Генералиссимус князь Суворов

9. В поместьях и вотчинах, семейные дела. 1775–1796.

Суворов никогда не был помещиком и сельским хозяином в настоящем смысле. Временем его хозяйственной деятельности в имениях была середина 70‑х, когда после смерти отца он принимал наследство, и в середине 80‑х, когда по условиям службы он мог заняться своими делами.

Имения Суворова были раскинуты по московской губернии и владимирскому, костромскому, пензенскому и новгородскому наместничествам; он имел дом в Москве у Никитских ворот, а потом и в Петербурге. Сначала он держал управляющих по отдельным имениям, но в 1779 поставил над ними что–то в роде главного, отношения которого к остальным представляются впрочем несколько тёмными. Это был довольно крупный московский делец, статский советник Терентий Иванович Черкасов. В одном документе он назван стряпчим, в другом опекуном; верющим письмом Суворова от 7 сентября 1779 ему поручено содержать в присмотре московский дом и деревни, распоряжать дворовыми людьми и крестьянами, подавать от имени Суворова челобитные, покупать смежные земли, занимать в банке деньги. Жалованье он получал значительное, 500 р. в год, ибо Суворов взял его как великого знатока приказных дел.

Черкасов старался удержаться во мнении своего доверителя, забрасывая его своей мудростью и опытностью, но не сумел выдержать роль. Сначала он маскировал тщательно правду и отводил глаза с помощью разных увёрток и фортелей, потом стал обманывать довольно открыто и бесцеремонно. Убедясь в его недобросовестности, Суворов несколько ограничил круг его действий. Тогда Черкасов прибегал к какому–нибудь искусному манёвру, отуманивая своего доверителя, и мнение о нем Суворова опять как будто менялось. В колебаниях прошло немало времени, и только по истечении пяти лет Суворов решился расстаться с ним совсем. Но он побаивается последствий такого шага и предупреждает Кузнецова: "лишась знатных от меня доходов, он должен идти на мщение; буде от него неистовые разглашения будут, то об его облуплении меня ты и сам всюду разглашай; только не начинай сам, а лишь ему этим разглашением плати, доколе не уймётся". Суворов поясняет: "а Терентий Иванович пусть останется только для церемоний и комплиментов".

В 90‑х доверенным лицом стал его родственник Хвостов, хотя формально управителем не был и вознаграждения не получал. До тех пор, после Черкасова у Суворова такого доверенного лица не было и имения новгородские управлялись отдельно от остальных, а эти остальные подразделялись иногда на две и на три группы. Посредником между Суворовым и его управляющими иногда служил его зять, отставной генерал–поручик князь П. Р. Горчаков, живший в Москве.

Управляющие Суворова, особенно в районах, близких к его местопребыванию, были преимущественно из офицеров, ему подчинённых; переписку с ними вёл один из его адъютантов, племянник. Такие порядки, хотя и незаконные, были тогда в обычае. Механизм управления обходился дёшево и обеспечивалась военная исполнительность.

Почти все помещики того времени признавали значение крестьянского мира, советовались с ним о делах, разделяли в известной степени административную и судебную власть. Также велось и у Суворова. С миром он чинился конечно меньше, чем с управителями; часто выражал неудовольствие, стращал, грозил. Поводов к неудовольствию было много, так как всякая новизна сильно смущала консервативный сельский люд, который почтительно, но настойчиво защищал старые порядки, и сломить его пассивное упорство было нелегко. Были и другие причины, сердившие часто Суворова; между ними не последняя — нелюбовь мира к бумаге, к писанию, а между тем помещик требовал периодически донесений: "не иначе вам править, как сообщаясь со мной ежемесячно". Грамотеев и писарей было мало, и если кто и был, то ему предстояла другая карьера. Бережливый Суворов старался создать из таких редких людей своих собственных дельцов по межевым, судебным и другим делам, и в этом успевал. Так, крестьянин Мирон Антонов даже после смерти Суворова продолжал вести некоторые довольно важные дела по новгородским имениям. Суворов ценил его, оказывал большое доверие и награждал его по временам деньгами; награды эти впрочем особенной щедростью не отличались.

Старался он приспособить к такой деятельности и своих управителей из офицеров, особенно Матвеича, жившего в центре приказных дел, в Москве, — так как очень побаивался и недолюбливал лиц вроде Черкасова, с их системою "облупления" своего доверителя. Суворов уверяет своего адъютанта, что ничего тут хитрого нет, стоит только вникнуть. "Юристам я не верю, с ними не знаюсь, они ябедники", так поясняет Суворов. "Апеляция только ябеда", говорит он по другому случаю, а в писании к миру в одну из своих волостей объясняет: "слышу, у вас спорные дела со времён моего родителя; если вы скоро не примиритесь, хотя бы с небольшой уступкой, то я первого Мирона Антонова накажу телесно". Он приказывает иногда идти на мировую во что бы то ни стало, ведёт счёт тяжебным и спорным делам; оконченные запечатывает, откладывает в сторону, вычёркивает из реестра. В письме его к Матвеичу читаем: "очень мне на сердце новгородское апеляционное дело по сенату; крестьяне мои сами признаются виноватыми, мы же лезем в ябеду: стыдно и бессовестно".

Когда приходилось ведаться с приказами и судами, неизбежны были посулы, подарки. Представляемые Суворову отчёты полны подобного рода издержками; он смотрит на них, как на расход неизбежный и даже сам указывает на эти средства, как на приёмы самые верные к ускоренному решению дел. Он пишет Матвеичу: "можешь подарить денег губернаторскому фавориту, коли хочешь, чтобы он его наклонил". В другом месте советует тому подарить, другого угостить, третьему поднести. Подобно своим современникам, он смотрел на все это, как на дело естественное, как на вознаграждение постороннего лица за труд в пользу его, Суворова. Нравственное чувство Суворова сказывалось в ином. Он возмущался например всяким предложением обсчитать противника или казну с помощью какого–нибудь приказного ухищрения, отбыть от установленных пошлин или уменьшить их цифру через написание документа в меньшей противу действительного сумме.

