Генералиссимус князь Суворов

22. В Тульчине. Обучение войск. 1796.

С выходом войск в лагеря Суворов занялся обучением войск. Состоявший при нем голландец Фалькони пишет Хвостову: "Наш почтённый старик здоров; он очень доволен своим образом жизни. Вы знаете, что наступил сезон его любимых удовольствий — поля, ученья, лагери, беспрестанное движение. Ему ничего больше не нужно, чтобы быть счастливым". Отправившись в объезд района он пишет с дороги, что все у него обучаются и многие без поправки; войска очень хороши, не обучены только ночным сражениям, но это пополняется. Сообщает князю Зубову, что возвратился от осмотра войск здоров и доволен, а Екатерине доносит: "Вашего Императорского Величества победительные войска искусством, прилежанием и трудолюбием генерал–аншефов Каховского и князя Болконского, генерал–поручиков Розенберга, Любовицкого и Шевича, генерал–майоров Берхмана, Арсеньева и Teкутьева, весьма исправны к дневным, как ночным баталиям и штурмам, и готовы к увенчанию себя новыми лаврами".

По "Науке побеждать" войска под начальством Суворова обучались не только в Польскую кампанию, но и до неё, в Херсоне. Из некоторых мест "Науки" усматривается, что она объявлена по войскам после второй Турецкой войны, и кое–что прибавлено после Польской. Окончательная редакция придана в первой половине 1796. Прообразом её был сборник "Суздальского учреждения", составленный Суворовым во время командования Суздальским

"Наука побеждать" формально приложима к делу в ту эпоху, пока оружие и формы строя не изменились. Но этим не исчерпывается смысл Суворовского наставления. В приготовлении человека к военному делу преимущественное внимание должно быть обращено на развитие его духовной стороны, и только под влиянием нравственного воспитания должна складываться система физического обучения. Для успеха на войне нужно, чтобы человек как можно меньше боялся смерти. Искоренить в человеке чувство самосохранения невозможно, но первым шагом к тому будет приучить человека не ожидать опасность, а идти ей навстречу, наносить удары, а не отражать их. Идти навстречу опасности значит наступать, атаковать, что и составляет основной принцип "Науки побеждать". Давая безусловное предпочтение активному началу перед пассивным, атаке перед обороной, и сводя всю свою систему к атаке, Суворов не допустил в свою программу учение о действии диаметрально противуположном, потому что учить ретираде, значило бы знакомить войска с понятиями и побуждениями, искоренение которых было основной задачей Суворова. Он не видел в такой неполноте односторонности или пробела. По его убеждению, в отступательных действиях обучать нечему, тут требуется упорство. Ретирада же будет тем упорнее, чем менее она признается в принципе и чем в войсках строже на неё взгляд.

Развитие в войсках упорства проводится в "Науке побеждать" от первой до последней строки. Суворов старается развить активное начало, так как пассивным упорством русский солдат отличался искони. Излагаются приёмы, чтобы укрепить дух людей, особенно начальников, решимость, которая порождает инициативу. Быть решительным без колебаний и потери времени трудно, а быстро принимать решение, соответствующее случаю ещё трудней. Но решаться скоро, хоть бы выбирая и не лучшее из средств, совершенно необходимо на войне. Решительный образ действий подымает дух в собственных войсках, а на противника наводит осторожность и робкую осмотрительность. Суворов советует: "Атакуй, с чем Бог послал".

Чтобы решительность как можно более соответствовала обстоятельствам, требуется подкрепить её находчивостью. Обладая необыкновенной военной смёткой и глазомером, он сознавал, что многим был обязан этому качеству, Суворов внушает подчинённым, что хотя военное искусство состоит в умении одолевать неприятеля, но что есть много врагов, в ряду которых неприятель занимает не первое место; страшнее неприятеля — "богадельня" (госпиталь), а опаснее богадельни — "проклятая немогузнайка". Преследуя это как отсутствие находчивости, Суворов так увлекался со своим нетерпеливым характером, что впадал в крайность, задавая неожиданные вопросы о количестве рыбы в реке, грибов в лесу. Однако скорые, но глупые или пошлые ответы его не удовлетворяли.

