Генералиссимус князь Суворов

35. Разрыв союза. 1799.

Пока Суворов пробивался через неприятельские войска, Римский–Корсаков усилился корпусом принца Конде и несколькими баварскими и швейцарскими батальонами. Прибыл к границам Швейцарии и испуганный вестью о цюрихском погроме эрцгерцог Карл со значительной частью своей армии. Появилась возможность дать делам в Швейцарии другой оборот, двинув соединённые силы на левую сторону Рейна, пока большая часть неприятельских войск находилась против Суворова. Но так как для австрийских наследственных земель опасность миновала, то эрцгерцог Карл предпочёл остаться в бездействии. Корсаков решил один предпринять демонстрацию для отвлечения от Суворова части неприятельских сил, что и исполнил, понеся без надобности значительную потерю, так как Суворов находился уже вне опасности.

В первых числах октября вся страна, за исключением Граубиндена, находилась снова в руках французов. После этого русские и австрийцы оставались союзниками только по названию, и совместные действия была невозможны.

Суворов стал однако обдумывать новый план вторжения в Швейцарию и сообщил об этом эрцгерцогу Карлу. Корпусам Дерфельдена, Розенберга и Петраша наступать из Фельдкирха через С. — Галлен к Винтертуру; Римскому–Корсакову, принцу Конде и части австрийских войск вступить в Швейцарию с севера; затем, по соединении всех сил на р. Туре, наступать к Цюриху и отбросить неприятеля за Лимат. План отличался практичностью, ибо войска Массены были в то время очень разбросаны, но эрцгерцог его не одобрил и предложил изменения.

В Фельдкирхе Суворов увидел, до какой степени расстроены его войска, получил известие о громадных потерях Корсакова под Цюрихом, и изменил свои мысли. Он двинулся 4 октября берегом Боденского озера на соединение с Корсаковым, чтобы расположиться на винтер–квартирах.

Он получил ответ эрцгерцога и отвечал, что соглашается на его план, но на другой день написал, что устраивает свои войска и считает необходимым отложить военные операции. Отправляя письмо, Суворов уже решил отказаться от военных действий, и 7 октября собрал военный совет. На совете Суворов объявил, что мало надежды на успех наступления, и на содействие Карла нельзя положиться. Военный совет решил единогласно, что от австрийцев ничего кроме предательства ожидать нельзя, а потому от наступательных действий надлежит отказаться, сосредоточив заботы на устройстве войск. Суворов принял это к исполнению и донёс обоим императорам, прося утверждения. В переписке проскальзывает ещё один мотив, о котором он не упоминает официально: необходимо было подчинить ему армию Карла. Он пишет Ростопчину, что только так будет устранено вмешательство Тугута.

Подошли войска Корсакова и принца Конде, составилась одна русская армия силою в 35,000 человек. Явились к нему Корсаков и Конде, но приём им был разный. Будучи горячим монархистом и христианином, Суворов, питал сочувствие к несчастию французской королевской фамилии и личное уважение к принцу Конде. Последний в свою очередь "считал за счастие" служить под началом непобедимого генералиссимуса, давно об этом мечтал и писал ему об этом. Приём принцу Конде был оказан полный уважения и почтения. Не так поступил он с Римским–Корсаковым. Надев полную форму и все ордена, Суворов вышел в приёмный зал, где уже находились лица главной квартиры, и стал ходить по комнате с заметным волнением, то закрывая глаза, то охорашиваясь и приговаривая: "Александр Михайлович человек придворный, учтивый, делал французам на караул, надо принять его с почётом". Наконец приехал Корсаков, со смущением вошёл в приёмную и направился к Суворову со строевым рапортом в руке. Суворов отступил на шаг, выпрямился и, глядя Корсакову прямо в глаза, сказал: "Адда, Треббия, Нови — родные сестры, а Цюрих?" При этом он закинул голову назад и сделал презрительную гримасу. Корсаков молча протянул к нему рапорт, но Суворов не довольствуясь сказанным, схватил эспонтон, стал делать им приёмы и язвительно спрашивал: "Как вы делали Массене на караул, — так, или эдак?" Он поманил за собою Корсакова в кабинет и запер дверь. Разговор между ними остался неизвестен, но Корсаков вышел расстроенный и быстро уехал.