Суворов покупал немало; у него была наклонность к приобретению. Он пишет Матвеичу прямо, что по примеру отца хочет прикупать деревни: "я не расточать, а собирать желаю". Ограниченность потребностей позволила ему начать сбережения довольно рано. В 1767, будучи полковым командиром, он купил землю "200 четвертей в поле". Правда, ещё раньше он имел уже собственное небольшое состояние — 189 душ, доставшихся по смерти матери. В феврале 1774, после женитьбы, перед возвращением из отпуска в армию Румянцева, он даёт доверенность Василию Ивановичу — на оставляемые деньги покупать имения, давать взаймы. В следующем году Василий Иванович умер, все состояние перешло к сыну. Александр Васильевич начал прикупать имения, и в продолжение 9 или 10 лет успел приобрести до 1500 душ не только на сбережения, но и взаймы. В особенности богата займами вторая половина 1770‑х. Покупки он делал вблизи своих имений, в основном у небогатых родственников, плохо хозяйничавших. Он наблюдал, и своим управляющим приказывал наблюдать, не замотается ли кто из соседей и не вздумает ли продавать имение; в таком случае Суворов покупал, занимая деньги или закладывая какое–нибудь имение.

Помещики держали свои имения на барщине или на оброке; первая по доходам была в полтора раза выгоднее, зато при оброке владельцу не надо было проживать в деревне; он избавлял помещика от хлопот и был менее обременителен для крестьян. Суворовские имения были оброчные, так велось и при Василии Ивановиче. Однако, кроме денежного оброка, он обложил крестьян работами, поборами, приносами и прочими натуральными повинностями. Подобные поборы были тяжелы для крестьян, потому что в браковке и приёме предметов натурой открывалось широкое поле произволу и злоупотреблениям старост, бурмистров и других властей. В сущности, обложение крестьян поставкой продуктов было выгодно именно приёмщикам, а не помещику, особенно если он находился вдалеке. Суворов понял это, и поборы натурой уничтожил, повысив оброк. В кончанском имении например оброк был в 3 рубля, вместо 2‑х, что должно быть признано для крестьян по меньшей мере не обременительным, а вернее прямо выгодным. Лет через 10 он повысил оброк на рубль причём в трёх вотчинах из шести добавочный рубль назначил на строение церквей и содержание причта. Из оброчных денег кончанского имения он определил на домашние расходы по усадьбе, на дворовых и пр. 500 рублей, и таким образом из 4000-ного кончанского оброка сам получал всего 2500 р. Излагая все это в инструкции "старосте со крестьяны", он между прочим говорит: "если же на домашние расходы против полагаемых 500 рублей чего паче чаяния доставать не станет, то можно употребить из церковной тысячи рублей, только то дурно и стыдно". К концу жизни Суворова оброки были в одной вотчине (в Кончанском) 4 рубля, в четырёх 5 рублей, в одной 6 рублей.

Такое возрастание было явлением всеобщим, и Суворов не опережал, а скорее отставал от него. В первую половину царствования Екатерины, средний оброк был до 2–3 рублей с души; в 80‑х — не менее 4 р., а во многих имениях гораздо больше; в 90‑х — в среднем 5 p., местами взималось 10, 15 и даже 20 рублей.

Суворов неоднократно возлагал разные сверхоброчные расходы, с зачётом в счёт оброка следующего года, а иногда прямо требует (и получает) часть будущего оброка. С кончанского имения он взял, например в 1785 году, весь оброк на следующий год. Если бы оброк был не по силам или доходил до предела возможности, то требования помещика оставались бы неисполненными или дурно отразились на благосостоянии крестьян. Но этого не было.

По обычаю, крестьяне, отсылая оброки, преподносили своему господину в виде гостинца грибы, рыбу, дичину. Делали это и Суворовские крепостные, и Суворов гостинцы принимал, но в зачёт оброчной суммы.

Из числа сохранившихся документов заслуживают внимания две записки; обе они относятся, по всей вероятности, к 1780‑м годам. В одной он пишет, что лень крестьян порождается излишком земли и лёгкими оброками. Многие земли пашутся без навоза, земля вырождается, являются неурожаи. Приказывает пахать под посев по числу скота, а неунавоженную землю пускать под луга, а впредь размножать рогатый скот; нерадивые будут наказаны. Скотину не продавать и не резать; когда её будет много, и вся пахотная земля укроется навозом, можно и в пустоши лишний навоз вывозить. У крестьянина Михаила Иванова одна корова; следовало бы оштрафовать старосту и весь мир за то, что это допустили. На первый раз прощается; Иванову купить корову на господский счёт, но отнюдь не в потворство другим, и никому впредь на это не надеяться. Крестьяне богатые должны помогать в податях и работах неимущим; из последних особенно почитать тех, у кого много малолетних детей; того ради Иванову купить на господский счёт ещё шапку в рубль. Лень исходит также из безначалия; оттого старосте быть не на год, а на три года. Ежели он будет исправен и крестьяне разбогатеют, то в работах будет ему помощь от мира, а все земские угощения — на счёт вотчины.

