Генералиссимус князь Суворов

7. В Заволжье, на Кубани и в Крыму. 1774–1779.

Когда война с польскими конфедератами едва окончилась, а с Турцией ещё продолжалась, на восточной окраине Европейской России вырос грозный мятеж.

На Яике давно было неспокойно. С одной стороны историческая привычка казаков жить в буйной, своенравной вольности, с другой — притеснения и произвол назначаемых правительством атамана и старшин, питали внутреннее недовольство и тревогу. В начале 1772 вспыхнул открытый мятеж. Мятеж усмирили, но корень его остался; ожесточение и жажда мести под внешним гнётом только крепли и приобретали упругость. Новый взрыв обещал сделаться страшным.

В это время появился на Яике донской служилый казак Емельян Пугачёв, назвавшись мнимоумершим Императором Петром III. К нему стали приставать злоумышленники, следом повалили тёмные люди низших сословий, которым жилось далеко не льготно. Пугачёв обещал разные блага и вольность. Первую вооружённую попытку Пугачёв сделал на Яицкий городок, но неудачно; неудачи повторялись и впоследствии, но дело ширилось и росло. Пугачёв брал один за другим жалкие укреплённые пункты азиатского рубежа, часто с помощью измены; казнил начальников и дворян; присоединял к своим шайкам казаков и нижних чинов. Киргизы, калмыки, татары, башкиры помогали ему прямо либо косвенно. Крепостных Пугачёв заманивал обещанием воли, казаков — удовлетворением их жалоб и неудовольствий, раскольников — уничтожением нововведений, кочевников и всех вообще — грабежом чужого добра. Ужас и смятение забирались все дальше; восточные губернии чуть не до самой Москвы представляли собой почву над вулканом. Дворяне и люди имущие тщетно ждали помощи: войска были стянуты к дальним европейским границам, здесь находились лишь разбросанные, редкие команды, начальники отличались робостью, в рядах войск была измена.

Екатерина вверила командование операциями против мятежников генералу Бибикову, которого способности и распорядительность, при твёрдом, самостоятельном, но уживчивом и прямодушном характере, были испытаны перед тем в Польше. В конце 1773 Бибиков прибыл в Казань и взялся за дело; успех стал покидать Пугачёва. После нескольких побед Голицына, Мансурова, Михельсона, Пугачёв очутился в положении почти безнадёжном, но неожиданная кончина Бибикова в апреле 1774 снова поправила его дела. Он даже усилился против прежнего, расширил район действий и влияния, добрался до Казани и хотя не взял крепости, но разграбил и сжёг город.

Разбитый здесь полковником Михельсоном, который по недостатку и крайнему изнурению кавалерии не мог преследовать мятежников, Пугачёв переправился на правую сторону Волги и взбунтовал все приволжье. Господские крестьяне и иноверцы возмутились; полилась кровь воевод, дворян, священников. Дух мятежа, как зараза, переносился от одной деревни к другой; целые области подымались от появления нескольких агентов Пугачёва. Прошло немало времени, пока правительство убедилось в необходимости снабдить широкими полномочиями новое лицо для энергичных мер против мятежа, и в июле это поручили графу П. И. Панину. Заключение мира с турками позволило усилить действовавшие против Пугачёва войска и послать на театр мятежа Суворова.

Назначение Суворова было предложено ещё в марте; выбор пал на него не только вследствие его репутации, но и по указанию Бибикова. Но Румянцев не счёл возможным откомандировать Суворова тогда же, ибо последний находился на посту, и внезапный его отъезд дал бы туркам повод полагать, что наша внутренняя смута весьма опасна.

В день получения Государыней известия о переходе Пугачёва на правый берег Волги, послано Румянцеву приказание — как можно скорее отправить Суворова в Москву. Суворов, находившийся в Молдавии, тотчас же поскакал на почтовых, повидался в Москве с женой и отцом, по оставленному Паниным приказанию сел на перекладную и в одном кафтане, без багажа, помчался в село Ухолово, между Шацком и Переяславлем Рязанским.

Панин в начале августа получил письмо от брата, графа Никиты Ивановича, тогдашнего канцлера, что по словам прибывшего из армии князя Н. В. Репнина, Суворов для употребления против Пугачёва несравненно больше всех годен.

Он приехал в Ухолово 24 августа. Панин снабдил его широкими полномочиями и отдал приказ военным и гражданским властям исполнять все его приказания и распоряжения. Получив инструкции, Суворов в тот же день отправился в путь, по направлению на Арзамас и Пензу к Саратову, с конвоем в 50 человек.

Екатерина удостоила Суворова рескриптом: "вы приехали к гр. Панину так налегке, что кроме вашего усердия к службе, иного экипажа при себе не имели, и тот же час отправились–таки на поражение врага", и пожаловала ему 2000 червонцев на экипаж.

Край на пути Суворова, носил свежие следы пребывания пугачёвцев, особенно за Пензой. Везде шатались их шайки, встречались также партии, с целью обороны или погони за бунтовщиками сформированные помещиками; всюду валялись трупы, дымились пожарища. Суворов продвигался, не подвергаясь нападениям пугачёвцев, которые благоразумно сторонились; сам он их не трогал, не вдаваясь в рискованные дела с ничтожным отрядом и не отвлекаясь от главной цели — погони за самим Пугачёвым. Суворов даже иногда принимал имя Пугачёва, когда обстоятельства того требовали, но не терял случая миротворить где можно, действуя обещанием царского милосердия. Прибегал он и к крайним мерам вразумления непокорных, преимущественно коноводов и подстрекателей, наказывая их кнутом и плетьми, но никого не казнил смертью.