Эрцгерцог Карл, получив известие от Суворова, пожелал разъяснить дело при личном свидании. Суворов отказался, прося сообщить письменно. Он избегал арены, на которой был слаб. Ещё в первую Польскую войну просил он Бибикова избавить его от переговоров с австрийцами, объясняя, что "черт ли с ними сговорит"; впоследствии тоже уклонялся, как мог, от словопрений. "Юный эрцгерцог Карл хочет меня оволшебить своим демосфенством", писал он Толстому; "Вы с ним на три шага, решите с ним и меня разве уведомьте, у меня же ответ готов".

8 октября Суворов получил высочайшие повеления (от 7 – 18 сентября), с выражением сильного неудовольствия на Венский двор и с изложением мер даже на случай разрыва и возвращения войск в Россию. Теперь следовало откинуть всякую мысль о продолжении кампании и заботиться только о сохранении и устройстве войск.

Эрцгерцог продолжал переписку, и недовольство его росло. Он говорил Суворову, что сменил войска Корсакова и Конде своими для того, чтобы дать русским возможность перейти в наступление; что им следует по меньшей мере прикрыть Форарльберг; что он, эрцгерцог, будет протестовать против оставления русскими театра войны и ответственность за последствия возлагает на Суворова; что он, наконец, требует отменить принятое решение. Суворов, раздражённый предложением стеречь австрийскую границу, указал эрцгерцогу, что его преждевременное выступление из Швейцарии было виной злоключений русских войск, и бедственное состояние этих войск может быть исправлено только отдыхом, хорошим довольствием и полным снабжением, а потому они удаляются на зимние квартиры в Баварию. Эрцгерцог отвергал обвинение, что он был причиной неудачи кампании, укорял Суворова, что переход русской армии на квартиры в Баварию решён без его ведома, просил замедлить хоть на 5 дней выступление, пока австрийские войска успеют провести необходимые передвижения. На последнее Суворов согласился.

Суворов писал: "Такой старый солдат, как я, может быть проведён раз, но было бы с его стороны слишком глупо поддаться вторично". "Наследственные владения должны быть защищаемы завоеваниями бескорыстными: для этого нужно привлечь народную любовь справедливостью, а не покидать Нидерландов, не жертвовать двумя прекрасными армиями и Италией."

Петербургские и венские письма подбавили горечи и раздражения.

Раздражение Суворова увеличивалось необходимостью отказаться от продолжения кампании, не загладив последних неудач. В письмах эрцгерцогу он не раз говорит о надеждах на продолжение войны против Франции и не считает эту кампанию последней.

Русские не стеснялись выражать негодование союзникам, называя их поведение изменою и предательством. Константин Павлович вообще не терпел австрийцев и не скрывал этого; несколько позже, в Мемингене и Аугсбурге, он показывал им отвращение, которое граничило с оскорблением.

13 октября в Линдау, у Суворова был приём. В зале находилось множество русских офицеров и между ними генерал Римский–Корсаков; тут же были присланный от эрцгерцога Карла генерал (вероятно Колоредо) и от принца Конде герцог Беррийский. Суворов вышел в приёмную, обратился к герцогу, обошёлся с ним любезно, расхвалил принца Конде и его корпус и жалел, что в последних действиях против французов эмигранты были употреблены не так как следует. С этим упрёком он отнёсся к австрийскому генералу, заметив, что не хотели ли их погубить, и сказал герцогу Беррийскому, что впредь ничего подобного не случится и Конде будет сам себе хозяином. Затем он опять обратился к австрийцу: "вы мне привезли приказание от эрцгерцога; в Вене — я у его ног, но здесь совсем другое, и получаю я приказания только от моего Государя". После этого Суворов стал обходить русских офицеров. Отличившихся в Швейцарскую кампанию хвалил, с некоторыми целовался, а к генералу, бывшему одним из главных виновников цюрихского несчастия, обратился с весьма жёстким словом и дал совет — подать в отставку. Римский–Корсаков, ожидая и на свою долю неприятности, постарался скрытно уйти. Суворов однако это заметил и обратился ко всем: "Вы видели, господа, что Корсаков ушёл, хотя ни он мне, ни я ему не сказали ни слова. Он более несчастлив, чем виновен. 50,000 австрийцев шагу не сделали, чтоб его поддержать — вот где виновные. Они хотели его погубить, они думали погубить и меня, но Суворов на них….(крепкое слово)… Скажите эрцгерцогу", прибавил Суворов, повернувшись к австрийскому генералу, "что он ответит перед Богом за кровь, пролитую под Цюрихом".

Русская армия, от генерала до солдата, была так возмущена поведением союзников, что если бы Суворов трактовал австрийцев впятеро хуже, это никому не показалось бы излишеством. Император Павел, получив от Суворова переписку с Карлом, выразил ему полное одобрение.

