов — в «идею», «понятие» или какую-либо другую тощую и на высоких котурнах мысли стоящую худосочную абстракцию. Правда, как мы знаем, ряд идеалистических систем трактовали мир, как объект творения,— это, казалось бы, ультра «практическая» действенная позиция. Но не нужно смешивать понятия. Здесь, шла речь о практике мышления, а не о материальной практике. Здесь объект сам был не исторически-преднаходимым материальным предметным миром, а продуктом творчества субъекта. Такое «овладевание» есть иллюзорное овладавание, и оно разрешается в ничто, в мираж, в мыслительную туманность.

Трактовка объекта, как объекта практического и теоретического овладевания отнюдь не есть искусственный мыслительный трюк наоборот, она есть единственно верная, то есть соответствующая исторической и текучей действительности трактовка. Она не представляет собой одну из «точек зрения» в зависимости от «удобства мышления» или других аналогичных соображений. Она имеет твёрдую опору в фактах исторической действительности, где объект выступает прежде и раньше всего, как объект практического овладевания («ассимиляция» Гегеля прямо и непосредственно сюда упирается). Объект, как объект практического овладевания, есть первая фаза существования его, как объекта, исторический исходный пункт. Объект, как объект теоретического познания, вообще мог появиться лишь в меру существования самого теоретического познания, (ещё раз повторяем и подчёркиваем: до этого реальный мир, скажем, земля с её «богатствами», весьма и весьма существовала, но её никто не познавал на земле; поэтому она, существуя, как земля, не была ещё предметом внимания субъекта, т. е. не стала ещё объектом stricto sensu[314]). А это теоретическое познание само появилось исторически гораздо позднее, выделившись из практики в особый и более или менее автономный процесс. Объект поэтому в сознании людей раздвоился сам: он стал, с одной стороны, объектом практического овладевания; с другой стороны — объектом теоретического овладевания. «Практики» всегда более или менее трактовали мир, как материю, что имеет тяжесть, занимает пространство, оказывает сопротивление, требует усилия и преодоления сопротивления. «Теоретики» в меру отрыва от практики, оперируя всеобщим, т. е. имея исходным пунктом уже не непосредственное соприкосновение с реальным миром, а отражения довольно высокого порядка, заменяли ими действительный мир. Забавно, например, видеть, как создавалось и росло у «чистых логиков» учение о «предмете познания». Этот предмет были «чистые типы», «идеальные типы» (как, например, в геометрии идеальные треугольники или «идеальные типы», типы Макса Вебера). Но беда заключается в том, что эти «идеальные типы», будучи абстракцией, превратились у философов в «истинный мир». Трудно также удержаться от улыбки, когда такой великан, как Гегель, с полной серьёзностью, убеждённостью и глубокомыслием, пишет, например: «Бесконечность животных форм нельзя… учитывать с такой точностью, как если бы необходимость системы соблюдалась абсолютно строго. Надо, наоборот, возвести в правило всеобщие определения. И если последние не соответствуют правилу вполне, но всё же приближаются к нему, … то не правило, не характеристика рода или класса и т. д. должны быть изменены, словно они обязаны соответствовать данным существующим формам, а, наоборот, последние должны соответствовать первым; поскольку это её недостаток»[315] («Философия Природы», курсив Гегеля). Логически здесь отрыв от конкретного бытия (ибо отрыв от материальной практики, от непосредственного соприкосновения с конкретным). «Глубина» — адекватна материальной бедности; это не восхождение ко всё более полнокровному второму конкретному, а систематическое лишенье бытия всех его перьев; общее отрывается от единичного, род от индивидуума, закон от факта, абстрактное от конкретного, и т. д. ; поэтому и происходит процесс эфиризации, спиритуализации бытия: на место реальности мира становится идеал, понятие, капральская палка без армии, превращённая в тень. Это есть выражение уродской и пустяковой гордыни понятия.

Однако, как мы уже говорили, и понятие становится, на известной ступени исторического развития, объектом познания. Так как оно не является материальной частью внешнего мира, а инобытием определённо-организованной материи, если мы его не берём как процесс мышления, то он не может быть непосредственным предметом материальной практики: мышление происходит в «голове», а не на фрезерном станке и не под валом блюминга. Но так как его логический состав есть конденсация общественного опыта, т. е. огромного исторического процесса, включающего и практику (о чём речь была выше), то мышление, как объект познания, связано с практикой, и не может быть диалектически понято вне этой связи — это во-первых; во-вторых, поскольку само мышление есть момент, опосредствущий практический процесс, постольку через теоретическое овладение мышлением, получается и практическое овладение им; наконец, направление мышления на определённые объекты есть своеобразный процесс практического овладения им. Мышление о мышлении и есть процесс, когда само мышление становится объектом. И здесь, как мы видим, момент практики играет существеннейшую роль.

Так объект философии выступает перед нами не как объект старой философии, а как многообразная и материально-единая в то же время, текучая, исторически меняющаяся величина, как объект теоретического и практического овладевания, овладевания в его двуединой форме.