Добравшись до Саратова, Суворов узнал, что неутомимый и храбрый Михельсон, который как тень следовал за Пугачёвым и неоднократно его разбивал, снова нанёс ему тяжёлое поражение. Усилив свой отряд, Суворов пошёл к Царицыну, но множество лошадей было забрано Пугачёвым, в них был недостаток, и Суворов продолжал путь водою. Разбитый Михельсоном, Пугачёв ускользнул; переправившись за Волгу с небольшим числом оставшихся ему верными, он скрылся в обширной степи. Михельсон сокрушил на этот раз силу Пугачёва окончательно.

Пугачёв успел уйти вперёд на четверо суток, однако Суворова это не остановило. Он собрал 2 эскадрона кавалерии, 2 сотни казаков, пользуясь добытыми лошадьми Михельсона посадил на–конь 300 пехотинцев, 2 лёгкие пушки, и через сутки переправился через Волгу. Для разведок он двинулся сначала вверх по реке, подошёл к большому селу, которое держалось Пугачёва, забрал 50 волов и повернул в степь. Эта степь, протянувшаяся на несколько сотен вёрст, безлюдная, безлесная, бесприютная, представляла собою пустыню, где грозила гибель и без неприятельского оружия. Хлеба у Суворова было очень мало; он приказал убить и завялить часть забранных волов и это мясо есть вместо хлеба, как то делал в последнюю кампанию Семилетней войны. Отряд углубился в степь. Днём держали путь по солнцу, ночью но звёздам; дорог не было, шли по следам; двигались быстро, не обращая внимания на погоду, ибо укрыться все равно было негде. Суворов нагнал и присоединил к себе несколько отрядов, вышедших раньше него из Царицына; 12 сентября пришёл он к р. Малому Узеню, разделил отряд на четыре части и пошёл к Большому Узеню по разным направлениям. Скоро наткнулись на пугачёвский след. Узнали, что Пугачёв был тут утром, что люди его, видя за собой погоню, потеряли веру в успех дела, взбунтовались, связали Пугачёва и повезли в Яицк, дабы выдачей предводителя спасти собственную голову. Пугачёв был арестован именно в это время, в каких–нибудь 50 верстах от Суворова.

Честь захватить Пугачёва ускользнула от Суворова. Спустя много лет он писал: "Чего же ради они его прежде не связали? По что не отдали мне? Потому что я был им неприятель, и весь разумный свет скажет, что в Уральске Уральцы имели больше приятелей, как и на форпостах оного". У мятежников действительно были в Яицке приятели, но это обвинение не могло относиться к яицкому коменданту полковнику Симонову, который во все время мятежа честно и энергично исполнял свой долг.

Собрав свои партии, Суворов направился к Яицку, доводя скорость марша до предела. Надежда ещё не оставляла его, но путь был длинный и не без новых препятствий. Так, во время ночного марша передовые наткнулись на киргизов или калмыков, с которыми произошёл небольшой бой, с убитыми и ранеными. После того Суворов отобрал из отряда доброконных людей и с ними отправился вперёд. Но и это не помогло; когда он прибыл 16 числа в Яицк, Пугачёв был уже выдан Симонову.

Как ни быстро совершил поход Суворов (600 вёрст в 9 суток), но он не стал бы отдыхать в Яицке, если бы мог выступить тотчас обратно, однако потребовалось больше двух дней на приготовления. Сколотили большую клетку на колёсах, снарядили конвой из 3 рот пехоты и 200 казаков, при двух пушках; собрали небольшой гурт порционного скота, так как Симонов не мог уделить провианта больше, как на двое суток. Когда все было готово, Суворов тронулся в путь и все время лично наблюдал за сохранностью Пугачёва. Шли степью опять не без происшествий. Кочевники тревожили отряд нападениями и одного человека убили, другого ранили. На днёвке в деревне на р. Иргизе произошёл пожар поблизости пугачёвского помещения, наделавший много переполоха. Езда в клетке очень не нравилась Пугачёву, и чтобы заставить его быть спокойнее, принуждены были и его, и его 12-летнего сына посадить каждого в особую крестьянскую телегу и привязать к ней верёвками, а для лучшего присмотра за ними ночью зажигали факелы. 1 октября прибыли в Симбирск, и Суворов сдал Пугачёва Панину.

3 октября Панин доносил Государыне, что "неутомимость и труды Суворова выше сил человеческих. По степи с худейшею пищею рядовых солдат, в погоду ненастнейшую, без дров и без зимнего платья, с командами майорскими, а не генеральскими, гонялся до последней крайности". Затем Панин уволил Суворова по его просьбе в Москву для свидания с женой. Екатерина писала Панину: "Отпуск его к Москве, на короткое время, к магниту, его притягающему, я почитаю малою отрадою после толиких трудов".

Строго говоря, Суворов почти ничего не сделал, только ускорил развязку на несколько дней. Сама Екатерина как–то сказала, что Пугачёв своею поимкою обязан Суворову столько же, сколько её комнатной собачке, Томасу. Но к подобному анализу толпа не прибегает; имя Суворова было связано с поимкой злодея и поднялось ещё на одну ступень. Он уже начал возбуждать зависть; приведённые шутливые слова Екатерины служат тому удостоверением, ибо они вызваны толками завистников.

