Генералиссимус князь Суворов

16. Польская война. Кобылка. 1794.

В конце августа пруссаки отступили к Рашину, а оттуда тремя колоннами на Ченстохов, Петроков и Закрочим, бросив в Рашине больных, раненых и часть обоза. Причиной было восстание в присоединённых от Польши провинциях. Поляки не могли забыть своей недавней независимости и свободы, особенно под прусским владычеством. Бремя русского подданства для них было легче, потому что в России они видели врага открытого и более сильного. Пруссия же под личиной союзника, друга, противодействовавшего планам России, скрывала те же намерения, что и Россия, а потом сама же подала мысль о втором разделе. Россия не торопилась вводить в присоединённых польских областях коренные реформы. Пруссия принялась сразу навязывать свои порядки и онемечивать поляков. Таким образом, в присоединённых к России польских областях не было попыток к восстанию; происходили только частные, местные покушения, подавленные без особенных усилий. А в новых польско–прусских провинциях, заговор назревал в продолжение 5 месяцев и разразился в самую затруднительную для Пруссии пору.

Отступление пруссаков из–под Варшавы произвело сильное впечатление. Варшава ликовала, польская армия как будто удвоилась в силах, во всей Польше подъём духа достиг замечательной высоты. Европа недоумевала, пока не разъяснились причины. России нанесён был косвенный удар, который требовал от неё новых усилий и отодвигал исход борьбы. Неудача прусского короля, имевшего в осадном корпусе 35,000 человек, кроме 12,000 русских, служила союзникам предостережением от излишней самоуверенности. Такое впечатление она и произвела в Петербурге, но потом там успокоились, получив известие о победах Суворова под Крупчицами и Брестом Тем не менее, Екатерина приказала усилить Репнина двумя полками из Ревеля, повелела ему торопиться усмирением Литвы и затем обратить к Бугу все, что возможно. Румянцеву указано, по соединении Репнина с войсками Суворова направить их к Висле для защиты края от инсургентов и занятия спокойных зимних квартир. При благоприятных обстоятельствах произвести внезапное нападение на Варшаву. Румянцев ещё раньше писал Репнину почти то же, говоря, что Суворов взял бы Варшаву, если б корпуса Дерфельдена и Ферзена были к нему присоединены, если бы время не позднее и продовольствие было обеспечено. Безбородко говорил, что Варшава будет взята Суворовым, хоть и зимою.

Граф Безбородко был дальновиднее других, но предположение его в первое время мало походило на правду. Исключая Познани, Ченстохова, Петрокова и Ленчицы, занятых пруссаками, вся страна была в восстании, поддерживаемая посланным от Косцюшки генералом Домбровским. Дошло до того, что прусский король потребовал несколько полков из корпуса принца Гогенлое с Рейна. В других местах дело также плохо спорилось: после брестской победы Суворов оставался в бездействии, Репнин, несмотря на высочайшее повеление, подвигался медленно. Австрийцы, следуя своим традициям, рассчитывали приобретать без риска и потерь, русскими и прусскими руками, и, по выражению одного из русских государственных людей, "ни шили, ни пороли". Они заняли на польской территории несколько пунктов и оставались спокойными зрителями.

Суворов рассылал партии для сбора фуража и провианта, что требовало немало людей, так как окрест бродили вооружённые шайки инсургентов. Половина казаков его отряда была выслана по варшавской дороге для разведки; передовые их партии дошли до полдороги и дальше. Было ими сделано несколько мелких поисков; происходили частые стычки, большей частью удачно. Казаки собирали от проезжающих и населения сведения о ходе дел в других местах, но они были до того неверны и нелепы, что скорее сбивали с толку. Суворов долго не знал о Ферзене, который с корпусом находился с прусским королём под Варшавой. Беды в этом не было, так как Суворов не мог предпринять со своими силами ничего серьёзного и в ожидании подкреплений только держался наготове. Приходилось исполнять приказания Румянцева, в том числе разыскивать в окрестностях Бреста Косцюшкиных сестёр, разных знатных дам и арестовывать их взамен русских, находящихся в плену, что впрочем он не успел исполнить. Ему не хватало содействия Дерфельдена и Ферзена и присоединения ещё нескольких мелких отрядов; все это находилось в основном у Репнина, а также у Салтыкова. Но они опасались нанести ущерб своим задачам: Салтыков — охране границы от вторжения, Репнин — очистить Литву от инсургентов. Кроме того, они и Румянцев находились так далеко один от другого и от Суворова, что много времени уходило даром.

