Генералиссимус князь Суворов

29. Итальянская кампания. Басиньяна, Маренго. 1799.

Оставляя Милан, Суворов рассчитывал встретить нового противника — генерала Макдональда, который шёл из южной Италии и, по слухам, был уже близко. Главная союзная армия двигалась к Пиаченце и Парпанезе для переправы через По. Вукасович был выдвинут к Буфалоре, принц Роган и полковник Штраух прикрывали тыл действующей армии и её сообщения с тирольским корпусом, находясь у озера Комо и в Вальтелине. Во всей армии под началом Суворова было почти 100,000 человек, но больше половины находилось позади, для блокады и осады крепостей, занятых французами, и для содержания гарнизонов. Ход военных действий приходилось ставить в зависимость от соображений австрийской политики.

Войска выступили из Милана 20 апреля; к ним присоединилась русская дивизия Ферстера. На следующий день колонна Розенберга расположилась на По, против Парпанезе, а Меласа — у Казаль–Пустерленго. Авангарды обеих колонн начали в тот же день переправляться. Понтонов было мало, требовалось набирать суда из окрестностей. Ушло 4 дня на устройство моста в Пиаченце, а в Парпанезе пришлось от него отказаться.

Разнеслись слухи, что Макдональд далеко и что французы оставили даже Тортону, крепость по правой стороне По, имевшую важное значение. Суворов тотчас же изменил планы. Части австрийцев, переправившихся на судах у Пиаченцы, приказано идти к Парме и Модене для наблюдения Макдональда, русским войскам двинуться к Павии, Вукасовичу наступать за Тичино. Не став ждать устройства мостов ниже устья Тичино, Суворов велел строить ещё один выше, в Мецано–Корти. В 3–4 дня по прибытии на По видна путаница в распоряжениях главной квартиры, чему способствовало частое отсутствие главнокомандующего и иногда на довольно большое расстояние. Съездил он, между прочим, и на поле знаменитого сражения под Павией, где французский король Франциск I потерпел поражение и попал в плен в 1525 году; был и в монастыре, где содержался король. Любознательность его проявлялась в Италии не в первый и не в последний раз, так как он был в стране великих военных столкновений.

Мост у Мецано–Корти строился, но Суворов велел Багратиону переправиться ещё выше, где ходил паром, и идти на разведки. Багратион переправился, пошёл к Тортоне, наткнулся на небольшой неприятельский отряд и, исполняя приказ не завязывать дела, отошёл к Вогере. Туда же тронулись австрийские войска по мосту у Пиаченцы, а Розенберг двинулся дальше Павии, к Дорно. Армия расположилась по обе стороны По, связью служили мост у Мецано–Корти и паром у Червезино. Суворов хотел занять позицию между Моро и Макдональдом, но не знал расположения неприятеля. Колебался и Моро, по крайней мере первое время. Часть войск он направил к Валенце и Александрии, с другой сам двинулся к Турину. Здесь он разрешил выдать жителям оружие из арсенала для обороны против союзных войск, а они обратили его против французов. Вспыхнули восстания и в других местах; пришлось отряжать войска, дробить силы, увеличивать гарнизоны крепостей. Оставив в Турине 3,400 человек, Моро занял 26 апреля важную стратегическую позицию между Валенцей и Александрией. Отсюда он мог действовать по обоим берегам По, успеть к Турину раньше Суворова и грозить его тылу, если бы тот двинулся на Макдональда.

В этот день Суворов прибыл в Вогеру. Час спустя приехал туда великий князь Константин Павлович, посланный Государем начать боевое поприще в школе Суворова. Великому князю едва исполнилось 20 лет и, при своей пылкости и горячности он требовал надзора, иначе мог и себя и других ввести в беду. Он бледнел при одном суровом слове своего отца, но тут, в армии, тяжёлой руки, которую он постоянно чувствовал над собою в Петербурге, не было. Неудобство присутствия Константина Суворов ощутил в скором времени.