Важность "экзерциции" он ценил именно потому, что имел собственную, осмысленную систему обучения. Но он не усложняет устав, а упрощает. Он требует осмысленного исполнения устава, то есть, чему учил и Пётр Великий, грозивший наказаниями тем, кто будет держаться устава "яко слепой стены".

"Солдаты ученье любят, лишь бы кратко и с толком", пишет он Турчанинову. В "Науке побеждать" есть все, что не нюхавший пороха новобранец может встретить в походе и на поле боя. Солдат знакомится с атаками разных родов войск. На ученьях и манёврах Суворов производил марши, контр–марши, обходные движения, развёртывал фронт, свёртывал колонны, выстраивал каре. Но все это предшествовало конечной цели — атаке, к которой он шёл возможно скорее и прямее. Атаки и манёвры были иногда односторонние, чаще — двусторонние. Обе стороны строились развёрнутым фронтом, или в каре, или в колонны разной глубины. К атаке употреблялись колонны походные, ширина фронта и глубина которых изменялась по обстоятельствам; хвост колонны служил резервом. Нормальным строем был развёрнутый. Суворов не последовал за французами того времени, не принял колонну исключительным строем для атаки, вероятно потому, что форма строя для атаки в штыки не имеет большого значения. Построившись как приказано, обе стороны шли вперёд и, сблизившись на сотню шагов, бросались в атаку по команде начальников, пехота бегом, кавалерия галопом. Пехота держала ружья на–руку, но при встрече поднимали штыки, что было строго приказано во избежание несчастий.

Непременным условием сквозной атаки было безостановочное движение до встречи и дальше. Остановка перед встречей значила бы, что войска замялись перед ударом, против чего было направлено обучение. Атакующие должны были идти прямо друг на друга, и только перед самой встречей каждый пехотинец делал пол оборота направо, что давало людям обеих сторон возможность пройти насквозь.

Сквозные атаки были небезопасны при участии конницы. Когда конница неслась на пехоту, а пехота бежала навстречу с опущенными штыками, для образования интервалов фланговые кавалерии принимали на скаку в стороны, что позволяло середине несколько разомкнуть ряды до момента встречи с пехотой. Ещё труднее становился манёвр, когда обе атакующие стороны состояли из конницы, потому что быстрое их движение, при мало–мальски недостаточных интервалах грозило неловким ездокам большою опасностью. Нередко происходила настоящая свалка, с выбитыми из седла людьми, с помятыми ногами и особенно с повреждёнными коленями; иной из пострадавших не в состоянии был ходить несколько дней, случалось что и недель.

Трудность сквозных атак увеличивалась тем, что они происходили при ружейном и артиллерийском огне. Облака порохового дыма иногда так густо обволакивали атакующих, что сообразиться с интервалами было совсем нельзя, и тогда число несчастных случаев возрастало. При встречной атаке кавалерии и пехоты, опасности подвергалась конечно больше пехота, а потому пехотинцы, вопреки положительному приказанию, местами прибегали к вздваиванию рядов, в надежде, что в дыму и пыли это не будет замечено. Случалось, что фронт кавалерии так растягивался, что местами разрывался; заметив это, пехотинцы устремлялись в образовавшиеся промежутки. Строгого порядка в этих движениях не могло быть, да и не требовалось, потому что Суворов добивался не чистоты манёвра, а сходства его с боем. Но он настаивал, чтобы беспорядок прекращался как можно скорее, и батальоны и эскадроны были немедленно готовы к новому удару. Со стороны было заметно лишь волнообразное движение линии при встрече и свалке, и затем, при дальнейшем движении все приходило в прежний порядок. Зритель не мог представить, как эти массы людей и лошадей пронеслись одна через другую без больших бед, но они бывали не так часто, как следовало бы ожидать. Суворов понимал, что миновать их невозможно, но всё–таки не менял своего метода, ибо был до такой степени убеждён в его целесообразности, что скрепя сердце приносил мелкие жертвы крупной пользе.