Дерфельден, вынужденный уступить Люблин втиснувшимся туда самым вежливым образом австрийцам, отошёл к Слониму. Об этом Суворов узнал вскоре по прибытии в Брест и послал ему приказание атаковать в Гродно Макрановского, имевшего корпус в 6,000 человек. По полученным извещениям, после пребывания в Гродно Косцюшки, следовало ожидать там сосредоточения польских войск, разбросанных по Литве, а Дерфельдену до Гродно было вдвое ближе, чем Суворову. Суворов, для приличия, сообщил об этом и Репнину, и просил его отделить часть войск Дерфельдена к Бресту. Репнин приказал Дерфельдену идти, "если справедливо известие, что в Гродно только 6,000", а от отделения части корпуса к Бресту отказался. У Дерфельдена было 8–10,000; с такой силой Суворов пошёл бы на инсургентов, не справляясь о их числе, Репнину же непременно требовался численный перевес.

Дерфельден исполнил поручение. Авангард его, под командой графа Валериана Зубова, занял Гродно, взяв около сотни пленных и разные запасы, после чего Репнин поручил удержание Гродно генерал–майору Цицианову, а Дерфельдену приказал направиться на Белосток и продолжать очищение Литвы. Получив известие о занятии Гродна, Суворов написал Репнину, снова прося отряд, дабы он мог перейти в наступление. Репнин отвечал, что не в состоянии это исполнить, ибо войска его разбросаны малыми отрядами по всей Литве, для удержания края в спокойствии, и не могут остаться без прикрытия со стороны Варшавы, для чего служит корпус Дерфельдена, очищающий кроме того землю от неприятельских войск. Под ружьём у Дерфельдена всего 8,000 человек; отделить от него значительную часть в Брест нельзя без большого риска, а послать туда весь корпус — тем менее. В заключение, благодаря Суворова за сообщение ему своих предложений (наступать по варшавской дороге, дабы отвлечь неприятеля от Ферзена), Репнин говорит, что по его мнению Суворов мог бы это сделать собственными силами. Суворов мог взять для подобной операции из Бреста меньше 4,000 человек; приходилось по–прежнему сидеть и ждать.

Корпус Ферзена, занимавший правый фланг пруссаков, отделился и пошёл левым берегом Вислы вверх, к Пулавам, для переправы на правый берег. Сначала его удержала необходимость прикрыть тыл отступавших пруссаков, дальше он не нашёл перевозочных средств, ещё дальше нашёл их слишком мало. Так Ферзен дошёл до Козеницы, обмениваясь по временам пушечными выстрелами с польским генералом Понинским, который следил за ним с другого берега. В это время барон Ферзен был отрезан от остального мира, и ни Суворов, ни Репнин не имели о нем известий. Репнин послал ему в середине сентября предписание соединиться с Суворовым и состоять в его распоряжении, и сообщил об этом Суворову, но тут же оговорился, что не уверен в получении этого предписания.

28 сентября Суворов донёс, что по слухам Ферзен ещё не переправился и ему необходимо помочь, но пока Дерфельден не прибыл, он сделать этого не в состоянии. На следующий день Суворов получил от австрийского генерала Гарнонкурта весть, что Ферзен переправился благополучно, но куда пошёл — неизвестно. Суворов послал Ферзену на авось приказание: так как австрийцы, бросив перед тем Люблин, теперь снова его заняли, то расположиться на полпути из Люблина в Брест, в Радзине, а 5–6000 послать в Коцк.