По другой инструкции, тягло накладывается с 16 лет, несут его до 60-ти. Земля по тяглам делится выборными от мира присяжными, известными честностью. На тягло назначается по 2 1/2 десятины в поле, всего 7 1/2, да луговой 2 1/2. Если останется пустующая земля, то пасти на ней скот, не отдавая под пашню в наём, паче её выпашут и новым тяглам достанется земля истощённая. Лес делится на 20 частей; каждая часть назначается всем крестьянам на год; заказной лес хранится для построек; если его много, то к нему определяется ответственный полесовщик. Подушный оклад уплачивается по тяглам, — чтобы было легче тяглецам, имеющим много ребят, и престарелым. Если подушные деньги соберутся излишние, то хранятся на мирские расходы. Число бобылей надо уменьшать; если кто из крестьян возьмёт бобыля в свою семью, усыновит или женит на дочери или иной родне, то на него даётся земля по положению, со льготою от вноса оброка на год. В больших селениях назначается бурмистр; он получает землю на три тягла, оброка не платит. В малом селении — староста; земли ему на два тягла, оброка не платит. Полесовщику земли на одно тягло, оброка тоже не платит. Учреждаются магазины, куда собирается осенью по четверику ржи и овса с тягла, пока не накопится на случай недорода. Ведают магазином выборные целовальники под смотрением бурмистра; они же собирают, складывают хлеб и дают взаём. Ссуда делается действительно нуждающимся и возвращается по уборке хлеба с прибавкой гарнца к каждому четверику. Не нуждающимся не давать, внушая им, что вредят другим. Если нуждающихся мало, можно давать и остальным, для освежения запаса и приращения его процентами.

При недостатке земли переселять людей, сначала воров, лентяев и пьяниц, затем по жребию. Переселение делается за счёт помещика; переселенцы продают все своё, даже озимые поля, кои ими обработаны. Объявляется о переселении в ноябре, чтобы было им довольно времени до судоходства или подножного корма. На новом месте выдаются от барина избы, семена на озимое и проч.; два года переселенцы не платят подушного и не вносят оброка; "таким образом в горе своего семейства получают облегчение". Первых переселять трудно, а к ним — легко, потому что у первых будет опыт, и вторые станут меньше горевать. Тому кто поведёт, даётся наставление; комиссионер заготовляет на дорогу сухари, крупу, соль.

Как человек бережливый и ненавидящий праздность, Суворов не следовал крепостной моде — держать без всякой надобности целые толпы дворовых, тем паче, что в имениях он жил редко. Дворовых у помещиков того времени 5–10 на 100 оброчных, а у вельмож и того больше.

У Суворова, например в Кончанском, в 80‑х их было 22 человека на 1000 душ, не считая их жён и детей; на богаделенном призрении находилось двое военных, 6 инвалидов и 4 вдовы. В имениях Суворова среди дворовых встречаем поваров, кучеров, лакеев, фельдшеров, которые в то же время были музыкантами, певцами, актёрами, или по крайней мере владелец пытался их сделать такими. Суворов любил музыку и пение, имел также склонность и к драматическому искусству, но тратить на это деньги не желал. При московском доме в начале находилось немало дворни, в том числе певчие и музыканты, которых держали в Москве для обучения, причём образцом им служили знаменитые Голицынские певчие. Но в 1784 их перевезли в Ундол, имение, где Суворов тогда проживал. На музыку он обращал внимание и при посещении других имений. В Петербург отсылались музыкальные инструменты для исправления, и на это однажды израсходовано разом 200 рублей — расход, для бережливого Суворова огромный. Куплены гусли и для обучения на этом инструменте взят мастер; "для поправления певчих на италианский манер" выписан певчий из Преображенского полка на жалованье. Приобретались ноты; раз были куплены симфонии Плейеля, квинтеты, квартеты, серенады Вангали, трио Крамера, 12 новых контрдансов, 6 полонезов, 3 менуэта, несколько церковных концертов. Церковную музыку Суворов любил особенно.

Обучались также драматическому искусству. "Сии науки у них за плечами виснуть не будут", пишет Суворов из–под Кременчуга Качалову, когда казалось бы ему вовсе не до "сих наук". По его словам, "театральное нужно для упражнения и невинного веселья". "Васька комиком хорош, а трагиком лучше будет Никита; только должно ему поучиться выражению, что легко по запятым, точкам, двоеточиям, вопросительным и восклицательным знакам… В рифмах выйдет легко. Держаться надобно каданса в стихах, подобно инструментальному такту, без чего ясности и сладости в речи не будет, ни восхищения". Парикмахера Алексашку он приказал обучать французской грамматике, а четырёх мальчиков вообще "словесному".

В соседях у Суворова был богатый помещик Диомид Иванович, у которого существовали "разные похвальные заведения художеств и ремёсел". Суворов приказывает отсылать туда в науку дворовых, "чтобы от праздности в распутство не впадали", и спрашивает, нельзя ли и их жён приурочить туда же.

По обыкновению, он старался вытеснить праздность производительным трудом. Он советует привлекать дворовых к огородничеству, на работы в саду, приказывает назначить место для огородов, пашню, чтобы сами добывали хлеб; сенокос тому, кто пожелает иметь корову; выдавать на первый раз господские семена, дарить прилежным бороны, сохи, косы, употреблять на их работы господских лошадей. Однако желание его не очень прививалось. В 90‑х годах он снова пишет: "дворовых людей на лёгкий промысел отпустить, лишь бы не забурлачили; остающимся невозбранно пахать и садить: земли излишество, мне не служат, служи себе и меньше праздного на пороки". Он дозволяет уменьшать денежное жалованье тем, "кто мот и лжец", указывает на некоторых поимённо. Его удручает дворецкий Николай Ярославцев. Перед отправлением в Кременчуг Суворов "застал Николашку больше лжецом и льстецом, нежели заботливым дворецким; он столько был не человеколюбив, что от него и невинные младенцы пострадали; музыка в упадке, аптечных трав не собирает; варя пива прокисла; приказный Ерофеев при нем забыл грамоте". Суворов сильно не любит его, называет "франтом", но всё–таки держит. Ярославцев был, что называется выжига, малый на все руки; он сумел сделаться для Суворова и его управляющих необходимым, а потому и держался на своём месте несмотря ни на что. Он был очень проворен и умел делать разом многие дела.