Сходство его учебных атак с боем было поразительно и для бывалых людей. Бурная стремительность движений, несущиеся друг против друга массы с поднятыми саблями и опущенными штыками, без соблюдения строгой регулярности, ружейные и пушечные выстрелы, застилающий всю картину пороховой дым, безостановочный переход атаки в свалку, при криках офицеров: "коли, руби", и раскатывающемся по рядам атакующих "ура" — все это близко знакомило войска с видом, требованиями и ощущениями боя. Даже несчастные случаи, при всем желании их избежать, содействовали общему впечатлению, особенно, когда по прискорбному стечению обстоятельств подобие боя облекалось в слишком реальную форму.

Однажды на двустороннем манёвре под Тульчином Суворов, командуя одной стороной, вёл её в атаку в колоннах. Очевидец, молодой офицер, задыхался от быстроты движения и едва поспевал за наступающей пехотой. Такая скорость марша напоминала настоящее дело и происходила несомненно от присутствия Суворова. Артиллерия двигалась в интервалах между колоннами, у их головных частей, и вела огонь, но через несколько минут отстала и очутилась шагов на сто сзади. Суворов не замедлил марш, чтобы огнём артиллерии подкрепить атаку; в энергии пехотной атаки он видел больше залог победы, чем в действии артиллерии. Только одна батарея вблизи Суворова не отстала от пехоты и, гордясь этим, употребляла нечеловеческие усилия, чтобы удержаться, продолжая стрелять и наступать. Может быть вследствие этой торопливости, одно орудие, дурно пробаненное, произвело неожиданный выстрел, от которого 5 человек артиллерийской прислуги повалилось на землю. Но таково было обучение Суворовских войск, что моментально при орудии явились другие люди, и оно продолжало движение и действие наравне с прочими, как ни в чем не бывало.

Другой раз произошёл иной случай. Кавалерийский полк, не служивший под начальством Суворова, прибыл в тульчинский лагерь. Суворов назначил ему на другой день ученье в виде двустороннего манёвра против кавалерийского же полка, хорошо обученного. Командир нового полка, убоясь, что его полк не угодит грозному начальнику, приказал выдать людям для смелости водки. Водка произвела действие; полку приходилось атаковать несколько раз, и атаки эти сопровождались немалым числом сабельных ударов направо и налево. К счастию, по мирному времени, палаши и сабли не были отточены, иначе произошло бы много бед. От Суворова скрыли эту подробность, а он сам её не заметил, или сделал вид, что не заметил.

Суворов воспроизводил и другие виды боя. Пехота ожидала атакующую конницу, стоя на месте, причём цель обучения была в открытии огня на близком расстоянии от налетавшего противника. В программу входили также штурм и оборона укреплений. Возводились земляные окопы с глубокими рвами, палисадами, рогатками, засеками, рядами волчьих ям. Укрепление вооружалось артиллерией и оборонялось пехотой. Атаки укреплённых мест открытой силой есть вообще дело трудное и кровопролитное, но трудность была для Суворова лишь причиной для включения в программу обучения войск. Учить тому, что считается исключением из правила и на что отваживаются в редких случаях, значило приобретать то, чего противники не имеют. Но логичный в своей системе, которая допускала оборону лишь условно, Суворов поставил правилом, чтобы защитники штурмуемого укрепления затем делались атакующими, а атаковавшие — обороняющимися.