Действительно, Ферзен перешёл Вислу в Козенице, обманув Понинского, который, имея под началом 4–5,000, мог нанести ему огромный урон. Суворов получил донесение от Ферзена через 6–7 дней, тогда как между ними не было и 150 вёрст расстояния, до того сообщения были затруднительны.

Распоряжение Суворова осталось неисполненным. Понимая, что прибытие Суворова представляет серьёзную опасность, Косцюшко стал стягивать все свободные силы, чтобы препятствовать соединению Ферзена с Суворовым. Он велел Понинскому следить за первым, не допуская его переправы, а сам занял Луков, находящийся между ними. Отсюда он хотел нанести брестскому корпусу Суворова сильный удар с фронта, одновременно с нападением на его тыл генерала Макрановского. Но сосредоточению войск Макрановского помешал Дерфельден, а Косцюшко был отвлечён Ферзеном.

Понинский донёс Косцюшке, что небольшая часть корпуса барона Ферзена собирается переправиться у Козеницы, а остальная у Пулавы. Затем сообщил, что русские у Козеницы переправились. Косцюшко вышел навстречу Ферзену с войсками, находившимися под рукой, в числе 9–10,000 человек. Ферзен атаковал поляков 28 сентября всем корпусом, силой около 12,000, предупреждая соединение Косцюшки с Понинским. Поляки были разбиты совершенно и понесли огромную потерю; Косцюшко, тяжело раненый, попал в плен.

По словам Безбородко, победа Суворова при Бресте сделала в Польской войне переворот, а победа Ферзена при Мацеиовичах этот переворот закрепила. Суворов начинал понимать, что кампанией этого года война не окончится и придётся расположиться на зимние квартиры, но эта печальная необходимость была устранена победой Ферзена.

Суворов послал Ферзену и Дерфельдену приказание следовать по направлению к Праге (пригород Варшавы). Ферзен ещё раньше получил от Репнина приказ состоять в распоряжении Суворова, Дерфельден же продолжал оставаться в команде Репнина, и никаких донесений Суворову не делал, чем тот был недоволен. Потом, по настойчивым требованиям Суворова, Репнин подчинил ему Дерфельдена; это распоряжение было утверждено в Петербурге, но с оговоркой, что Ферзен и Дерфельден отданы под начало Суворова только на этот случай, а по внутренней службе и довольствию остаются в ведении Репнина. Но все это разрешилось поздно, перед самым выступлением Суворова из Бреста. Репнин уже собирался кончать кампанию и в этом смысле отдал приказание Дерфельдену. Не успел тот сделать распоряжения, как прискакал курьер от Суворова с требованием, именем Румянцева, пользуясь победой Ферзена, бить и гнать литовских инсургентов и идти на соединение с Суворовым. Дерфельден был в недоумении, как поступить, но начальник его авангарда, граф Валериан Зубов, убедил его идти к Суворову. Совет брата фаворита значил много и снимал долю ответственности в случае недоразумений. Дерфельден донёс Репнину и выступил из Белостока на Бельск и Брянск.

Отношения Суворова и Репнина были не нормальные; особенно трудно было Репнину, на которого возлагалась сложная задача. Он писал управляющему военным департаментом, что "не знает, сам ли командует или отдан под команду", говоря: "ради Бога разведите нас, разделите между нами войска". Если вспомнить прежние поводы к взаимным неудовольствиям между Суворовым и Репниным, то нельзя не удивиться, что в настоящем случае дело обошлось благополучно, без ссоры и крупных неудовольствий, и это следует поставить в заслугу им обоим, особенно Репнину.