Пугачёв был казнён в Москве в начале 1775, но пугачёвщина не кончилась. Восточный край Европейской России был расшатан безначалием и разорён до такой степени, что ему грозил голод и мор. У башкир была смута, шайки грабителей бродили в разных местах. Надо было залечить раны, привести общественный и административный механизм в нормальное состояние. Труд предстоял долгий, но начинать надо было немедленно. Государыня не хотела крайних мер; строгость требовалась лишь рядом с милосердием. Начало было возложено на Суворова: ему подчинили войска в Оренбурге, Пензе, Казани, почти до самой Москвы, всего до 80000. В короткое время он усмирил башкирские смуты и уничтожил обломки пугачёвских шаек. К силе он прибегал как к последнему средству и старался действовать прежде всего убеждением. Так он поступал не только по инструкции, но и по внутреннему убеждению и через 12 лет с понятным самодовольством писал: "Политическими распоряжениями и военными манёврами буйства башкиров и иных без кровопролития сокращены, но паче императорским милосердием".

Так прошла зима, кроме короткой побывки в Москве. Весною 1775 он объехал пункты расположения своих войск в Самаре, в Оренбурге, в Уфе, выбрал места для лагерей.

Летом происходило в Москве торжественное празднование мира после счастливого окончания войн Польской и Турецкой и усмирения внутренних смут. Екатерина с обычной щедростью расточала милости и награды. Суворову пожаловала золотую шпагу, украшенную бриллиантами. В это время Суворов начал переписку с всесильным Потёмкиным, который стал быстро подниматься на недосягаемую высоту. Он рассыпается в комплиментах, выражает надежду на протекцию "благотворителя" и т. п. Из переписки видно, что Суворов продолжал жить в Симбирске, откуда 18 августа 1775 просит увольнения в Москву по случаю кончины отца, о чем обращался ещё раньше по команде к Панину, но ответа не получил. Добыв через Потёмкина дозволение, он поехал в Москву, представился Государыне и был назначен командовать Петербургской дивизией. Но после смерти отца необходимо было заняться домашними делами, требовалось его присутствие в Москве и в деревнях. Он просил дозволения временно тут остаться и, по всей вероятности, пользовался им в течение года, до назначения в Крым; в Петербург для командования дивизией вовсе не ездил.

Между тем на юге появились признаки беспокойства, прямое последствие Кучук–Кайнарджиского мира. Присоединение Крыма к России, при вызванном Петром Великим естественном росте русского государства, было для проницательного политического ума событием неизбежным; вопрос заключался только во времени. Без этого присоединения и вообще без обладания черноморским прибрежьем, Россия осталась бы государством, географически не законченным. Мысль о необходимости Крыма для России впервые высказана все тем же Петром; в ней ничего реального в то время не было, и приближённым Петра она казалась мечтой. Однако это должно было осуществиться; полустолетие после Петра служило подготовкой, а Кучук–Кайнарджиский мир — первым шагом к осуществлению. Этот шаг заключался в признании Турцией независимости татар и в отдаче России ключей от Крыма в виде Керчи, Еникале и Кинбурна, через что она приобрела возможность сильного на крымские дела влияния и почти неустранимого в них вмешательства. При счастии можно было присоединить Крым без войны. Так и поступило русское правительство, поручив дело Румянцеву, тогдашнему малороссийскому генерал–губернатору и главнокомандующему войсками на юге России. Правительство не обманулось: Румянцев проявил настойчивость и искусство такие же, какими прославил себя на войне.

С 1771 крымским ханом был Сагиб–гирей, приверженец европейских обычаев. Русский резидент в Крыму охарактеризовал его: "самое настоящее дерево". Своей неумелостью, бестактностью и отсутствием сколько–нибудь зрелой мысли, он поселил в татарах глубокую к себе нелюбовь, которая в начале 1775 разразилась катастрофой: мурзы низложили его и избрали Девлет–гирея. Пошли смуты партий. Румянцев вызвал на Кубань из Абхазии брата Сагиба, Шагин–гирея, калгу, т. е. первого сановника ханства. Это и был претендент русской партии. Надо было навязать его ногайским ордам, кочевавшим в прикубанском крае, и этим путём провести в крымские ханы. Пришлось прибегнуть к разным средствам, между которыми главным были конечно деньги; не обошлось и без угроз: дело давалось с трудом и не сразу.

В Крыму готовились к войне. Порта исподтишка подстрекала. Турецкие войска в числе 10000, оставшиеся на полуострове после войны, не уходили. Трапезонтский паша снаряжал десант; к Дунаю, в Акерман, Хотин и Бендеры подходили подкрепления. Татары в Крыму волновались, перерезали даже казаков, вёзших почту, но Девлет–гирей все не решался, отговариваясь неготовностью. Время проходило не без пользы для России: мурзы стали терять доверие к Девлету и многие перешли на сторону Шагин–гирея. В сентябре 1776 одни ждали нового хана с Кубани, другие вооружались против России.

Чтобы турки не предупредили нас в Крыму, пришлось двинуть туда войска. В экспедицию назначены два корпуса: князя Прозоровского в 20000 человек и графа де Бальмена в 5000.

1 ноября 1776 войска заняли Перекоп, прошли дальше, вошли в сношение с крымским правительством и местной аристократией, всячески обходя Девлет–гирея и показывая ему полное пренебрежение. Число приверженцев Шагин–гирея умножалось; на Кубани его избрали в ханы и делались приготовления к приезду в Крым.