С начала боевой карьеры он не пренебрегал ночными военными действиями, как оружием, в обращении с которым другие не искусны. В ночном бою бывает столько случайностей, неожиданностей и так возможны катастрофы, что требуются от войск особенные выдержка и самообладание. Поэтому он повторял упражнения в тёмные ночи, не исключая штурмов, так как действительно проводил штурмы по ночам, перед рассветом. Ночные манёвры всегда оканчивались, как и дневные, атакой холодным оружием.

"Ретираду" он ненавидел едва ли не больше "немогузнайства". Однажды при объезде войск он встретил молодого кавалерийского офицера, и обратился с вопросом: "Что такое ретирада"? Офицер отвечал, что не знает. Суворов готов был разразиться резкой выходкой, как офицер добавил: "В нашем полку это слово неизвестно". "Хороший полк, очень хороший полк. В первый раз немогузнайка доставил мне истинное удовольствие", сказал Суворов, успокоившись.

Этот взгляд заставлял Суворова проводить манёвры так, чтобы отступления не было; вместо него использовались обходные или боковые марши или какой–нибудь приём, шитый белыми нитками, лишь бы предохранить девственность воинского чувства от растлевающего прикосновения ретирады. Сквозные атаки между прочим вполне удовлетворяли этому условию: там никто не отступал, все шли вперёд, обе стороны были победителями, потому что проходили насквозь одна через другую и затем продолжали движение шагов с сотню. Такой манёвр имел ещё одну выгоду: обе стороны, остановившись, поворачивались лицом друг к другу и снова шли в атаку. Задняя шеренга становилась передней и привыкала встречаться лицом с противником, и войска привыкали к впечатлению, которое производит внезапное появление неприятеля в тылу. В Суворовских войсках, привыкших ходить в атаку безразлично на заднюю и переднюю шеренги, этого не было, что подтверждалось последней Польской войной и обеими Турецкими.

Брезгливость Суворова к ретирадам распространялась на все движения назад, хотя бы они и не означали отступления. Во время движения выдвинувшиеся вперёд люди не осаживались, а по ним должны были равняться другие, хотя бы целый батальон. Тоже самое правило было обязательно и для войск, стоящих на месте. "Шаг назад — смерть", говорил Суворов: "вперёд 2, 3, 10 шагов дозволяю". Войска, служившие под Суворовым, знали это твёрдо; новичков он испытывал и ловил. Раз он направился верхом прямо на фронт, как бы желая через него проехать насквозь; офицер, видя голову лошади у самого фронта, приказал одному ряду вздвоить, отойдя назад. "Под арест", закричал взбешённый Суворов: "этот немогузнайка зачумит всю армию, учит ретираде". Так же он оберегал войска от других вредных понятий, например о возможности понести поражение. Руководясь этим, он не позволял смены линий. В апреле 1796 писал Хвостову: "У Дерфельдена, по выезде моем из Варшавы, хотя уверяли, что он держится моих правил, — при прусском Фаврате задняя линия сменяла переднюю, якобы сия побита была; а сей строй ему от меня запрещён был".

Суворов пишет: "У князя Репнина экзерциции нет, но приказано — тихий марш и залпы, опасное и вредное; мои, кои к нему достались, очень пеняют".

Делались чучела из соломы и земли, на которые пехота и конница ходили в атаку. При этом требовалось наносить удары не останавливаясь. Пехота упражнялась в целевой стрельбе, потому что и тогда стрельба могла быть меткой. Трескотня на ветер лишь ободряет неприятеля, который оценивает силу огня по числу выбиваемых из строя людей. Снабжение армии патронами представляло большие трудности, и Суворов учит беречь пулю "на целую кампанию", стрелять редко, да метко.

Огнестрельному действию кавалерии он не придавал почти никакого значения и с первых своих кампаний указывал ей на холодное оружие, как на подходящее. Тем не менее он не упускал из виду и стрельбу кавалеристов с седла, имеющую применение в некоторых случаях боевой кавалерийской службы, и при атаке конницей чучел приказывал иногда стрелять в них на скаку из пистолетов.