Ко времени победы Ферзена Суворов был усилен несколькими мелкими частями. 6 октября он собрал военный совет, на котором присутствовали не только генералы, но и полковые и батальонные командиры, всего 21 человек. Совет постановил: пользуясь победой Ферзена, выступить для покушения на Варшаву, оставив в Бресте бригадира Дивова и очистить от неприятеля край в сторону Бельска, взяв с собой провианта по 1 ноября. Если неприятель из–под Бельска уйдёт на Варшаву, добровольно или разбитый Дерфельденом, то идти на Янов, Венгров, Станиславов и соединиться с Ферзеном в Минске; соединиться и с Дерфельденом, если подоспеет, но не ожидать его. Просить австрийского генерала Гарнонкурта протянуть цепь постов до русских и пруссаков; прусскому генералу Латорфу написать в Опатов о содействии в покушении на Варшаву. Прежде атаковать Прагу, потом против Виллановы или в другом месте переправиться через Вислу, оставив в Праге Дерфельдена с 6000. Если Дерфельден не прибудет или прусские войска не окажут содействия, расположиться по кантонир–квартирам на правом берегу Вислы, а когда позади расположения провиант и фураж будут выбраны, пойти на винтер–квартиры к Бресту и Радзину.

Суворов ещё за два дня до военного совета приступил к выполнению плана. 4 октября он писал Румянцеву, что в Бресте остаётся Дивов, что Гарнонкурта просил протянуть цепь вправо и влево, что Латорфу написано в Опатов, и что о том же он, Суворов, писал и прусскому королю. Это не понравилось Румянцеву, который выражал желание "без всякого содействия союзников, собственными силами одолеть неприятеля, и не по держанному военному совету и не по нужде, но по победе в квартиры возвратиться". Но Суворов не оправдывается, а предпочитает действовать по обстоятельствам.

После поражения и плена Косцюшки польские корпуса и отряды стали стягиваться к Варшаве. Макрановский торопился достигнуть Буга, Дерфельден следовал за ним по пятам; авангард его имел с польским арьергардом несколько мелких дел, в одном из которых графу Зубову оторвало ногу последним пущенным поляками ядром. Поляки успешно уходили форсированными маршами. Суворов, недовольный, что Дерфельден не истребил неприятеля и сберёг для Варшавы лишнее подкрепление, решился пособить ему. За два дня до выступления из Бреста, он доносит Румянцеву: "к сожалению, вместо прямой дороги на Венгров", должен взять кружный марш на Бельск, для боя с Макрановским, чтобы не дать ему моего крыла, обеспечить Брест и очистить Литву". Макрановский однако был деятельнее и искуснее, чем Суворов предполагал. Прибыв в Янов, Суворов узнал, что польского генерала под Бельском уже нет. Макрановский проскользнул по направлению к Варшаве, и одна из его колонн направилась к Станиславову. Суворов послал Ферзену приказание идти из Минска на Станиславов, прибыть туда к 13 числу и поджидать там его, Суворова. Ферзен донёс, что на сутки опаздывает. Суворов замедлил движение, давая время Ферзену и Дерфельдену с ним сблизиться, и через Соколов пришёл к Венгрову. Несколько захваченных казаками пленных показали, что Макрановский должен быть недалёко и к Варшаве ещё не пришёл. Ферзену послано на всякий случай приказание — не ожидая Суворова, атаковать в Станиславове поляков, которые не могут быть там в большом числе; сам же Суворов в Венгрове остановился ненадолго, выжидая Макрановского и наводя о нем справки. Но поляки не показывались, и разъезды не могли собрать о них никаких сведений. Суворов двинулся дальше по узкой песчаной дороге и 14 числа утром прибыл в Станиславов, куда перед тем только что пришёл Ферзен, также не встретив никого на пути и не найдя неприятеля в Станиславове.

Ферзен привёл с собою около 11,000 человек, Суворов имел под ружьём при выступлении из Бреста до 8,000. Суворов сделал смотр вновь прибывшему корпусу и приказал разослать в полки свой военный катехизис и предъявить Ферзену постановление брестского военного совета. Ферзен и ещё два генерала подписали его, прибавив следующее: "с положением, учинённым на консилиуме корпуса его сиятельства, графа Суворова, мы согласны, прибавя к тому, что за лучшее находим подступить к Праге на рассвете, всеми корпусами единовременно, для лучшей рекогносцировки тех пунктов, которые назначатся колоннам для штурмования и для устрашения смятенных жителей, чем заставить можно скорее к помышлению о сдаче". Это указывает, что Суворовские военные советы не были одной формальностью, и заявление различных мнений на них допускалось со внесением в протокол.