19 октября Суворов выступил из Линдау и 26‑го прибыл в Аугсбург. Русская армия расположилась между Иллером и Лехом, главная квартира была в Аугсбурге. Союзные войска расстались, чтобы больше не свидеться; последняя Суворовская кампания и все его боевое поприще были кончены.

Поприще это было славное, блестящее и поучительное. Во всех войнах за последние 30 лет, где Суворов принимал участие, он резко выделялся из ряда; второстепенная и третьестепенная роли, ему выпадавшие, ограниченная сфера действий, конкуренция военных талантов Екатерининской эпохи, несправедливости высших начальников, — ничто не в состоянии было затереть Суворова. Все степени он взял с боя, всем был обязан своему личному достоинству.

Суворов был чрезвычайно цельным типом военного человека вообще, или, в обширном смысле, солдата. Военное дело и конечное его выражение — война, были его жизнью. Наперекор понятиям времени, он обогатил свой ум познаниями, притом не только специальными. Во всей Европе в ту эпоху было мало таких образованных и подготовленных к своему поприщу генералов, как Суворов.

Физическая природа Суворова также была приспособлена к военному поприщу, и начал он себя воспитывать с младых лет, благодаря чему и дожил до 70-ти, несмотря на слабую комплекцию. Он был умерен в потребностях, без всякого над собою насилия, и ненавидел роскошь, придавая ей растлевающее влияние. Он вёл солдатскую жизнь потому, что считал её для военного человека единственно подходящей; на этом же основании не знал он шлафроков, перчаток, шуб и проч. По его мнению, военный человек обязан быть по своим физическим качествам всегда молод, а потому должен смотреть на старость как на болезнь, которой можно избежать суровой, строгой жизнью. Он не любил в старости зеркал, как назойливых докладчиков о числе прожитых лет; он не ходил, а бегал, не ездил, а скакал, не обходил стоящий на пути стул, а перепрыгивал через него, как бы удостоверяя себя и других, что обладает лёгкостью молодого человека. Для него труды и лишения военного времени не были неожиданными, он попадал в свою нормальную атмосферу и, какой бы высокий пост в армии ни занимал, делался в ней первым солдатом, частью коллективного целого, называемого армией.

Суворов отличался горячим благочестием и строгим соблюдением всех уставов церкви. Он, при своём независимом характере, был преданнейшим и вернейшим подданным. В нем неизменно пребывал животворящий элемент — патриотизм, он горячо любил отечество, гордился именем русского и, напоминая часто солдатам, что они русские люди, делал это для поддержания в них нравственной силы и чувства национального достоинства. Солдата он любил и сердцем, и головой, во взысканиях с провинившихся был строг, но в оценке вины отличался снисходительностью, не доводил понятия о дисциплине до трепета подчинённых перед начальником. Он был врагом педантства и мелочной требовательности. Образцом его взгляда на это может служить приказ, отданный по войскам в Италии, где он просит офицеров не снимать шляп при его появлении, а взамен того больше заботиться о порядке в войсках.

Все эти достоинства Суворова дополнялись огромной массой боевых качеств. Никогда не ослабевающая энергия и инициатива, упорство и настойчивость, мужество и личная храбрость — Суворов сосредоточил в себе все, что формирует военного человека, и мало кто может быть в этом равен Суворову. Даже из величайших полководцев всех веков и народов едва ли найдётся кто–либо, кто представлял бы собою такой цельный и полный тип военного человека.

Он заслуживает особенного внимания как тактик на поле сражения и как военный наставник и учитель. Воспитывая и обучая войска исключительно для войны, Суворов проводит эту задачу со строгою последовательностью. Он не поддаётся никаким военно–мирным искушениям, а если делает уступки, то поневоле, в силу действующей извне необходимости, сводя их по возможности к минимуму. Когда же принуждён поступаться сущностью, то устраняется от дела и сходит с поприща, которому посвятил жизнь. Войска Суворова являются на поле сражения не только с чисто–боевым воспитанием и обучением, но являют действующую силу, гармонически отвечающую личным боевым качествам предводителя, следствием чего является победа.