Говоря об экзерцициях войск под началом Репнина, Суворов назвал любимые Репниным залпы пехоты "опасными". Пехота могла встречать залпом атакующую конницу почти в момент удара, и залпы действительно представляли опасность. Но и при залпах следовало заботиться о меткости, поэтому Суворов практиковал не общепринятый, а свой залп. По команде каждый солдат должен был прицелиться и выстрелить, не гонясь за одновременностью.

Качества, приобретаемые войсками после долгих кампаний, выражаемые термином обстрелянные войска, были Суворовским солдатам присущи до открытия военных действий в такой степени, что разность между ними и обстрелянными сводилась до минимума. Хорошо выученные рекруты стоили старых, бывалых солдат. Суворовские воспитанники атаковали с несокрушимой энергией, встречали атаки спокойно и твёрдо. Неожиданностей для них не существовало, ибо все было предусмотрено в мирном обучении. Строй не имел слабых мест, потому что в людей, из которых строй составляется, было вкоренено понятие, что фронт там, откуда появился неприятель. Не одни люди, но и лошади получали в Суворовской школе боевую выдержку. Приучившись проноситься при ружейном и артиллерийском огне через пехотные ряды, они не заминались и перед неприятельским фронтом.

Вера солдат в Суворова не знала пределов. Он был настолько же генералом, насколько и солдатом; можно сказать, он был солдат–фельдмаршал. В сочетании этих понятий заключается тайна его изумительного господства над войсками и полное себе подчинение коллективной воли множества людей. Частности его жизни, обычаи и привычки, выходки и дурачества могли не нравиться кому угодно, но только не солдатам. Даже в обиходе военной службы он напоминал во многом солдата. Принимая представляющихся или рапорты, он стоял "стрелкой", с плотно сжатыми каблуками и с приложенною правою рукою к козырьку гренадерской каски.

Он приходился солдатам по сердцу и потому, что не вмешивался в разные мелочи ни на учебном поле, ни на квартирах, и не любил, чтобы и другие придирались к солдатам и офицерам из за пустяков. В этом отношении он имел много общего с Потёмкиным, но Потёмкин баловал солдат, спуская им многое, Суворов же отличался строгостью во взысканиях за проступки против существенных требований военной службы. Он был более требователен к высшим, чем к низшим, так как от первых исходит на последних и добро, и зло. Старшим офицерам и генералам было трудно служить с Суворовым, не навлекая на себя по временам его неудовольствия, как по его требовательности, так и по свойству требований, в которых было много необычного. К их числу принадлежала необходимость быстрых, точных и толковых ответов на и сообразительность при получении от него приказаний; последнее было иногда трудно для новичков, потому что язык Суворова отличался прихотливой конструкцией, сжатостью и лаконизмом. "Если кто теряется от одного слова, то на что же он будет годен при неожиданной неприятельской атаке?" Привыкали и к слову, и даже просто к звуку голоса или к жесту; приучались, под опасением едких сарказмов, понимать и приказания в форме намёков, чуть не загадок. Однажды Суворов кликнул дежурного адъютанта. Адъютант вошёл к нему в спальню, которая служила в тоже время и кабинетом; Суворов умывался и полощась в воде, спросил: "завтра суббота?" "Да, ваше сиятельство", отвечал адъютант. "Пушки не боялись бы лошадей, а лошади пушек", сказал Суворов, продолжая умываться. Адъютант послал за дежурным по лагерю и сказал, что назавтра назначается ученье кавалерии против артиллерии.

После каждого развода, ученья или смотра Суворов держал перед войсками речь, иногда короткую, но иногда и длинную, с час и больше. Темой для речи служило прежде всего только что оконченное ученье. Суворов делал замечания, указывал на ошибки и переходя от частностей к общему, излагал отличие хорошего офицера или солдата, и условия, которым они должны удовлетворять. Затем он обращался к прошлому, припоминал и указывал ошибки, сделанные тем или другим полком в том или другом деле, под его началом; выставлял также подвиги и поучительные примеры, достойные подражания, и хвалил тех, кто оказал такое отличие. После всего он сводил речь на военное искусство вообще и излагал существенные его основания.