В конце ноября 1776 Суворов получил приказание Потёмкина выехать в Крым, о чем и донёс Потёмкину 26 числа, а 19 декабря уже писал ему из Крыма. Он поступил под начало князя Прозоровского, получив в командование пехоту, а 17 января 1777 принял от заболевшего Прозоровского временное командование всем отрядом.

Приверженцы Девлет–гирея не осмеливались начать настоящую войну, а ограничивались нападениями на русские разъезды и слабые части. Прозоровский предписал Суворову отражать силу силою; между тем воля Императрицы состояла в том, чтобы от формальной войны уклоняться всеми способами. Суворов одними манёврами рассеял собравшиеся около Карасу–Базара Девлетовы скопища. В половине марта въехал в Крым Шагин–гирей, был принят русскими войсками с подобающею церемонией и тотчас же избран мурзами в ханы; Девлет–гирей бежал.

Первый акт драмы был сыгран, притом так, что Порта не имела возможности уличить русских в явном содействии Шагин–гирею. Но Румянцев из предосторожности предписал князю Прозоровскому принять меры на случай высадки турок, и то же велел сделать на Кубани и на европейской границе с Турцией. Прозоровскому надлежало не только отражать турок, но и наблюдать за жителями полуострова, он разделил войска и на каждый корпус возложил особую задачу. Суворов с двумя пехотными полками и несколькими эскадронами кавалерии стоял лагерем на р. Салгир у Акмечети. Он наблюдал горы в стороне Бахчисарая и верхней части Салгира, занял важнейшие горные проходы и учредил пост в Алуште.

Все это было лишь приготовлением к действию, а само действие было маловероятным. Суворов скучал, хворал лихорадкой и вдвойне тяготился своим положением, так как при безделье принуждён был жить врозь с женой. Варвара Ивановна вместе с маленькою дочерью (родившеюся 1 августа 1775 года) проживала в Полтаве, куда Суворов завёз её по пути в Крым. Он пытался переменить службу, написал письмо Потёмкину, просил дать ему корпус, "каковыми я до сих пор начальствовал без порицания; единственно к высокой особе вашей прибежище приемлю", но ответа не последовало. Тогда отпросился у Прозоровского в отпуск в Полтаву, и уехал туда в июне. Из Полтавы он писал Потёмкину, рекомендовал своего племянника, благодарил за оказанные тому милости; про себя говорил, что "томится без исправления должности в исходящей лихорадке". Когда прошёл срок отпуска, Суворов в Крым не поехал, а донёс Прозоровскому, что по болезни не может возвратиться и для перемены воздуха переедет из Полтавы в Опошню. Так он прожил там до зимы.

Состояние дел в Крыму обострилось. Шагин–гирей оказался почти таким же, как Сагиб–гирей. Пользуясь присутствием русских войск, он поступал круто и неблагоразумно, отличался надменностью со своими приближёнными и делал все, чтобы раздражать подданных и взволновать край. Не подозревая, он играл в пользу затаённых планов русского правительства, облегчая переход крымских татар в русское подданство. В начале октября вспыхнул бунт, и так как Прозоровский упустил время, мятеж стал разрастаться. Произошло кровопролитное сражение между взбунтовавшимися татарами и русскими войсками; мы потеряли до 450 человек убитыми и ранеными, татары до 2000. Но эта победа не прекратила ни мятежа, ни военных действий.

Румянцев в переписке с Прозоровским заметил, что князь нигде не упоминает Суворова и потребовал объяснения. Прозоровский донёс, что Суворов по болезни не возвратился и где находится ныне, неизвестно. Румянцев изъявил Прозоровскому неудовольствие, запретил отпуски из заграничных войск, а Суворову предписал немедленно явиться на службу.

21 ноября Суворов послал Румянцеву рапорт и письмо. В рапорте говорилось: "ордер вашего сиятельства от 14 ноября, мною получен"; ничего больше. Письмо объясняло, что болезнь препятствует ему исполнить приказание немедленно, но через некоторое время, когда будет в состоянии, отправится к месту, только не на почтовых. Суворову видимо не хотелось ехать в Крым под начало Прозоровского; 20 ноября он снова писал Потёмкину, ввернув фразу: "благополучие моё зависит от одной власти высокой особы вашей светлости; не оставьте покровительствовать". Потёмкин исполнил на этот раз его просьбу, и Румянцев получил приказание о назначении Суворова для командования кубанским корпусом. Поблагодарив Потёмкина за покровительство и пообещав ему "полную точность в исполнении повелений, невозвратную преданность и правость души", Суворов вследствие болезни прибыл на Кубань лишь в половине января.

Приехав в копыльское укрепление, главный пост на Кубани, Суворов прежде всего озаботился независимостью своего положения, потому что кубанский район считался в ведении командующего войсками в Крыму. Суворов пишет Румянцеву 18 января, что ему необходимо "независимое от стороннего распоряжения, ибо излишняя переписка подвергает иногда нужные предприятия медленности". Затем он отправился осматривать линию постов от моря до Кубани и до Копыла, изучая вместе с тем страну. Результатом объезда было топографическое описание края и любопытные этнографические сведения, с цифрами и данными, в которых не забыты даже Некрасовцы, хотя их было не более 800 человек, способных к войне. Он обратил внимание на здоровье войск и состояние госпиталей. Смертность была большая. Для её уменьшения Суворов прибег к широкому расположению скученных дотоле войск и к эвакуации госпиталей. Чтобы избавить конницу от постоянных изнурительных разъездов по Кубани, он приказал выжечь приречные камыши, чтобы горцы не могли скрытно подкрадываться; летучие кавалерийские отряды расположил по укреплениям и учредил между укреплениями наблюдательные посты.