Тактика Суворова не скована почти никакими формами; все безусловное для других, обращается у него в условное, важное для доктринёров и схоластиков нисходит у него до степени пустяков, достойных насмешки. Признаваемое другими за невозможное, или по меньшей мере за исключительное, Суворов принимает за возможное и исполняет зауряд. Главными правилами боя у Суворова — глазомер, быстрота и натиск; нормальным действием — наступление, преобладающей действующей силой — закалённая человеческая душа. Все это, приведённое во взаимную связь, составляло систему, складывалось в цельную военную теорию. В этой теории холодное оружие получало преобладающее значение, но требовался не собственно штыковой бой, а готовность сойтись на штык, т. е. нравственная сила. Та же самая сила выражалась и в непристрастии к обходам, фланговым атакам, к опасениям за тыл. Мы видим в каждом сражении Суворова и фланговые атаки, и ружейную оборону, и охрану тыла; он не считал это ненужным, но не придавал особой важности. На практике иногда применялась штыковая атака без особой необходимости, пренебрегалось обходное движение, когда оно было полезно и возможно.

Суворов был горяч и нетерпелив, запальчив, и под влиянием темперамента часто заходил дальше, чем хотел. Он владел солдатскими душами безгранично, и потому, любя кратчайшие пути к успеху, требовал зачастую от войск такого высокого проявления духовной силы, к которому другие прибегают лишь как к крайней мере, или никогда.

Суворов пользовался необыкновенным влиянием на войска. Если не всякий его подчинённый понимал это, то всякий чувствовал. Победный ток передавался от предводителя десятками путей; на кого не действовал один из них, действовал другой. Глазомер, приводящий в изумление своею верностью; инициатива, никогда и ничем не парализуемая; быстрота решения и энергичное исполнение, несмотря ни на какие препятствия; понятная всякому простота действий; полное пренебрежение численным перевесом неприятеля, так как "бьют уменьем, а не числом". В заключение, как венец всего, неослабевающая вера в себя и в свои войска, — вот что передавалось от Суворова войскам и делало их послушным победным орудием в его руках. Прибавим к этому патриотизм, благочестие, любовь к солдату, близкое знакомство со всеми мелочами его быта, со складом его понятий, с процессом образования его идей, уменье с солдатом говорить и обращаться, и тогда увидим, какая масса могучих нравственных нитей связывала последнего солдата Суворовской армии с вождём. Следствием были постоянные победы, и эти победы стали причиной, что солдат стал считать его каким–то высшим существом. Говорили, что он видел человеческую душу насквозь, на него не мог смотреть прямо тот, у кого не чиста совесть. Видел труса по лицу, ставил его вперёд, и делался трус храбрецом. Бог дал ему змеиную мудрость, ведал он "Божью планиду", умел разрушать и волшебство, и козни дьявола именем Божиим, крестом да молитвой. Знал он все на свете, проницал замыслы врагов, чуял в безводных местах ключи. Не начинал сражения прежде, чем отойдёт обедня, что служат на небе ангелы Господу; Божий посланец оберегал его в бою. И смело шли за вещим Суворовым войска, доверяясь своему вождю.

Одно его имя производило на войска чарующее действие. В Италии, при одной неудаче, рота, услышав сзади крик: "Суворов здесь", рванулась вперёд и легла чуть не поголовно под губительным огнём неприятеля. На Треббии Фукс был зрителем упорного боя, наблюдая его с небольшого возвышения вместе с Дерфельденом; он заметил, что как только появится Суворов в своей белой рубашке там, где войска приходили в расстройство, тотчас восстанавливался порядок. Дерфельден объяснил Фуксу, что насмотрелся на подобные явления в продолжение 35 лет, как знает Суворова; что этот непонятный чудак есть талисман, который довольно развозить по войскам и показывать, чтобы победа была обеспечена.

Это обаяние громадным образом увеличивало ресурсы Суворова на поле сражения. Оно и делало его не похожим ни на кого, позволяя не ценить многие тактические правила, отступать от них и прибегать к необычным средствам. Такой способ действий озадачивал и противников Суворова на поле сражения, и критиков в кабинете, но хотя первые были постоянно биты, вторые не убеждались непрерывной цепью фактов. Доктрина, рутина, схоластика, форма были слишком сильны, и Суворов казался невеждой, незнакомым с основами тактики, варваром, одарённым инстинктом войны. Критики не заметили, что до этого "инстинкта" надо не спуститься, а подняться, и что Суворовскую военную теорию может усвоить не всякий, а только избранная, высоко даровитая военная натура. Весьма метко выразился один англичанин, лорд Клингтон, сказав, что Суворов в тактике есть то же, что Рембрандт в живописи.