Теперь до Варшавы было недалёко. По доходившим известиям, поляки сильно укрепляли Прагу и готовились к отпору. Суворов не скрывал этого от солдат, а заранее им внушал, что Прага даром в руки не дастся. По своему обыкновению, объезжая ежедневно на походе войска, он останавливался у каждого полка, здоровался, балагурил, называл по именам знакомых солдат, говорил о предстоящих трудах. Чуть не весь полк сбегался туда, где беседовал с солдатами Суворов, это беспорядком не считалось. "Нам давным–давно туда пора", говорил он: "помилуй Бог, пора; поляки копаются как кроты в земле". Солдаты отвечали, что был бы приказ — взять, так будет взято; что кто сердит, да не силён, тот козлу брат; что другого Измаила не выстроят, а и тому не поздоровилось. Дух войск был как нельзя лучше: долгое брестское сидение не сопровождалось праздностью и бездельем, поход был не из трудных, переходы не велики, отдыхи частые, особенных недостатков не ощущалось. Больше всего приходилось терпеть от холода, так как в холщовых кителях пронимало насквозь, особенно по ночам, но и это миновало, ибо зимнее платье подвезли. Суворов мёрз в холщовом кителе вместе с войсками, и надел суконную куртку только тогда, когда все облачились в зимнее платье. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания солдат (оно солдатом и записано) и было оценено ими.

В Станиславове Ферзен не застал поляков, потому что они успели отступить к Варшаве и должны были находиться в Окуневе, верстах в 20 от Варшавы, и в Кобылке, в том же расстоянии, но по другой дороге. Суворов усилил свой корпус частью кавалерии Ферзена, которому приказал к ночи сделать поиск на Окунев, и выступил к Кобылке. Он употребил на эти поиски все силы, потому что ходили слухи о больших отрядах, особенно в Кобылке; кроме того, они могли получить из Варшавы подкрепления.

Отряды тронулись в путь; в середине ночи, пройдя 14 вёрст, Суворов остановился на отдых. В авангарде шёл бригадир Исаев с несколькими сотнями казаков и с 10 слабыми эскадронами переяславских конных егерей. Исаев узнал от крестьян, что в Кобылке находятся инсургенты и что в эту ночь к ним пришла подмога. Он послал Суворову донесение и спрашивал подкрепления. Суворов приказал продолжать путь. Пошли густой чащей, а потом, невдалеке от неприятеля, наткнулись на болото. С большими усилиями казаки и конные егеря одолели его, и в 6 утра 15 октября появились перед неприятелем.

Поляки были расположены двумя линиями на равнине около полутора вёрст диаметром, окружённой лесом, который в тылу позиции тянулся густой чащей, прорезанной многими дорогами. В центре их расположения стояла пехота, на флангах кавалерия; фланги обстреливались кроме того пешими егерями, скрытыми по опушке леса вместе с несколькими орудиями. Неприятель был многочисленнее русского авангарда: поляков было тысячи три–четыре, а Исаев едва имел и полторы. Он всё–таки атаковал, преимущественно фланги, под сильным артиллерийским и ружейным огнём; особенно докучали замаскированные в лесу батареи. Неприятель держался хорошо: несколько смешалась только кавалерия, пехота осталась почти нетронутой. В это время прибыл Суворов; он приказал следовавшей за ним кавалерии спешить, не переводя духа. Конница бросилась вперёд; каждый полк шёл сам по себе, стараясь лишь прибыть скорее. Как только прибывшие эскадроны устроились, произведена атака. Исленьев врубился в неприятельскую конницу левого крыла, а также сбил и потоптал часть пехоты; Шевич атаковал правый фланг, опрокинул конницу и вогнал её в лес. Поляки стали отступать двумя колоннами, с порядком, под прикрытием артиллерийского огня, но преследовались русской конницей, которая производила частые атаки отовсюду. Пехоты ещё не было, два батальона егерей только подходили.