С конца января Суворов приступил к постройке новых укреплений, несмотря на стужу и набеги хищников, решив сократить протяжение кордона и соединить его с моздокской линией. Везде он был сам, всюду указывал и наблюдал. В апреле он проехал в Азов и дорогой назначил места для редутов на линиях сообщения, приказав тотчас же начать работу. Система укреплённых пунктов должна быть окончена в мае; не дожидаясь срока, он потребовал артиллерию для вооружения шанцев и несколько полков на подмогу. Подкрепление было нужно в виду цели, которую приходилось ему преследовать: преградить набеги хищников из–за Кубани, водворить спокойствие и оседлость между ногайскими татарами и быть в состоянии отражать турецкие десанты. Под началом Суворова было 12000 человек, в основном кавалерии; просил он ещё 2–3 полка пехоты и один конницы, что в итоге было всё–таки мало; но у него цифра никогда не играла главной роли. Он с замечательным искусством проектировал распределение войск по линии, не впав в обыкновенную при подобных условиях ошибку — излишнее раздробление сил. В крепости он назначил по две роты пехоты, в фельдшанцы по одной и меньше, до двух капральств; остальное — в резерв, крупными частями в важнейших местах. Войска упражнялись в строевых ученьях и манёврах, применительно к условиям и характеру местной войны. В донесении Румянцеву он прямо говорит, что количественный недостаток будет пополнен качественным достоинством: "не оставлю неизнурительного выэкзерцирования при наступлении лучшей погоды, дабы способностию сею увеличить число их". Он внушал своим подчинённым необходимость постоянной бдительности на линии.

Суворов старался влиять и на население: ласкал начальников и властных людей в ногайских ордах, шутил с ними, дарил их вещами и деньгами, обещал многое в будущем, служил за них ходатаем пред Румянцевым. Меньше 100 дней пробыл Суворов в этом краю, а между тем край был уже изучен, неприятель исследован, построено больше 30 укреплений, изменён порядок службы на кордоне. Набеги из–за Кубани прекратились; татары, охраняемые от волнений закубанских эмиссаров и от набегов хищников, успокоились, принялись за мирные занятия и стали убеждаться, что русские действительно имеют добрую для них цель. Умный, проницательный Румянцев оценил плодотворную деятельность Суворова на Кубани и отзывался о нем с удовольствием и похвалою.

Он не был так же доволен Прозоровским. Несмотря на одержанную в октябре 1777 победу, восстание распространялось. Многие русские продовольственные магазины были захвачены, сообщения Прозоровского с отрядами, крепостями и границей отрезаны. Положение русских сделалось критическим, некоторые посты с их отрядами были брошены на произвол судьбы. Правда в декабре восточная часть Крыма была уже очищена от мятежников, но явился новый претендент на ханство, Селим–гирей. Турция послала в Чёрное море, для поддержки татар, 8 военных кораблей. Генерал–майор Райзер, делая одни грубые ошибки, в заключение куда–то пропал со всем своим отрядом. В конце концов мятеж был усмирён, и Селим–гирей бежал.

В апреле Прозоровский получил двухгодовой отпуск по болезни, и на его место Румянцев назначил Суворова.

Когда Прозоровский ещё не уехал, Суворов сдал свой пост, приехал в Бахчисарай и там остановился, не сообщая Прозоровскому. Через несколько дней Прозоровский узнал об этом; имея отпуск в кармане, он известил Суворова, что приедет к нему для сдачи корпуса. Суворов сообщил через нарочного на словах, что по болезни принять не в состоянии. Тогда Прозоровский через того же посланного просит известить о часе, в который он может приехать на следующий день, но ответа и назавтра не получил. Из своего лагеря он послал в Бахчисарай адъютанта; адъютант вернулся и доложил, что Суворова нет дома, он ужинает у резидента, а на другой день собирается ехать к хану. Прозоровский понял, что Суворов не желает свидания с ним, и послал генерала Леонтьева, а сам отправился в путь. Но о выходке Суворова не преминул донести главнокомандующему.

Суворов нарушил военные приличия и даже простую вежливость, обязательную в отношениях образованных людей. Причины тому те же, что и раньше, только с новыми оттенками. Прозоровский, хотя не лишённый некоторого военного дарования, мог быть соперником Суворову только "по отвесу списочного старшинства", но в глазах Суворова этот "отвес" имел значение важного греха. Прозоровский был строгий блюститель всякого воинского порядка, даже наружного, благоговел пред Фридрихом Великим и любил кстати и не кстати толковать о тактике. В этих его качествах было уже немало такого, что претило Суворову. Кроме того, при своей мелочности и придирчивости, Прозоровский не отличался самостоятельностью. Когда 12 лет спустя его назначили главнокомандующим в Москву, то Потёмкин написал Екатерине, что она выдвинула из арсенала старую пушку, которая несомненно будет стрелять в назначенную ей цель, ибо своей не имеет, но зато может запятнать Государыню кровью в потомстве.