Отличительные качества Суворова–тактика остаются присущими и Суворову–стратегику; но в искусстве стратегии, в уменье двигать большие армии, распределять силы наиболее выгодно по театру войны и вообще в механизме военных действий, Суворов имел несколько слабых сторон, которыми уступал полководцам первой величины. Наполеон сказал, что Суворов обладал душой великого полководца, но не имел его головы; по его словам, в полководце должно быть равновесие ума и воли, а так как подобная гармония встречается в жизни весьма редко, и перевес одного из этих элементов над другим неизбежен, то военачальнику меньше вредит преобладание воли над умом, чем наоборот. Этот перевес был характерной чертой Суворова, который имел ум обширный и просвещённый, но отличался таким запасом воли, что её верх был очень ощутителен. Стратегические принципы его были верны, но при практическом применении во многом нарушались. Например, он всегда ратовал против раздробления сил; предписания из Вены о блокаде многих крепостей и об исполнении иных второстепенных целей одновременно несколькими отрядами приводили его в негодование. Но и сам он грешил в том же смысле. Одна из причин заключалась в слишком большой его чуткости к распускаемым неприятелем слухам и его демонстрациям; это заставляло Суворова слишком часто менять свои планы, проводить лишние передвижения войск, изменять маршруты. Это замечается не только в Итальянскую кампанию, но отчасти и в последнюю Польскую. Будучи врагом всякой сложности и хитросплетений, Суворов и в этом отношении не всегда оставался верным себе. Он принял для Швейцарской кампании сложный план, где к тому же не были взяты в расчёт действия противника.

Суворов однако обладал достоинствами, общими замечательным полководцам. У него был расчёт, предусмотрительность, осторожность; он не ограничивался отвагой, решимостью и настойчивостью; не ломил напрямик, не глядя по сторонам, как утверждают его хулители; не жертвовал массами людей, когда этого можно было избежать. Употреблял он и демонстрации, и рекогносцировки, и обходные движения; издевался же над ними для того, чтобы отнять от вспомогательных средств придаваемое им первостепенное значение.

Мы знаем, когда и из–за чего началась дурная репутация Суворова в западной Европе; война 1799 года раздула эту славу до геркулесовых столбов нелепости. Говорили и писали, что на границах Франции появился варвар с лицом обезьяны и душой кровожадного пса, что этот скиф идёт с железом в одной руке, с огнём в другой и топчет окровавленными лошадиными ногами жатву бедного рабочего народа. Пугали детей переиначенным именем этого варвара - Souwarou, вместо loup garou (оборотень — фр.); посылали ему по почте пасквили, где его называли вандалом, одетым в окровавленную львиную кожу и тому подобное. А между тем Суворов не изобретал таких терминов, как "пушечное мясо", не вешал в завоёванной Варшаве людей, как Нельсон в Неаполе, не грабил как Массена, и если некоторые из его побед были кровопролитны, зато и решительны, ограничиваясь одним ударом там, где другому понадобилось бы два или три.

Суворов был страшен для Франции и иноземных сторонников французской революции, как не был страшен ни один полководец коалиции. Он олицетворял неприятельское вторжение и кровавую контрреволюцию, а ручательством в успехе служило его дарование, гласно отрицаемое, но признаваемое с ужасом в глубине души. Да и как было не бояться этого скифа или гунна, когда два лучших полководца республики не могли отразить его ударов, а французские войска, семь лет победоносно противостоявшие образцовым европейским армиям, были им раз за разом биты наголову? При таких условиях выдумки и пасквили были естественными и понятными. Логичность этой ненависти подкрепляется и принципами Императора Павла и малой культурой, интеллектуальной и материальной, отдалённой страны, откуда явились грозные полчища для разрушения дела, вовсе до них не касающегося. Но когда острая пора миновала и настоящее стало историей, угол зрения должен был измениться. Если мы этого ещё не дождались и о Суворове сохраняются в западных литературах неверные понятия, то причин тому много: оскорблённая национальная гордость, издавна усвоенная точка зрения на Россию и на все русское, слишком поверхностное знакомство с оригинальною личностью Суворова, о которой и в России имеются лишь смутные понятия, своеобразные свойства его военного дарования; наконец, едва ли не больше всего, его чудачество.

Гримм, поражённый неудачами русских войск Германа и Корсакова, пишет гр. Воронцову, что "следовало бы иметь ещё двух или трёх запасных Суворовых, дабы они находились всюду во главе войск". В 1807 году на балу в тюльерийском дворце Макдональд сказал русскому посланнику, указывая на окружавших Наполеона лиц: "Не видать бы этой челяди тюльерийского дворца, если бы у вас нашёлся второй Суворов".