Первая польская колонна силою около тысячи человек ретировалась по правой из лесных дорог. Исленьев преследовал её, усиленный драгунами из резерва и батальоном пеших егерей, нанёс огромную потерю и заставил положить оружие после атаки спешенными драгунами. Пленные офицеры, которых было до 25, просили Суворова накормить их, так как находясь в постоянном движении несколько дней, все время голодали. Суворов приказал накормить их и пленных солдат, что и было исполнено переяславским конно–егерским полком, причём солдаты охотно делились с пленными скудным запасом, который имели при себе.

Вторая колонна была многочисленнее первой и двигалась по большой варшавской дороге. В обход ей была послана значительная часть кавалерии с егерским батальоном; отряду этому приказано перехватить у поляков путь отступления. Потом к ним присоединились ещё два казачьих полка, отряжённые Ферзеном. Польская колонна продолжала ретираду, усилившись уцелевшими остатками разбитой первой. На пути лежала высота, хотя лесистая, но более открытая, чем ближайшие окрестности. Поляки взобрались на неё и вдруг увидели перед собой русскую кавалерию и егерский батальон с пушками, которые открыли огонь. Полякам пришлось пробиваться; они стали жарким артиллерийским огнём очищать путь отступления. Пальба продолжалась недолго, потому что русские произвели решительный удар, в котором приняли участие и войска, загородившие полякам дорогу в Варшаву. 4 эскадрона Мариупольского легкоконного полка и 2 эскадрона Глуховских карабинер спешились и, о бок с егерским батальоном, ударили на неприятельскую пехоту в палаши и сабли. Поляки бились отчаянно и не сдавались; больше часа продолжалось побоище; пленных было взято сравнительно мало; в числе их генерал–адъютант Польского короля Бышевский, раненый в плечо. Спаслось немного.

Так кончилось это небольшое, но кровопролитное дело. К концу подоспела часть войск Ферзена, который не нашёл в Окуневе неприятеля и пошёл помочь Суворову. Не участвовала в бою и пехота Суворова, за исключением двух егерских батальонов.

Макрановский, прибывший к Праге 13 октября пополудни, послал к Кобылке подмогу, но посланный отряд, не дойдя 5 вёрст, повернул назад, вероятно опасаясь наткнуться на засаду или на слишком сильного неприятеля.

В руках русских остались 9 польских орудий, т. е. вся неприятельская артиллерия, и единственное его знамя; захвачен обоз отряда во время следования его к Варшаве. Потеря русских определена Потёмкиным в 153 человека и 578 лошадей, убитых и раненых. Поляки потеряли напротив очень много; одних пленных набралось 1073 человека, в том числе множество офицеров. Из них половина, добровольно сдавшиеся, была распущена но домам. В донесении Суворова говорится, будто все остальные люди польского корпуса были истреблены; историографы его утверждают тоже самое, прибавляя, что некому было подать весть в Варшаву о поражении при Кобылке и там узнали об этом случайно. Другая сторона впадает в крайность, определяя свою потерю только в 1500 человек со всей артиллерией. Ближе к истине, что на поле сражения осталась большая часть инсургентского корпуса, составлявшего одну из колонн Макрановского (остальные две, хотя и с потерями, пробрались в Варшаву). Командовал этой колонной генерал Майен, уехавший при самом начале дела; в погоню за ним было послано несколько десятков казаков, но они не могли его догнать.

Численное отношение сражавшихся нельзя определить по недостатку данных; но можно считать, что из Суворовского корпуса поспело на поле сражения и приняло участие 3–4,000, так как в его войсках состояло до одной трети конницы. Силу неприятельского корпуса Суворов определял в 4,300 человек, что должно быть близко к истине.