Суворов прежде всего взялся за больных и за госпитали. Больных в госпиталях оказалось около 1200 человек. Он приказал эвакуировать таврические госпитали, а от находившихся вне полуострова отказался вовсе, представя об этом Румянцеву. Возложив попечение о больных на полковых командиров, как на прямых ответчиков, Суворов принялся за военную часть. Он разделил полуостров на округа для удобства наблюдения за турками; указал, какие укрепления усилить и какие возвести вновь; протянул по морскому берегу линию постов; завёл сигналы между сухопутными войсками и флотилией; приказал обучить людей распознаванию своих судов и турецких. Чтобы устранить возможность недоразумений, он издал 16 мая подробную инструкцию, которая вменяла в обязанность войскам соблюдать согласие с обывателями; последним указан порядок принесения жалоб. Начальникам рекомендована неусыпная бдительность, взаимная связь и подкрепление, употребление оружия лишь в крайности, а с покоряющимися полное человеколюбие. 16 мая Суворов отдал приказ по войскам крымского и кубанского корпусов о порядке службы вообще.

Порта тем временем решила послать в Чёрное море три эскадры, двинула к границе войска и стала строить через Дунай мост у Исакчи. Румянцев уполномочил посланника в Константинополе подать ультиматум. Он смог так поступить потому, что все путанное дело охраны татарской независимости велось с нашей стороны гладко, а со стороны Турции было много промахов.

Румянцев предписал Суворову не допускать высадки турок в Крыму. Задача была трудная, потому что мы находились с Турцией в мире и действовать следовало мирными средствами, а к оружию прибегать лишь в крайности. Румянцев сомневался в способности Суворова и писал Потёмкину: "Как господин Суворов не говорлив и не податлив, то не поссорились бы они, а после бы и не подрались". Однако Суворов вступил в переговоры. Турки говорили, что русские не имеют права занять Крым, независимость которого признана недавним миром, и флот их не должен плавать по Чёрному морю, принадлежащему Турции. Суворов объяснял, что русские войска находятся в Крыму по приглашению татарского правительства, а флотилия плавает для охраны Крыма. Вместе с тем он выражал своё удивление на счёт нахождения турецкого флота у берегов независимого полуострова, которому никто не угрожает и правительство которого к турецкой помощи не прибегает. В заключение Суворов объявил, что насильственное вступление турок на берег будет принято за разрыв, и русские прибегнут к оружию для защиты независимости Крымского ханства.

7 Июня в ахтиарской (севастопольской) бухте стояло несколько турецких судов, с которых часть людей высадились ночью на берег и убили казака. Эти суда находились тут давно, и миссия их заключалась в попытке поднять татар против хана и русских. Суворов, стоявший лагерем вблизи Бахчисарая, пригласил хана и вместе с ним объехал верхом часть берега в виду турок. Он выбрал и наметил тут места для укреплений, и в ночь на 15 июня 6 батальонов русской пехоты с конницей и артиллерией расположились по обе стороны ахтиарской бухты и приступили к возведению насыпей. Утром работу прекратили. От турок последовал запрос; Суворов в дружественном ответе указал на убитого казака. Следующей ночью работа по возведению укреплений продолжалась, в третью также. Укрепления могли запереть турецким кораблям отступление. 17 июля, несмотря на противный ветер, турки вышли из бухты на буксире гребных судов и бросили якорь в море, в получасе от берега.

В начале сентября турки появились в огромных силах: около 170 судов оцепили часть Крымского полуострова, крейсировали у берегов и скоплялись вблизи наших укреплений. Суворов усилил цепь пикетов по берегу и ввёл в Крым через Перекоп резервный корпус; отряды стали маневрировать по берегу соответственно с демонстративными движениями турецких судов. Турки просили дозволения сойти на берег для прогулки; им было отказано дружески, но твёрдо, под предлогом карантинных правил, так как корабли прибыли из мест, заражённых чумой. Турки просили позволения налиться пресной водой и запастись дровами, но и эта просьба отклонена в вежливой форме под предлогом чумы и засухи, вследствие которой мы сами в воде нуждаемся. После этого турецкий флот отплыл к Константинополю.

Румянцев по поводу довольно многочисленных случаев обращения мусульман в христианство писал Потёмкину: "Татары и турки в немалом количестве прибегают к источнику вечной жизни, и я желаю, чтобы равноапостольный Суворов их жажду утолил, а Гассан–бея к пресной воде не пускал".

На долю Суворова досталось ещё одно трудное дело: выселение христиан из Крыма. Надо было на случай неудачи переселить находившихся там христиан, преимущественно греков и армян. В их руках находились промышленность, садоводство и земледелие горной полосы, что составляло знатную долю доходных статей хана. А хан был человек ненадёжный; обеспеченный в средствах, он мог изменить России. Следовало поставить его в зависимое положение. С другой стороны, было выгодно заселение приазовского края колонией трудолюбивых, промышленных людей. Крымские христиане были обременены до последней степени ханскими поборами, и предоставление им на новом месте налоговых льгот должно было их склонить в пользу задуманной русским правительством меры. Суворов связался с греческим митрополитом. Тот признал переселение возможным; требовалось переселенцам пособие в переезде и перевозке имущества и разные льготы на новом месте. Суворов представил Румянцеву подробные соображения. Нужны были 6,000 воловьих подвод, покупка у переселяемых неудобоперевозимой части имущества, постройка домов на новых местах, защита христиан от ханского гнева, продовольствие в пути на счёт казны и др.