Наступившая вскоре эпоха Наполеоновских войн была временем наибольшего поклонения Суворову: в эту пору имя его неумолчно слышалось в песнях русских солдат, даже народа, и сделалось национальною драгоценностью. Когда, после кончины Аркадия Суворова в 1811 году, его дети, внуки генералиссимуса, остались при скудных средствах существования, и Император Александр I, во уважение заслуг деда, назначил им 20,000 руб. ежегодного пособия, все русское общество встретило с горячим сочувствием и благодарностью эту справедливую милость Государя. Имя Суворова продолжало жить и в Николаевское время: в войсках ещё пелись песни о Суворовских делах и походах, загромождённые вымыслами, в казармах ещё рассказывались анекдоты, большей частью небывалые, о подвигах и причудах генералиссимуса. Теперь настало время истории.

С удалением Суворова в Швейцарию, австрийцы бесцеремонно распоряжались в Италии. Пьемонт подвергся разорению, и в Турине вспыхнуло возмущение. При новом вторжении французов австрийцы вынуждены были прибегнуть к формированию пьемонтской армии, на которой настаивал Суворов, но и тут остались верны себе, не позволив издать воззвания от имени Сардинского короля, а самого его подвергли оскорблениям. Император Павел требовал категорических объяснений. Колычев, ненавидевший Тугута, усердно исполнял волю своего Государя, но Тугут продолжал оттягивать и лавировать. Он завязал тайные сношения с Францией через испанского посланника, для заключения сепаратного мира. Русскому Государю это было известно, но он терпел в надежде сохранить союз. Терпение его лопнуло по получении 10 октября известия о цюрихском погроме, и разрыв совершился.

11 октября Павел послал императору Францу сухое, проникнутое негодованием письмо, в котором виной несчастия ставилось преждевременное выступление эрцгерцога Карла из Швейцарии, и в коротких, но самых категорических выражениях разрывался союз с Австрией. Франц II был смущён, Тугут не меньше, однако скоро ободрился в надежде, что припадок гнева у русского Государя пройдёт, и повеление будет отменено. На этот раз он ошибся.

Суворову приказано занять позицию между Лехом и Изером, т. е. почти то, что он уже сам сделал, и готовиться к походу в Россию. Суворов тотчас приступил: у Баварского курфирста сделал заём денег, донёс императору Францу о предстоящем походе, просил выслать австрийских комиссаров для заготовления довольствия войскам, испрашивал средства к перевозке из Италии оставшихся там больных, раненых и резервной артиллерии. Затем войска стали стягиваться к Аугсбургу и 15 ноября выступили.

Уже в походе Суворов получил от Франца рескрипт с просьбой отложить выступление, в надежде, что русский Государь отменит своё повеление. Ещё настоятельнее была просьба эрцгерцога Карла, который приводил разные доводы, чтобы удержать Суворова, старался повлиять на его самолюбие и давал обещание оказывать всевозможное содействие, если он останется для продолжения войны. Суворов отвечал, что не может остановить движение войск без нового повеления и поступил правильно. Павел писал: "Я весьма рад, что узнает эрцгерцог Карл на практике, каково быть оставлену не вовремя и на побиение; но немцы люди годные, все могут снесть, перенесть и унесть". Ростопчину велено, "когда придёт официальная нота о требованиях двора Венского, то отвечать, что это есть галиматья и бредни".

Разрыв союза и возвращение в отечество армии Суворова произвели сильное впечатление в Европе. Но перемена порядка вещей была ещё радикальнее, чем казалась сначала, только совершилась не сразу. За разочарованием русского Государя в одном союзнике наступило недоверие к другому, и первым к тому поводом была неудачная Голландская экспедиция.

Главнокомандующий герцог Йоркский и начальник русского корпуса генерал Герман не смогли выполнить возложенное на них предприятие, и пророчество Суворова оправдалось. Первые шаги экспедиции были счастливы, но потом пошли неудачи вперемежку с частными, бесполезными успехами, и вскоре стало ясно, что расчёты союзников не оправдаются. Ни войска, ни народ Батавской республики не соблазнялись предлагаемым им Оранским знаменем. В продолжение шести недель произошло пять сражений, которые стоили очень дорого обеим сторонам, но республиканская армия держалась упорно. Союзные госпитали были завалены больными и ранеными, из строя выбыло больше половины высаженных на берега Голландии, а для пополнения убыли не имелось средств, тогда как к неприятелю подходили подкрепления. Снабжение войск продовольствием и военными запасами также было чрезвычайно затруднено, ибо сообщения с Англией производились медленно и с риском. Между русскими и английскими войсками не было единства в действиях, вследствие различия организации, обучения и даже темперамента; да и одни русские войска в разных делах, как бы не походили на самих себя, до того велико было отсутствие точной идеи в их командовании. Генерал Герман попал в плен, заместивший его Эссен был в постоянных столкновениях с русским посланником в Лондоне; беспорядок во всем царил страшный. Ростопчин писал С. Воронцову про Суворовскую армию: "Я не могу постигнуть, что это те же самые русские люди, как и в Голландии". Крупные встречи противников продолжались до конца сентября, затем герцог Йоркский начал переговоры с французским главнокомандующим Брюном и заключил перемирие. Военные действия были прекращены, и в начале ноября Голландия очищена.