Великий князь ехал в армию под именем графа Романова. В Вене он был принят блестящим образом и пробыл там около двух недель, в продолжение которых не прерывалась цепь парадов, смотров и празднеств. Не раз торопил его Дерфельден, говоря, что фельдмаршал, начав военные действия, поведёт их безостановочно, и великий князь рискует ничего не застать. Константин приехал в Верону 24 апреля. На другой день сдалась на капитуляцию Пескьера; сюда он въехал с первыми австрийскими войсками. К вечеру 26 числа он был в Вогере и тотчас поехал со своими спутниками к Суворову. Суворов, одетый в кителе, с каской на голове и с подвязанным глазом, выскочил из другой комнаты, подошёл к великому князю, поклонился ему об руку, т. е. как бы желая поцеловать его руку, и сказал: "Сын нашего природного Государя!" Константин Павлович обнял его и спросил, что сделалось с его глазом. "Ах, Ваше Высочество, вчера проклятые немогузнайки опрокинули меня в ров и чуть всех моих косточек не разбили". Потом он подошёл к свите великого князя, стоявшей в ряд и, обратившись к Константину Павловичу, сказал: "не вижу". Великий князь понял и стал представлять всех поимённо. Первым стоял Дерфельден, старинный приятель и сослуживец Суворова, один из лучших русских генералов, которого Суворов любил и ценил очень высоко. Дерфельден был прислан в Италию не только как попечитель великого князя, но и чтобы принять корпус Розенберга, если Суворов признает нужным того сменить, как неспособного. Мало того, Дерфельден предназначался заступить место самого Суворова, если бы фельдмаршалу "приключилось какое несчастие". Великий князь произнёс имя Дерфельдена; Суворов открыл глаза, обнял Дерфельдена, перекрестился, поцеловал у него на груди орденский крест и сказал: "Нам должно Его Высочество, сына природного нашего Государя (поклон Константину Павловичу об руку), беречь больше своих глаз, потому что у нас их два, а великий князь здесь один". Затем Константин представил Суворову остальных, и все разъехались по домам.

Наутро Суворов приехал к великому князю в полной форме австрийского фельдмаршала, в сопровождении всех чинов главной квартиры, и представил строевой рапорт о войсках. Великий князь пригласил его в кабинет, долго с ним беседовал наедине и когда вышел в приёмную, представил князя Эстергази, сопровождавшего его из Вены. Суворов сказал Эстергази: "Прошу донести императору, что я войсками Его Величества очень доволен; они дерутся почти так же хорошо, как и русские". В этот же день Константин отправился в русский лагерь у Дорно и остался при главной квартире Розенберга.

Суворов получил известие, что французы оставляют Валенцу и отступают, а в Тортоне ожидают подкрепления из Генуи. Известия были ложные, потому что Моро занял позицию между Валенцой и Александрией. Суворов, уже вводимый в заблуждение слухами, поверил и теперь, приказав на 27 число Розенбергу занять авангардом Валенцу; Багратиону обойти Тортону и отрезать её от Александрии и Генуи; Карачаю подкрепить Багратиона; прочим австрийским войскам идти к Тортоне.

Шателер подошёл с передовыми частями австрийских войск к Тортоне 28 числа, при помощи жителей выломал ворота и овладел городом, но 700 французов заперлись в цитадели и открыли сильный огонь из 70 орудий. Осадных орудий не было; пришлось терпеть и выносить огонь, ограничиваясь блокадой цитадели.

Авангард Розенберга под началом генерала Чубарова не нашёл на реке перевозных средств: все истребили или забрали французы. Суворов приказал удвоить усилия и увеличить отряд Чубарова; он так был убеждён, что французы оставили Валенцу, что назначил Чубарову по занятии этого пункта идти к Александрии.