В июле началось переселение. Хан пришёл в бешенство: подрывался авторитет его власти, её полное бессилие, отбирался важный источник дохода. Тщетно удостоверяли его, что русское правительство назначит ему равносильное вознаграждение. Факт действительно был очень резок. Хан прервал сношения с Суворовым и резидентом и выехал из Бахчисарая в лагерь. Со своими советниками он решил ходатайствовать в Петербург об отмене переселения, а Суворова просить об отсрочке исполнения на 25 дней. Суворов отказал, так как многие христиане уже изготовились к отъезду. Татары пытались сделать возмущение, отговаривали христиан от переселения, прибегали к побоям. Суворов принял меры, держал войска наготове, не допускал татар до скопищ. У выходящих христиан он приказал снимать хлеб под квитанции; заготовил путевое довольствие; под переселенцев употребил вначале казённые обозы и офицерские повозки, в ожидании 6000 подвод от азовского губернатора. Видя, что ничего не помогает, хан отказался от управления делами, сеял между татарами раздражение против русских, распускал слухи, будто наши войска готовятся к избиению магометан и вошёл с Суворовым в переписку, полную колкостей, доходивших до оскорблений. Суворов не стерпел и дал Шагин–гирею отпор, но в форме приличной и не враждебной. Волей–неволей хан должен был подчиниться. Мы видели, как тяжела была Суворову обуза — вести дипломатические переговоры. В Крыму это усугублялось тем, что с нецивилизованным правительством и народом надо было держаться европейских приёмов. До какой степени это удручало Суворова, видно из его переписки с Потёмкиным. Он был подчинён Румянцеву, а не Потёмкину, и писать к Потёмкину ему не подобало. Но желание поддерживать связь с таким могущественным лицом, как Потёмкин, перемогло, тем паче, что он опасался не угодить Румянцеву и хотел заранее себя выгородить. В июне и июле он пишет самому Потёмкину об операции переселения, советует ею поторопиться и непременно кого следует вознаградить. Затем бомбардирует письмами Потемкинского секретаря П. П. Турчанинова, с которым находился в добрых отношениях. Суворов говорит, что боится Румянцева за операцию с христианами; опасается, как бы тот не обнёс его в Петербурге, хотя дело идёт своим чередом, несмотря на споры, затруднения с подводами, недостаток денег, что все его сотрудники переболели горячкой и он сам, Суворов, ныне ею захворал. Настаивая, чтобы христиан непременно вознаградить как следует, он говорит, что и влиятельных татар надо дарить; "Казы–гирей ласкается; детина добрый, весельчак, никогда денег ни полушки; просил в долг 500 рублей, я обчёлся, прислал 600, был очень рад… Деньги, деньги, деньги; сочтётесь после, убыток будет не велик; ой, голубчик, тяжко, денег нет; рад бы все мои деревни заложить, — некому".

Затруднения не уменьшались. В августе Суворов пишет Потёмкину, что одно время христиане отказались переселяться, ибо таможенные откупщики перещупывают все имущество, даже до икон; но откупщикам заплачено 5000 руб., дабы не щупали; что всяческие угрозы множатся на подобие лая пса. В сентябре Турчанинову вариации на ту же тему: что находится в когтях ханского мщения; что в начале операции, по подговору татар, с полдюжины христиан протестовали против переселения, и теперь, при конце дела, повторилось то же самое со стороны полудюжины других семей. Румянцев недоволен, разжигаемый ханом, через последнего передаёт строгое запрещение насильственного вывода христиан, когда ни один казак с плетью ни за кем не гонялся. "Строгость сия постигла меня уже по выводе христиан; ну, а если б прежде, — сгиб бы Суворов за неуспех… От фельдмаршала глотаю я что дальше, то больше купоросные пилюли". Ко всем этим неприятностям присоединились и семейные: "я болен и жена 8‑й месяц в постели; снова напала на неё жестокая горячешная лихорадка. Из двух зол принуждён я избрать легчайшее; на сих первых днях едет она к Полтаве. Дочь же почти ещё в горшей опасности. Если Бог даст благополучно, надо бы мне к жениным родинам (в ноябре) на краткий час приехать к ней"."Дела мне здесь скоро не будет; вывихрите меня в иной климат, дайте работу; или будет скучно, или будет тошно… К половине января дайте работу… свеженькую".

Во второй половине сентября переселение окончилось. Выселено свыше 31000 душ; Греки большей частью поселены между реками Бердой и Калмиусом, по р. Солёной и азовскому прибрежью. Армяне близ Ростова и вообще на Дону. Румянцев доносил Императрице, что "вывод христиан может почесться завоеванием знатной провинции". Спустя больше полугода, когда дело было уже почти сдано в архив, Суворов все ещё чувствовал на себе гнёт нравственной обязанности по отношению к переселенцам и писал к Потёмкину: "крымские переселенцы претерпевают в нынешнем их положении многие недостатки; воззрите на них милостивым оком, так много пожертвовавших престолу; усладите их горькое воспоминание". Волнения в Крыму улеглись, но наступило тревожное время на Кубани. Ещё в апреле, через несколько дней по отъезде Суворова в Крым, горцы сделали вторжение. Суворов приписал этот случай послаблению службы на линии и счёл нужным назначить туда нового начальника, генерал–майора Райзера. Бог знает, почему он выбрал человека, который уже успел заявить в Крыму свою неспособность; может быть из недоверия к оценке князя Прозоровского. Райзер прибыл на место и в скором времени напортил. Вопреки запрещению наступательных действий с нашей стороны за Кубань, Райзер снарядил экспедицию, сжёг одно селение и избил всех его жителей. Через месяц один из его подчинённых сделал новый поиск за Кубань. Вслед затем Райзер оскорбил одного из ногайских султанов, которому в виде удовлетворения Суворов принуждён был подарить 3000 рублей.