Говорил он кратко, отрывисто, как бы отдельными сентенциями или поговорками, совершенно как написана "Наука побеждать". Оттого его не могли слышать и понимать на большом расстоянии, но когда один из иностранцев высказал сожаление, что такими наставлениями могут воспользоваться лишь немногие, то Суворов разубедил его. "Довольно и того, что передние офицеры и солдаты меня услышат и поймут. Вечером они передадут смысл моих слов товарищам, а завтра будет их знать вся армия". Лицо, записавшее это, прибавляет, что его речи служили между солдатами предметом разговоров, сильно их интересуя. Солдаты, с чувством гордости и удовольствия видевшие, что фельдмаршал обращается прямо к ним и удостаивает их частыми и долгими поучениями, не могли пропускать его наставлений, тем паче, что на каждом шагу убеждались в их верности.

В силу своего военно–педагогического метода Суворов верил вполне, как и в своё военное дарование. Он считал, что его войска будут и с другим начальником победоносны, если хорошо им обучены.

На войне все просто, но эта простота даётся трудно. Суворову эта трудная простота далась сразу, он даже почти не вырабатывал её опытом; но она осталась непонятой другими, продолжавшими упорно смотреть на военное искусство через призму Фридриховых традиций, сохранивших одни омертвелые формы.

Приведём выдержку из мнений иностранцев, имевших случаи наблюдать Суворова и его войска в последнюю Польскую войну. Записка, составленная по отзывам пруссаков и отчасти австрийцев, была представлена в Петербург в 1796 г. майором Вронским, что подал донос на злоупотребления Суворовской администрации. По словам записки — Суворов есть разумнейший, добродетельнейший и благороднейший человек, который однако имеет слабость по себе судить о других и потому не допускает мысли, что его могут обманывать, тогда как его жестоко обманывают. Он преисполнен военных дарований, не подражает правилам обыкновенной тактики "и стремится открыть путь к новому военному обороту". Он не любит сложных манёвров, требующих большого размышления, а рассчитывает преимущественно на смелую и быструю атаку, отчего и прибегает к таким средствам, как штурм или удар пехоты на кавалерию линиею и кареем. Все подобные новости должны сильно удивлять тех, кто к ним не привык. Самый выдающийся его недостаток — своенравие, а большое достоинство — во мгновение ока узнавать истинное состояние неприятеля и схватывать слабые его стороны. Что касается его войск, то по твёрдости, выносливости и послушанию русский солдат бесспорно первый в мире. Кавалерия русская способнее брать батареи, чем наносить поражение пехоте, в чем имеет преимущество пред прусскою и австрийскою. Суворовские войска, особенно конница, не соблюдают в атаке ни линий, ни дистанций, ни порядка и часто не заботятся о своих флангах. Они могут быть побеждены тотчас по одержании ими победы, потому что не наблюдают порядка и предаются пьянству, но до сего времени им приходилось иметь дело только с такими противниками, которые не умели пользоваться этой слабой их стороной. Русская армия в расстройстве будет непременно побита, потому что забыла про ретирады. Даже генералы не имеют понятия об отступлении и принуждены всегда атаковать. При неблагоприятных обстоятельствах они могут сильно потерпеть. Победы над русскими войсками можно достигнуть лишь с помощью, во первых, маневрирования, не допускающего их до атак холодным оружием, во вторых — ретирад, способных их завлечь, и в третьих — сильного, беспрестанного огня, которого больше всего боятся казаки. Можно ещё заметить, что русские слишком привыкли к своему "ура", прислушались к этому боевому крику и употребляют зауряд то, что надо приберегать для важных случаев.