Император Павел был в сильном гневе. Войска, участвовавшие в экспедиции, стоившей больших жертв и издержек, потерпели полную неудачу и не поддержали русской военной славы. Экспедиция была бесплодной только для России: Англия завладела почти всем батавским военным флотом.

Петербургский кабинет наконец понял, что они работали в Голландии на Англию, а в Италии — на Австрию. Это горькое сознание пришло не сразу, и разрыв с Англией оставался делом будущего, тем более, что её содействие нужно было Павлу для новых политических комбинаций.

Замысел Государя состоял в устройстве нового союза из северных государств для обеспечения политического равновесия Европы на случай примирения Австрии с Францией. Англия приняла эту мысль холодно, предпочитая прежний, и стала хлопотать о примирении двух императоров. Павел, преданный идее восстановления монархии во Франции, принял предложения Лондонского кабинета возобновить переговоры о будущей кампании и не дождавшись ответа, послал 20 ноября приказание — всем русским войскам за границей остаться там на зиму.

Суворов предупредил повеление, не даром же Государь в своих рескриптах к нему замечал, что оба они одних мыслей. Русская армия не успела в Баварии ни отдохнуть, ни одеться, ни исправить обоз, так что после нескольких недель похода, 5 декабря войска стали в Богемии и верхней Австрии. Тут застало их высочайшее повеление, и они остались на занятых местах. Также Император Павел был предупреждён Суворовым о переговорах о кампании будущего года. Ещё в Линдау и в Аугсбурге он совещался по этому поводу с английским уполномоченным Викгамом, который даже получил от него довольно подробный план. Главное наступление во Францию планировалось из Италии, через Дофинэ к Лиону, русско- австрийской армией, так как присутствие русских вливало бы мужество в австрийцев, а содействие последних было бы полезно по лучшему у них устройству генерального штаба, осадной артиллерии и др. Лондон одобрил план Суворова, сообщил его в Вену и Петербург как своё предложение, вызвался дать субсидию на 80.000-ную русскую армию, только под начальством Суворова, и положил непременным условием, если будет принят другой план, чтобы он был предварительно одобрен Суворовым.

Император Павел составил предложения по будущей кампании, Венский кабинет предложил свой план. Начались переговоры, но в самом разгаре были прерваны, потому что мысли русского Государя опять изменились. 27 декабря Суворову послан рескрипт: "Обстоятельства требуют возвращения армии в свои границы, ибо виды венские те же, а во Франции перемена, которой оборота терпеливо и не изнуряя себя мне ожидать должно. Идите домой немедленно".

Действительно, со стороны союзника ничего хорошего не предвиделось, а неприятель давал надежду на поворот к лучшему. Наполеон, вернувшись из Египетской экспедиции, славной, но бесполезной кроме утверждения его личной военной репутации, произвёл 29 октября государственный переворот. Прежняя конституция была заменена новой; во главе власти стали три консула или, лучше сказать, первый консул Бонапарте. Появилась сильная государственная власть, революционные заносчивость и неуступчивость во внешней политике сменились сговорчивостью и умеренностью. Произошёл такой поворот к новому режиму, что в Европе пошли слухи о восстановлении королевской власти, а Император Павел говорил, что ему все равно, кто будет царствовать во Франции, лишь бы там было монархическое правление.

В другое время Павлу было бы слишком мало этих веяний, чтобы изменить политику, но разочарования и обманутые надежды поощряли его разорвать союз, тем более, что Австрия не желала поступиться своими целями и уже не скрывала их, хотя и выражала сожаление о разрыве с Россией.