Заставляя дворовых женщин питаться своим рукоделием, он поясняет: "сие не от чего иного, чтобы порочной праздности вовсе были чужды, ибо труды наклоняют к благонравию".

Не меньше трудолюбия руководила им и бережливость. Наставляя управляющего насчёт дворни, он пускается в подробности о сбережении нового платья, дозволяет его надевать только по праздникам, "а если кто чуть замарает, то никогда не давать". Живя временами в Петербурге, он приказывает присылать туда лошадей, так как наём дорог. Он приказывает Матвеичу, чтобы тот "нашёл в Московской дивизии штаб–лекаря, приласкал его и попросил по приложенному рецепту лекарств, ибо генералитету из главной казённой аптеки выдают медикаменты даром". В видах же экономии он приказывает Матвеичу "писать часто, но кратко и мелко, без дальних комплиментов, чтобы на почту меньше денег выходило. За принос писем не давать, а лучше самим на почте брать".

Тогдашний способ комплектования армии отрывал крестьян от дома и семьи почти на всю жизнь и во всяком случае делал их, по отбытии службы, негодными к прежним занятиям. В деревнях убыль человека из семьи была для неё истинным бедствием и оставляла неизгладимый след. Суворов постановил — своих людей в рекруты не отдавать, а покупать со стороны, ибо "тогда семьи не безлюдствуют, дома не разоряются и рекрутства не боятся". В рекрутах недостатка не было: торговля крепостными людьми считалась делом обычным, их даже возили по ярмаркам и выставляли на базарных площадях. Многие для наживы отправляли людей в Сибирь на поселение, в зачёт ближайшего рекрутского набора, и торговали зачётными квитанциями. Парни, годные в рекруты, стоили от 150 до 300 рублей. Суворов приказал покупать для рекрутства чужих людей, разверстывая цену рекрута по имуществу каждого, всем миром, при священнике, и в подмогу миру определил из своих оброчных денег по 75 рублей за каждого рекрута.

Одна деревня поблагодарила за это распоряжение, но в остальных поднялся вопль. Стали указывать, что при покойном родителе этого не водилось и крестьянам было легче; что уже другой год неурожай, продавать нечего, от скудости крестьяне пришли в упадок, и тому подобное. Одна вотчина объясняла, что в ней есть бобыль, который податей не платит, не работает и годами шатается неведомо где; того ради староста с выборными просит милости, чтобы того бобыля за все крестьянство отдать в рекруты. Суворов рассердился и приказал рекрута купить и впредь покупать, иначе грозил старосте и прочим розгами. Бобыля "в сей же мясоед женить и завести ему миром хозяйство; буде же замешкаетесь, я велю его женить на вашей первостатейной девице, а доколе он исправится, ему пособлять миром".

Причиной освободиться от поставки своих рекрут был малый прирост населения. Это побуждало Суворова поощрять браки и способствовать увеличению семей. "Крестьянин богатеет не деньгами, а детьми; от детей ему и деньги", говорил и писал он постоянно. По крепостным обычаям, он не долго раздумывал насчёт браков крестьян и особенно дворовых; если они не спешили, нередко отдавался приказ: "женить таких–то на таких–то в такой–то срок". В письмах к управляющим и миру беспрестанно встречаем приказания: "дворовые парни как дубы выросли, купить девок"; "вдовцам таким–то надлежало бы первее всего жениться"; "вдову Иванову, как она в замужество не желает, никому не дозволяю сватать; помочь ей миром в выстройке избы, срубленной умершим мужем". При недостатке своих невест и дороговизне чужих, делался иногда вывод девиц из одних вотчин в другие. Для ундольских парней Суворов приказывает купить 4 девицы в новгородских деревнях и назначает от себя подмоги до 200 рублей. "Лица не разбирать, лишь бы здоровы были. Девиц отправлять в Ундол на крестьянских подводах, без нарядов, одних за другими, как возят кур, но очень сохранно". За невест для дворни Суворов платил и дороже, так как от них и требования иные, чем от простых крестьянок. Один из его адъютантов доносит, что девиц, которые бы умели "шить порядочно, мыть бельё и трухмалить, меньше как за 80 рублей приобрести нельзя, а 50 рублей стоит ничего не знающая".

Оброчным крестьянам тоже была от помещика подмога в 10 рублей, если невесту приходилось брать на стороне. Прочее вносили всем миром, но не поровну, а по имуществу.

Практиковались премии за многодетность. Кухмистеру Сидору с супругою приказано выдавать на детей провиант: до 5-летнего возраста половинный, а после того полный, как взрослым; на каждого новорождённого кроме того по рублю единовременно, "для поощрения детородства". Полякову, за многоплодие, подарена хорошая господская шляпа, хозяйке его хороший кокошник. Делалось это довольно часто.

Суворов смотрел, чтобы уход за детьми был внимательный и человеколюбивый. Такого рода указаний встречается в его письмах и приказах множество. Он очень любил "ребяток".