В начале сражения владелец Кобылки, престарелый граф Унру, выехал верхом из своей усадьбы, желая ради безопасности приютиться под покровительство русских. Его заметили казаки, приняли по голубой орденской ленточке за неприятельского генерала, захватили и отвели в лес. Скоро истина разъяснилась, Унру был помещён в безопасное место и по окончании дела представлен Суворову, которого знал прежде. Суворов отправился к нему обедать и пригласил польских и русских офицеров. Унру, приверженец русской партии, побывавший за это даже в варшавской тюрьме, принял гостей любезно. Обед прошёл в оживлённой беседе; Суворов обращался с пленными поляками приветливо, как бы оттеняя свои отношения к противнику на поле сражения, и отдавшемуся на его великодушие.

Война не завершилось, впереди оставалась важнейшая её часть, но поход здесь оканчивался. Противники не походили на турок, ни на войска барской конфедерации, с которыми доселе приходилось Суворову сражаться. Польские войска, помимо врождённой храбрости, отличались устройством и хорошей подготовкой; кавалерия имела порядочных лошадей и была хорошо вооружена; артиллерия отличалась очень хорошим состоянием и обучением. Маневрировали поляки весьма удовлетворительно, "живо и проворно", по словам Суворова. Многие из польских офицеров служили в европейских армиях; в польской армии было немало иностранных офицеров. Правда, её приходилось укомплектовывать добровольцами, которые, особенно в начале, составляли большой контраст с настоящими солдатами, но потом дисциплинировались и сливались в одну общую с ними массу. Только когда из добровольцев формировались отдельные отряды, они отставали от войск регулярных. Особенность польской армии заключалась в косионерах: довольно жалком подспорье регулярной силе. Так назывались люди, вооружённые, за недостатком ружей, насаженными на длинные древки лезвиями кос, или лучше сказать подобия кос, и пиками. Они размещались обыкновенно в задних шеренгах, иногда составляли отдельные части, обучались действовать в колоннах и ставились по флангам регулярных войск. В рядах корпуса Сераковского находились и добровольцы, и косионеры, около 2,000, но уже достаточно обученные и освоившиеся, успевшие, по выражению Суворова, "войти в регулярство". Отчасти благодаря этому, поляки и прибегали к строю в колоннах, ибо косионер мало уступал в колонне, при ручном бое, вооружённому ружьём со штыком. Если же в конце Польской войны 1794 наступило разочарование в косионерах, то потому, что регулярных войск стало слишком мало, и они утратили всякую нравственную силу, кроме редких моментов возбуждения.

Польские войска уступали русским, которые или уже были Суворовскими, или стали ими в походе. Из его боевых принципов первым является быстрота. Он заполняет ею недостаток численной силы и предотвращает сосредоточение неприятельских масс. Нападая внезапно, он усиливает выгоды быстрого похода и вселяет в неприятеля преувеличенное понятие о силе противника. Он является перед лицом неприятеля, когда тот считает его за десятки вёрст; он бьёт его потому, что тот, собираясь отступать, остаётся на месте лишних 2–3 часа. Как быстрота и внезапность Суворова действовали на людей впечатлительных, видно из примера: бывший при Сераковском комиссар народной рады бежал, заметив издали наступавшие русские войска.

Затем — глазомер. Необходимо оценить местность и расположение неприятеля, и по видимой части пространства вывести заключение об остальном, при условии — не привлекать внимания противника до атаки, сохраняя неожиданность удара. Взгляд Суворова доходил до проницательности невероятной; он иногда знал местность, занятую неприятелем, лучше чем сам неприятель. Суворов пополнял его расспросами пленных и местных жителей, прибегать же к посредству разъездов и патрулей не любил.

Третье основное правило — натиск. Мало поразить врага, надо заставить поверить его в вашу непобедимость и вселить сомнение в своих силах. Для этого, явившись пред ним быстро и внезапно, надо нанести жестокий удар. В описанных делах с поляками и нельзя было поступать иначе. Продолжительная канонада, методическое развёртывание сил и сложное маневрирование обнаружили бы численную слабость Суворова. Вследствие этого он не давал предпочтения охватам и обходам, как оружию, в настоящем случае обоюдоострому, тем паче, что поляки были достаточно сильны в маневрировании. Не имели же их предводители того, что составляло главную силу Суворова: уменья владеть волею войск, как своей собственной. Нравственное влияние Суворова на войска было поистине громадно.