Лондонский кабинет с Австрией был сговорчивее Петербургского, не протестовал против австрийских захватов в Италии, предлагал субсидии, обещал содействие при заключении Австрией нового займа. Английская политика была гораздо ближе к австрийской, чем к русской, и не впадала в донкихотство. Лондонский кабинет желал продолжать войну с Францией, следовательно, удерживать Австрию от сепаратного мира. Тугут, заметив, что с Англией поладить можно и Австрия не останется в одиночестве, перестал дорожить другим союзником. Он уже достаточно ясно обнаруживал намерения своего правительства на счёт приобретений в Италии. Он сказал, что 15,000-ный вспомогательный корпус есть все, в чем Австрия нуждается; если же Император Павел желает выставить большие силы, то их лучше употребить вместе с английскими войсками, в виде десанта. Ещё категоричнее высказался Венский кабинет против зимовки русских войск в Австрии, под предлогом, что она очень обременительна для края. Франц II не счёл неудобным написать об этом Суворову и для ускорения выступления русских войск послал к нему графа Бельгарда. Тугут дошёл до прямого неприличия: на просьбу Суворова к Францу, чтобы при размене пленных не были забыты русские, Тугут отвечал Колычеву, что русские войска, находясь в Швейцарии, состояли на субсидиях Англии, следовательно не Австрии о них заботиться. Суворов представил цифры, что в руки австрийцев он передал пленных французов в несколько раз больше, чем оставил русских в руках неприятеля, следовательно русские войска заслуживают, чтобы австрийцы позаботились о попавших в плен из корпуса Римского–Корсакова. Суворов писал Колычев: "Будьте твёрды, не заразитесь воздухом совиного гнёзда, чуть вы гибки, — Тугутова гибкость вас одолеет, и будете вы в узде, как Разумовский". Но и твёрдость не помогла: Тугут отделался неопределённым ответом.

Затем произошёл случай, бывший несомненным оскорблением. Под Анкону, осаждаемую русской эскадрой Войновича и десантом при содействии ополчения Лагоца, прибыл австрийский генерал Фрелих с корпусом войск, занял места итальянских ополчений, которые за только что последовавшею смертью Лагоца были распущены, и повёл дело так, чтобы совершенно отстранить русских от осады и капитуляции. Несмотря на противодействие графа Войновича, Фрелих заключил с французским гарнизоном капитуляцию на чрезвычайно выгодных условиях для осаждённых, ввёл в крепость свои войска и запретил впускать туда русских, с которыми он вообще обращался крайне пренебрежительно, с высокомерием. Узнав об этом, Войнович поднял русский флаг вместе с другими союзными на моле, на карантине и на пленных судах; австрийские офицеры силою спустили русский и турецкий флаги, оставив один австрийский. Командующий русским флотом в Средиземном море, адмирал Ушаков, требовал у Фрелиха объяснений; тот отвечал, что по множеству занятий не имеет времени входить в подробности.

Император Павел потребовал полного удовлетворения и, до получения его, отказал австрийскому послу в приезде ко двору. Вызвали Фрелиха в Вену, нарядили военно–судную комиссию; депутатом с русской стороны командировали Милорадовича; Фрелих был приговорён к исключению из службы. Это решение не удовлетворило русского Государя, да и последовало оно уже в феврале 1800; первое же донесение о дерзком поступке Фрелиха было получено в Петербурге в декабре 1799, как раз в подкрепление принятого тогда Государем решения о разрыве с Австрией. Переговоры ещё продолжались, но разрыв состоялся.

Изменились и отношения Петербургского двора к Лондону. Во время Голландской экспедиции из–за недостаточной заботы англичан о русских войсках, те терпели много лишений. Произошли недоразумения в расчёте английских субсидий, по поводу чего Павел ответил, что он "подаёт помощь своим союзникам, а не торгует наёмными войсками и не продаёт своих услуг". Были некоторые неудовольствия при переговорах о плане будущей кампании и по другим случаям. Все это не давало ещё причины для разрыва, тем более, что Лондонский кабинет желал поддержания коалиции, но во взглядах Павла произошёл поворот. Задумав крестовый поход против Франции, он убедился, что только сам в него верил, а другие эксплуатировали его в своих интересах. После этого он не мог оставаться в коалиции; нужен был только повод. В конце декабря Ростопчин получил повеление: "Если будет речь о выходе Императора из коалиции, то объяснять, что при всеобщем желании мира, разрушение коалиции этому помогает".

Коалиция распалась. Русские войска стояли больше месяца на просторных квартирах, отдохнули, оправились, оделись и были готовы в поход. В виду требований Венского кабинета, Суворов решил не откладывать поход, тем паче, что имел на это полномочие от Императора Павла, и 14 января армия выступила двумя колоннами, кроме корпуса Конде, который перешёл на содержание Англии. В русские пределы войска вступили в основном в марте; сам Суворов, захворав по выезде из Праги, остановился в Кракове, сдал начальство Розенбергу и отдал по войскам прощальный приказ.