Суворов приказывает миру крепко смотреть за нерадивыми отцами и не дозволять младенцев, особенно в оспе, носить по избам, "отчего чинится напрасная смерть". В другом приказе он пишет: "ундольские крестьяне не чадолюбивы и недавно в малых детях терпели жалостный убыток; это от собственного небрежения, а не от посещения Божия, ибо Бог злу не виновен… Сие есть человекоубийство, важнее самоубийства; порочный, корыстолюбивый постой проезжих тому главною причиной, ибо в таком случае пекутся о постояльцах, а детей не блюдут". Он не допускал в своей подмосковной деревне приём питомцев воспитательного дома: "Чужие дети из сиропитательного дома приносят одно нерадение за собственными детьми: мзда ослепляет; оттого чужих детей на воспитание не брать". В наказе новгородским деревням говорится: "особливо берегите дворовых ребяточек, одевайте их тепло и удобно, давайте им здоровую и довольную пищу и надзирайте их воспитание в благочестии, благонравии и науках, чтоб не были со временем такие, как прежние злонравные холопы". Находясь на службе в Херсоне, он приказывает прислать трёх дворовых женщин, называя поимённо, и указывает, к кому именно и как пристроить временно их детей. Он ставит правилом, чтобы ребят, не имеющих 13 лет, никогда вместо матерей в работу не посылать.

Его человеколюбие не ограничивалось детьми, а распространялось вообще на бедствующих и неимущих, если не пороки привели их к несчастью. Вновь прибавившимся покупкою от соседей неимущим крестьянам он приказывает пособлять миром, решая это дело сообща, при священнике, но не иначе, как заимообразно, дабы тут не было никакого дара. Разрешая рубить и валить лес для пожогов и пашни, он велит "удовольствовать прежде скудных, а за сим уже достаточных, совместным рассмотрением, при священнике". В случае обиды беднякам от достаточных, он грозит строгим взысканием "за неприличность сию". Он запрещает торговать солью перекупщикам, а покупать её велит миром, собирая с семей деньги по потребности, и делить купленную соль в день привоза. Суворов старается следить за злоупотреблениями богатых и влиятельных людей, оберегая от них бедняков и захудалых.

Человеколюбие Суворова постоянно выказывается в разных случаях. Так как он приказал, чтобы дворовые женщины кормились собственным трудом, то некоторые из них впали в нищету. Он пишет Качалову в 1786: "слышу, что две старухи терпят нужду; выдавать им от меня прежнее жалованье с порционами". Он приказывает миру пособлять старым и увечным вдовам, не дозволяя им нищенствовать, и иногда даёт от себя пособие, например в виде месячной дачи муки, с тем однако же, чтобы беспомощность положения пенсионера была предварительно удостоверена священником.

Не забывает Суворов даже прежнюю службу своих лошадей: две "за верную службу в отставке на пенсии"; остальные две дёшево продать крестьянам или подарить, "но Боже избавь, не с тем, чтобы заездить". Если же эти две лошади очень стары, то оставить на пенсии, только "изредка проминать и проезжать без малейшего изнурения, а летом пасти сохранно в табунах".

На его пенсии жила и более крупная пенсионерка, вдова капитана Мейер, в продолжение лет 10, а может быть и больше. "Мейерша" жила в Кончанском, в помещичьем доме, имела 3 дочерей; пенсии ей шло 100 рублей в год, кроме того дана корова и поставлялась разная провизия и живность, так что всего расходовалось 180–200 рублей. Но и это не всё. Дом в Кончанске был ветх, ей поставили новую избу. Понадобилось съездить в Петербург — выдали деньги на поездку. В середине 90‑х она совсем перебралась в Петербург, пенсион ей продолжался и там.

Другой пенсионер был его троюродный брат, "малоумный" Никита, имением которого Суворов владел на условии выплачивать ему ежегодный пенсион в 224 рубля. Потом Суворов увеличил его до 360, затем до 500 рублей. Не был забыт и камердинер Суворова, Прохор. В 90‑х велено дать его отцу, дворовому человеку, годовую пенсию в сто рублей, а Прохору обещаны вольная и сумма в 5000 рублей, что было исполнено по смерти Суворова его сыном. Крестьян он не баловал и иногда поступал с ними довольно круто, прибегая и к телесным наказаниям. В донесении к нему мира одной из вотчин читаем: "Денис Никитин пойман в поле с чужими снопами, за что на сходе сечён". Суворов пишет сбоку: "очень хорошо, впредь больше сечь". "Иван Сидоров пойман с рожью в гумне и за это сечён". — "И впредь не щадить". "В чужой деревне пойман наш мужик Алексей Медведев с сеном и за это сечён". — "Ништо, и впредь хорошенько сечь". "Он же убоясь солдатства, топором себе руку отрубил". — "Вы его греха причиной, за то вас самих буду сечь; знать он слышал, что от меня не велено вам в натуре рекрут своих отдавать".

"Крестьяне деревни Федорихи (двое), хотя исполняют таинства и обряды, но держатся суевериев, раскольнических правил, проклятых св. отцами. Если правда, высечь их в мирском кругу розгами, как глупых ребятишек. Если же будут являться бродяги, кои станут совращать в раскол, то их ловить и мётлами и вениками выгонять миром вон за свою межу". В другом приказе он пишет: "в оспе ребят от простуды не укрывали, двери и окошки оставляли полые, и не надлежащим их питали; небрежных отцов должно сечь нещадно в мирском кругу, а мужья — те с их жёнами управятся сами".

Прямое приказание как бы заменяется советом; безусловные приказания прибегнуть к телесному наказанию встречаются редко. Грозя пензенским деревням за невысылку оброка, через что приходится затягивать отдачу долгов и платить проценты, он говорит: "взыщу с вас мой убыток, да ещё на ваш счёт пошлю к вам нарочного; он пожалуй и телесно накажет, хотя того у меня и не водится".

В суздальскую вотчину написано: "Крестьян, которые самовольно повенчались и были грубы против священника, отдать на покаяние в церковь и приказать говеть им в Филипов пост". У крестьянина Калашникова умерла от оспы малолетняя дочка, и отец при этом сказал: "Я рад, что Бог её прибрал, а то она нам связала руки". Суворов приказывает: "Калашникова, при собрании мира, отправить к священнику и оставить на три дня в церкви, чтобы священник наложил на него эпитемью… Старосту за несмотрение поставить в церковь на сутки, чтобы он молился на коленях и впредь крепко смотрел за нерадивыми о детях отцами". Двое крестьян были изобличены во лжи; Суворов приказывает справить с одного 5, с другого 10 к. и отдать на церковь.