Близорукие ценители Суворова отзываются о его военных делах вообще, а в Польше особенно, как о незнании или отрицании тактических правил, т. е. как о невежестве. Но они руководятся только внешней стороной дела, да и то неправильно. По слабости своего корпуса и необходимости дорожить каждой минутой, чтобы не упустить неприятеля, Суворов прибегал к фронтальным атакам, но он всё–таки заставил противника в двух первых делах спешно переменить позицию, отказавшись от прежней, более выгодной. Он прибегал и к охвату флангов, к угрожению тылу, к отрезанию пути отступления. Потом — атака неприятельского корпуса одной кавалерией. Что ещё мог сделать Суворов, не рискуя упустить противника? Артиллерия его уступала польской числом и калибром, пехота не могла поспеть, оставалось атаковать конницей. В Турции он поступал иначе. Не особенно опасаясь пехоты и артиллерии, он должен был беречься только лихой турецкой кавалерии и потому атаковал обыкновенно пехотой, в колоннах или кареях, со стрелками впереди или по флангам. В Польше был опасен огонь артиллерии; кавалерия же, а тем паче пехота, опасений не внушали, так как его собственная конница была не ниже, а пехота выше польской. Кавалерийская атака оказалась лучшей и по быстроте, и по почти рассыпному строю.

Кавалерийские атаки под Брестом и под Кобылкой напоминают, хотя и в разной степени, такую же атаку Суворова под Ланцкороной, 22 года назад, кончившуюся поражением Дюмурье. Это показывает, что в тактических правилах Суворова была устойчивость, и что он поступал так не по минутному порыву. В этих приёмах, называемых анти–тактическими, действовала не опрометчивость, а необходимое военное качество — смелость и трезвая осмотрительность. Пуская кавалерию в атаку, Суворов непосредственно затем двигает пехотные части на её поддержку. Не так поступают люди, кидающиеся на неприятеля очертя голову: неразумные подражатели Суворова в Польскую войну 1792 платились дорого. Укажем ещё на его непрерывные, злые атаки и настойчивое преследование. Такой способ действий ошеломлял неприятеля и не давал ему придти в себя, пока окончательно не подрывал его духа и физических сил, после чего следовали плен или смерть. Это ли не тактика?

Дело при Кобылке имеет ещё одну характерную частность: атаку спешенной кавалерии на пехоту с ударом в сабли. Атака эта была вызвана необходимостью — местностью и отсутствием пехоты. Суворов не задумался прибегнуть в крайности к такому необычному средству, и оно увенчалось успехом. Практикуя часто на полях сражений приёмы, которые нельзя найти в учебниках, он привык к ним и приучил свои войска, но этот случай и ему казался заслуживающим особого внимания. "Если бы ты был при Кобылке", говорил он потом одному французскому эмигранту, вступившему в русскую военную службу: "ты бы увидел то, чего и я никогда не видал".

Странным путём иногда складываются репутации и долго держатся по инерции, вопреки здравому смыслу. Так создалась и живёт в западной Европе репутация Суворова, как ни нелепо объяснять непрерывную цепь явлений случаем, или счастьем. Ценители и судьи проглядели в Суворове главную особенность: неограниченную нравственную власть над своими войсками. Не заметили они и другой черты — знания своего противника и уменья пользоваться его слабостями и недостатками. Оттого он и мог делать многое, на что не осмеливался никто другой, а если бы и осмелился, то поплатился за свою дерзость. Откиньте эти Суворовские особенности и подведите его действия под формальный тактический шаблон — выйдет счастье; возьмите в расчёт не одни внешние данные, а также животворящий их дух, — выйдет гений. Невольно припоминаются слова Суворова, сказанные им 10 лет перед тем в письме Потёмкину:

"Я был счастлив, потому что повелевал счастьем".