Беспричинные поиски за Кубань озлобили горцев. Партия их, человек в 300, никем не замеченная, перешла обмелевшую Кубань вброд и нанесла жестокое поражение гарнизону одного из укреплений, несмотря на геройское поведение войск. Суворов приказал Райзеру исследовать происшествие и виновных предать суду, так как причина несчастия заключалась в неисполнении инструкций. Это было в конце сентября, а через месяц большая партия горцев прокралась к другому укреплению, захватила часть гарнизона, высланную за водою и, никем не преследуемая, увела с собою пленников. Суворов велел и это дело исследовать, отдав виновных под суд, а Райзеру объявил выговор.

Прошёл 1778 год. После нового года Суворов поехал в отпуск и нашёл своё семейство в Полтаве в самом жалком положении. Разрешение Варвары Ивановны от бремени совершилось неблагополучно, она была сильно больна. Устроив кое–как домашние дела и получив надежду на поправление здоровья жены, он, едва пробыв в Полтаве десяток дней, отправился на службу, так как отпуск ему был дан короткий, на совесть, без срока, притом связанный с экстренным поручением. Поехал он в Астрахань, оттуда через Кизляр и Моздок по астраханской и моздокской линиям на кубанскую, затем на бердянскую и через Арбат возвратился в Крым в конце февраля 1779. Донося Румянцеву 23 февраля о результате объезда, он успокаивает его насчёт тишины в тех странах, но требует смены Райзера и в заключение просит позволения побывать около Святой в Полтаве, на короткое время, а если при этом потребуется сделать служебный объезд, то не такой бы длинный, как нынешний.

Затем Суворов послал Райзеру довольно суровый упрёк и наставление; ставил ему в вину, что он прибегал к военным мерам, когда достаточны были мирные; что поступал круто, когда нужна была ласка; спрашивал — почему не заведена с заречными меновая торговля; если потому, что они не доверяют русским, то можно базары устроить на их стороне, насыпав там шанец и наведя мост. "Благомудрое великодушие иногда более полезно, нежели стремглавный военный меч… Одна такая коммуникация повлечёт за собою другую, третью…" Однако Райзер оказался неисправимым. В апреле горцы снова захватили казачий разъезд. Виновных приказано отдать под суд, Райзеру выговор и смена, остальным подтверждение прежних инструкций.

Холодные отношения между Шагин–гиреем с одной стороны и Суворовым и резидентом с другой продолжались. Румянцев старался поправить дело, считая Шагина самым удобным для России ханом, но Суворов смотрел на него, как на жалкое создание, которое ничем не проймёшь, кроме денег. К деньгам и пришлось прибегнуть, чтобы вознаградить за выселение христиан, за таможенные убытки, за послушание и наконец за полное подчинение ханской политики русским интересам. Екатерина приказала подарить хану сервиз, разные другие вещи и деньгами 50,000 рублей, а братьям хана, беям, мурзам и вообще влиятельным лицам другие 50,000. Результат получился желаемый и злоба утихла.

Между тем в турецком министерстве усилилась партия мира, и 10 марта 1779 Порта подписала конвенцию с утверждением Кучук–Кайнарджиского трактата и признала Шагин–гирея Крымским ханом. Военные приготовления в Крыму и на Кубани прекратились, Суворов получил приказание оставить в Крыму 6,000 человек под видом гарнизонов в Еникале и Керчи, а остальные войска с Крыма и Кубани выводить. Хан просил, ввиду возможности мятежа, оставить на первое время батальон, две роты и эскадрон. Последовал отказ. Хан просил не срывать укреплений, оставив их для его войск. Суворов согласился сохранить и передать немногие, так как остальные скорее будут хану опасны в его положении, среди вероломного народа. Хан надеялся, что ему будут переданы чугунные пушки, но и в этом разочаровался. Хан просил оставить в Крыму мастеровых, сведущих по различным частям людей и оркестр музыки; просьба эта была удовлетворена отчасти.

Войска двинулись и вышли из Крыма в отличном состоянии; они не оставили там ни одного больного и не взяли ни одной обывательской подводы. Сам Суворов остался в Крыму. Он принялся разбирать претензии ханских таможенных откупщиков на беспошлинный ввоз товаров для русского крымского корпуса, навёл справки в таможнях за три года, на этих данных основал свой расчёт и нашёл, что претензии откупщиков в основании справедливы, но вдвое преувеличены. Окончить дела и выехать в Полтаву ему удалось лишь в конце июля. Перед выездом он просил Румянцева прекратить военный суд над двумя командирами по случаям на Кубани и представил отчёт о манёврах во время двухнедельной лагерной стоянки войск.

Сношения с Потёмкиным продолжались. Потёмкин был нужен Суворову всегда, а тем более теперь, когда грозило прозябание в тени. В марте Суворов изысканно благодарит Потёмкина за пожалованную Императрицей табакерку с портретом, осыпанным бриллиантами: "Милости ваши превосходят всячески мои силы, позвольте посвятить остатки моей жизни к прославлению столь беспредельных благодеяний". В мае посылает трёх татарских девочек, одну с братом равного возраста, и изъявляет удовольствие, что мог выполнить желание. В мае же, по случаю мирного исхода дел, считая за лучший для себя жребий состоять под начальством Потёмкина, просит его об этом, а в июле, из Полтавы, благодарит за исполнение просьбы.