В трёх имениях Суворова были барские дома, впрочем только по названию, а не в смысле комфорта, тем более роскоши. По величине, устройству и внутреннему снабжению лучше других был дом в Ундоле, но и это случилось отчасти против воли Суворова. Он назначил на постройку дома 200 руб., а когда Черкасов стал возражать, что такой малый домик "фамильной вашей особе неприличен", Суворов согласился на 400 руб. Вышел дом однако в 800 руб.

В Кончанске дом был старый, выстроенный Василием Ивановичем, в 10 небольших комнат. Были при господских домах кое–какие сады, но не важные; Суворов велел садить сады, исправлять огороды, заводить цветники. В Кончанском разведён в 1786 сад на десятине земли, и ныне существующий. Там же "замышлялись" оранжереи, но в подмосковном Рожествене они были действительно и поддерживались исправно.

Постоянной заботой Суворова были церкви. Значительная часть оброков шла на исправление старых и сооружение новых. Параллельно с заботами о церковных зданиях, утвари и вообще благолепии, отдавались распоряжения о помещениях для причта и его содержании; Суворов лишнего не давал, но в необходимом церковный причт обеспечивал.

Хозяйство при господских усадьбах было несложное, но где он жил продолжительное время, оно принимало другой вид и размеры, а в Рожествене было сравнительно очень полное, как в подмосковной средней руки быть надлежало. Из распоряжений его об усадебном хозяйстве видно, что дело это он понимает, ибо даёт подробное и обстоятельное наставление о разведении дворовой птицы, указывает как разводить скотину, как её кормить, как и когда сажать фруктовые деревья, какой землёй их засыпать, как сажать рыбу в пруды, сколько возить на огородные гряды навозу, и пр.

Какой же однако был конечный результат Суворовского хозяйства в имениях?

Если учесть, что Суворов бывал в имениях лишь короткое время, то следует признать его помещиком хорошим. Остальное зависело от управляющих и доверенных лиц; они в большинстве случаев были или порядочными хозяевами, или аккуратными исполнителями воли помещика.

По временам крестьяне вопили миром вследствие некоторых распоряжений, например о рекрутах; жаловались на разорение, оскудение, на неизбежное впереди хождение по миру и молили своего "государя" придержаться порядков его родителя. Но все это было не более, как непривычка к новому и попытка выторговать в свою пользу как можно больше.

У крепостного люда, который совершенно также жаловался на свою долю при Василии Ивановиче, хотя и указывал при Александре Васильевиче на золотое время его отца, — оставались другие пути. Кормя на мирской счёт лошадей помещика, подавали счёт, в пять и в десять раз превышавший действительность, хотя поверка этого счета была делом вовсе не мудрёным. В подмосковной рубили господский лес, лупили берёсту, возили дрова в Москву, якобы "из непотребного леса", и потом, для скрытия истины, остатки поджигали и тем портили лес нетронутый. В один год таких дров было насчитано 380 сажен. Недоимщики слёзно жаловались на разорение, на безысходную нищету и денег не платили. Недоимщики являлись на сходы с готовыми деньгами за пазухой и уносили их опять домой; господский лес воровали и портили люди зажиточные; несостоятельными при взносе оброчных денег объявлялись крестьяне, имевшие по четыре коровы и по нескольку лошадей. Если припомнить случай, когда Суворов пришёл в ужас, что у крестьянина Иванова всего одна корова, и принять в соображение, что оброки иногда вносились за полгода и за год вперёд без заметного отягощения плательщиков, то истинное состояние Суворовских крестьян представится очень удовлетворительным. Для примера укажем одно обстоятельство. Когда Суворов купил имение во владимирском наместничестве, то стали возвращаться восвояси крестьяне, бежавшие при прежнем владельце. Приходили они даже из дальних мест, из–под Астрахани и из земли Донского войска, ибо про нового помещика шла хорошая слава.

Живя в деревне, он посещал соседей не часто, а больше принимал у себя; любил и пообедать в компании, и позабавиться, особенно потанцевать или, как он выражался "попрыгать". Рассеянной, что называется открытой, жизни он однако не любил и не вёл; больших и частых приёмов не делал. Излишества, роскоши на его приёмах и угощениях конечно не было; стол у него был простой, не ограничиваясь однако похлёбкой и кашей; выписывались из Москвы анчоусы, цветная капуста, формы для приготовления конфект, разные напитки. Вино он пил разное, но выписывал в небольшом количестве и содержал незначительные запасы. Больше всего любил английское пиво. Для гостей выписывал "кагор или иное сладкое вино; также сладкое, но крепкое для дам". Вино было вероятно плохое: и сам Суворов не любил расходоваться на этот предмет, и комиссионер его, Матвеич, старался преимущественно о дешевизне. Суворов был требователен лишь к пиву и особенно к чаю, убеждал Матвеича не экономничать на этом и советоваться со знатоками.

Обедал рано, спать ложился и вставал тоже рано. Занятия его видны из переписки с Матвеичем. Требовались камер–обскура, ящик рокамбольной игры, канарейный орган, ломберный стол, марки, карты, шашки, домино, музыкальные инструменты, ноты, гадальные карты, "для резвости" прибавляет Суворов, как бы в своё извинение. Забавлялся он также охотой за птицей, но не особенно. В карты играл редко, когда обойтись было нельзя, и держал карты для гостей. Табаку не курил, но нюхал, и по этой части был разборчив, так что Матвеичу приходилось смотреть в оба, чтобы угодить начальнику.

Вставал Суворов со светом и сам подымал крестьян на работу. Ходил он много и очень скоро, особенно по утрам. Церковь посещал усердно. Путь в церковь шёл через речку; в весеннее половодье он приказал спустить на воду большой винокуренный чан, утвердить канат с одного берега на другой, и в этом чане переезжал как на пароме. При хорошей летней погоде он иногда обедал с гостями на берегу реки недалёко от дома, на какой–нибудь лужайке. Если гости жаловали не в пору или приходились ему не по вкусу, то отправившись с ними на послеобеденную прогулку, он незаметно скрывался и ложился спать в рожь, оставляя всю компанию в недоумении.

Зимой Суворов любил кататься на коньках. На масляной устраивал ледяную гору и забавлялся на ней вместе с гостями. Тут было ему обширное поле для шуток и проказ. На зиму он устраивал у себя подобие зимнего сада, его словами, "птичью горницу". В одной из самых больших комнат с осени сажались в кадки сосенки, ёлки, берёзки. Ловились синицы, снегири, щеглы и пускались туда на зиму, а весной, на Святой неделе, выпускались на свободу.

Деревенская деятельность не могла удовлетворить Суворова. Делались смотры проходившим мимо Ундола войскам, велась служебная переписка, но это была не та служба, которой он искал. Оттого он жаждет новостей. Главным источником служит Москва и Матвеич, на которого он возлагает сообщение слухов, "любопытства достойных". И ему шлют известия: как приехала графиня такая–то в Москву, кому пожалованы ленты ордена, кому даны табакерки, какой вице–губернатор отрешён от должности с половинным содержанием.

В московском его доме было 14 сундуков книг; в кончанском доме меньше, но довольно много, особенно религиозных, преимущественно русские, но были и французские; много современных планов и карт. В 1785 Суворов выписывал Московские ведомости с Экономическим Магазейном; Петербургские немецкие ведомости и Энциклопедик де-Бульона. Эту энциклопедию Суворов любил особенно. Он купил в этом году несколько книг, между ними: "О лучшем наблюдении человеческой жизни", которую он выписал для себя и управляющих имениями. Он приказывал Матвеичу прислать книгу Фонтенеля "О множестве миров", которую он перечитывал неоднократно. Книга эта, переведённая Кантемиром, считалась вредной и в 1756 последовал доклад синода Императрице об её изъятии.

Суворов женился в начале 1774. По–видимому, дело было подготовлено его отцом. Александр Васильевич взял за своей женой небольшое приданое, в 5–6,000 рублей. Но зато она принадлежала по рождению к московской знати. Варвара Ивановна была дочь генерал–аншефа князя Ивана Андреевича Прозоровского. Она была по меньшей мере на 20 лет моложе жениха. Помолвка состоялась 18 декабря 1773, обручение 22 числа, свадьба 16 января 1774.

Первые годы супруги жили в согласии, по крайней мере без крупных. Разлучались они часто, по службе Суворова, но при первой возможности соединялись. Мы встречаем Варвару Ивановну в Таганроге, в Астрахани, в Полтаве, в Крыму — везде, где Суворов мог создать ей некоторую оседлость и удобства.

Было б дивом, если бы они ужились до конца. В них не было ничего общего: он был стар, она молода; он неказист и худ; она полная, румяная русская красавица; он ума глубокого и обширного, просвещённого наукой и громадной начитанностью; она недалека, неразвита, ученья старорусского; он — чудак, развившийся на грубой солдатской основе, обязанный всем самому себе; она из знатного семейства, воспитанная на внешних приличиях, на чувстве фамильного достоинства; он — богат, но бережлив, ненавистник роскоши, мало знакомый даже с комфортом; она таровата, охотница пожить открыто, со склонностью к мотовству. Не обладали они и самым главным для счастливой семейной жизни — характерами, которые бы делали одного не противоречием другого, а его дополнением. Суворов был нрава нетерпеливого, горячего до вспышек бешенства, неуступчив, деспотичен и нетерпим; он много и постоянно работал над обузданием своей чрезмерной пылкости, но мог только умерить себя, а не переделать, и в домашней жизни неуживчивые качества его характера становились вдвойне чувствительными и тяжёлыми. Варвара Ивановна тоже не обладала мягкостью и уступчивостью, т. е. качествами, с помощью которых могла сделать ручным такого мужа, как Суворов. Всё это должно было привести рано или поздно к плачевному исходу, а когда к сказанному присоединилось ещё легкомысленное поведение Варвары Ивановны, разрыв сделался неминуем.

В сентябре 1779 Суворов подал в славянскую консисторию прошение о разводе, а жена уехала в Москву. Консистория отказала за недостаточностью доводов. Суворов апеллировал в синод, который приказал архиепископу славянскому и херсонскому пересмотреть дело. Под влиянием родительских советов, а может и по собственному побуждению, Варвара Ивановна возвратилась к мужу и упросила его помириться.

Вскоре однако неудовольствия возникли снова. Суворов опять прибегнул к посредничеству церкви. В это время он находился в Астрахани. По заранее сделанному соглашению, он явился в церковь одного из пригородных сел, одетый в простой солдатский мундир; жена его в простом платье; находилось тут и несколько близких им лиц. В церкви произошло нечто вроде публичного покаяния; муж и жена обливались слезами, священник прочитал им разрешительную молитву и отслужил литургию.

Мир восстановился, но только внешний. Супруги жили вместе до начала 1784, и тогда расстались окончательно. Суворов подал в мае прошение о разводе прямо в синод. Синод отвечал, что не может дать делу ход, потому что "подано доношение, а не челобитная", как требуется законом; для развода не имеется "крепких доводов"; Варвара Ивановна живёт в Москве, и просить надо московское епархиальное начальство.

На этом кончилась попытка Суворова развестись, но шла переписка с Матвеичем и другими доверенными лицами в Москве с целью совершенно разлучиться с Варварой Ивановной. Он послал письмо московскому архиепископу Платону, заявляя, что поднимать снова разводное дело не намерен, а пишет для отстранения клеветы. Охотник до ведения всякого рода дел, Черкасов, подбивает Суворова требовать развода, но безуспешно. Суворов пишет Матвеичу, что "об отрицании брака, думаю, нечего помышлять"; "ныне развод не в моде". Не без колебаний он назначает жене 1200 р. в год и намеревается возвратить приданое или его стоимость, переписывается по этому предмету с тестем, очень сухими письмами, прибегая к посредничеству разных лиц, в том числе и преосвященного Платона. Получив из Петербурга известие, будто тесть имеет намерение "о повороте жены к мужу", Суворов тревожится этим слухом. Матвеичу дано даже поручение переговорить с преосвященным, и сообщены доводы против возможности опять сойтись с женой, так как владыка несомненно будет на этом настаивать. "Скажи, что третичного брака уже быть не может и что я тебе велел объявить ему это на духу. Он сказал бы: "того впредь не будет"; ты: "ожёгшись на молоке, станешь на воду дуть"; он: "могут жить в одном доме розно"; ты: "злой её нрав всем известен, а он не придворный человек".

Возвратить приданое было трудно, так как тесть по–видимому этого не желал. Суворов приказывает Матвеичу настаивать: "я не столько подл, чтобы во что–нибудь зачесть, а с собою в гроб не возьму". Тестю он пишет о том же и убеждает взять приданое, так как оно тлеет, не принося никому пользы. Кажется эта статья наконец сладилась по желанию Суворова. Впоследствии женину пенсию он увеличил до 3000 рублей.

Нельзя сказать, чтобы это деликатное дело Суворов вёл с тактом и приличием, которых оно требовало. Вместо того, чтобы замкнуться в себе и не допускать не только посторонних рук, но и глаз до своего семейного несчастия, он сделал свидетелями и участниками его массу лиц. После первой попытки получить развод в 1779 году, он пишет Потёмкину письмо, излагает в общих чертах сущность дела, убеждает его, что другого исхода кроме развода оно иметь не может; просит Потёмкина удостоить его высоким своим вниманием и предстательством у престола "к изъявлению моей невинности и к освобождению меня в вечность от уз бывшего союза". Прося вторично развода в 1784 году, Суворов входит в переписку с множеством лиц, преимущественно из своих подчинённых, пускаясь в подробности и не заботясь об ограничении круга участников и сферы огласки. Приехав в том году на короткое время в Петербург, он только и говорит о своих семейных неприятностях, нисколько не сдерживая себя и доходит чуть не до бешенства. Впрочем, справедливость требует пояснить, что Суворов имел очень строгий взгляд на брак. Логическим последствием такого взгляда являлось понятие о неразрывности освящённого Богом союза, и если брак разрывался, то для невиновной стороны было делом чести и долга очистить себя от обвинения в таком беззаконии. Поэтому он считал своею обязанностью снять с себя вину в расторжении, если не брака, то совместной с женою жизни, требуемой браком; по той же причине он не скрывал и от других обстоятельств этого дела.

Суворов на первых порах чуть не поссорился со своими ближайшими родственниками, подозревая их в поддержке прежних отношений к Варваре Ивановне. Они нашли нужным перед ним оправдываться. Зять, князь П. Р. Горчаков, пишет ему, что не видался с князем Прозоровским, который с ним вовсе и не знается; что Варвару Ивановну они (Горчаков с женою) тоже не видят и никакой переписки с нею не ведут: "итак ваши подозрения на сестёр ваших и на меня неправильны". Сестра Суворова, Анна Васильевна, приписывает на письме мужа: "батюшка братец, вы были в Петровском, а у нас не побывали; подозрения ваши истинно напрасны на нас". Однако эта острая неприязнь со временем улеглась, и в 1799 году его сестра Марья Васильевна Олешева принимала у себя в вологодском имении Варвару Ивановну, которая гостила у неё несколько дней. Марья Васильевна не поступила бы наперекор брату, потому что все близкие Суворова очень его чтили, чему способствовало, по всей вероятности, и высокое его положение.

Детей у Суворова было двое. Старшая дочь, Наталья, родилась 1 августа 1775. Отец очень её любил и даже некоторым образом потом прославил своими к ней письмами. О первых годах её жизни и воспитании в родительском доме почти не известно; в октябре 1777 Суворов пишет из Полтавы одному из своих знакомых, что дочка вся в него и в холод бегает босиком по грязи.

После того Варвара Ивановна была трижды беременна, но два раза разрешение от бремени было преждевременное; третий раз, 4 августа 1784, родился сын Аркадий.

После развода Суворов отправил дочь в Петербург, должно быть к Лафон, начальнице Смольного монастыря, так как ни одной из его сестёр в то время в Петербурге не было, а других близких лиц он там не имел. В том же году, в августе, он съездил в Петербург повидаться с Наташей, а со следующего года сохранились его к ней письма. В июне 1785 она уже находилась у Лафон. В списках воспитанниц её нет; вероятно воспитывалась она там на исключительном положении. Новорождённый сын Аркадий оставался при матери и лишь через несколько лет перешёл к отцу.

После того, как Суворов остался одиноким, он приобретает громкую известность своими странностями и причудами. Нельзя конечно считать разлуку с женой за событие, от которого идёт счёт его чудачеств и выходок, но внимательное изучение не позволяет отвергать влияния на него этого обстоятельства.