Розенберг придвинулся ближе к своему авангарду. Чубаров выбрал переправу у Борго–Франко, в 7 верстах ниже Валенцы. Здесь лежит остров, отделённый от неприятельского берега узким рукавом, переходимым вброд; к нему стали с нашей стороны устраивать паром. Для отвлечения внимания французов, Чубаров отрядил 2 батальона к Валенце, а казаки Семерникова и человек 30 егерей переправились на островок вплавь, перешли другой рукав и заняли деревню Басиньяну. Но стали подходить французы. Русские по малочисленности не могли удержать деревню и после небольшой перестрелки отошли на остров. Стало ясно, что тот берег По занят силами французов и Валенца ими не очищена. Получили известие, что Моро не в Турине, а у Александрии. Суворов изменил распоряжения; он решил собрать силы у Тортоны и атаковать неприятельскую позицию за р. Танаро. Розенбергу велено присоединиться к прочим войскам.

Для исполнения, Розенберг сделал у Камбио разведки и узнал, что там переправы нет. А у Борго–Франко уже действовал большой паром, и Розенберг решил переправиться здесь, не подозревая, что находится напротив неприятельской позиции. 30 апреля войска Чубарова медленно переезжали на пароме к острову, а Розенберг стягивал силы к переправе. В этот день Суворов прислал второе приказание, за ним последовало и третье, чтобы "спешить денно и ночно".

Моро, видя переправу русских у Басиньяны, принял это за демонстрацию, маскирующую сосредоточение сил союзников у Тортоны, оставил против Чубарова часть сил, а прочие направил на позицию у Бормиды, впереди Александрии. Розенбергу донесли, что французы двинулись к Александрии, и он решил продолжать переправу. Утром 1 мая авангард Чубарова был на острове, тут же находились великий князь и Розенберг. Константин Павлович предложил Розенбергу начать переправу с острова на тот берег. Розенберг отвечал, что отряд слишком слаб и лучше подождать, пока подойдут войска. Константин Павлович вспылил и дозволил себе едкое замечание, что Розенберг привык служить в Крыму, где было гораздо спокойнее и неприятеля в глаза не видали. Слова великого князя оскорбили старого служаку, у него не достало характера, и приказание к наступлению было отдано. Авангард Чубарова двинулся вброд, по пояс в воде; подошедшая часть Розенбергова корпуса начала переправляться на остров.

Русские двинулись по дороге к Валенце и атаковали встреченного в нескольких верстах неприятеля. На подмогу скоро прибыли ещё две роты; в голове их великий князь бросился в атаку. Успех был полный, но непродолжительный. Стали возвращаться французские войска, шедшие к Александрии; прискакал сам Моро и послал за подкреплением. Русский отряд всего из 2500 человек отступил, но держался в ожидании подкрепления. Подмога не шла, потому что адъютант Суворова, примчавшийся к Розенбергу с приказаниями, остановил переправу и велел идти назад батальонам, кои успели перейти на правый берег. Чубаров держался с трудом, великий князь сам поскакал за подкреплением. Три батальона и две роты подошли к полю сражения и возобновили бой. Новых подкреплений не было, беспорядок был полный, руководства не было. Число французов росло с каждым часом. Они грозили обоим флангам русских, но упорство русской пехоты было так велико, что французы разбивались о русские батальоны, как волны об утёсы. Однако всему есть предел. На горах показались новые французские колонны, и пришлось уступить поле боя во избежание большей беды. После 8-часового боя началось отступление, но войска всё–таки остановились перед Басиньяной и до ночи отбивали атаки.

Затем началось постепенное отступление. Жители Басиньяны, недавно встречавшие русских приветственными кликами, теперь стреляли по ним из окон. Русские, преследуемые французами, перебрались на остров, но крестьяне при паромной переправе перерезали канат, и паром унесло течением. Прошло немало времени, пока его поймали, исправили и пустили для перевозки раненых. Суматоха на острове была ужасная, особенно у переправы; лошадь великого князя испугалась и занесла его в реку, но казак Пантелеев вовремя бросился на помощь и вывел его на берег. Всю ночь производилась перевозка на пароме раненых, всю ночь русские держались на острове под огнём французских орудий и отражали попытки неприятеля перейти рукав вброд.

Несчастное дело при Басиньяне стоило русским больших потерь. Убитых, раненых и попавших в плен насчитано почти 70 офицеров (один генерал) и до 1,200 нижних чинов; в руках французов осталось 2 русские орудия, завязшие на пашне. У неприятеля выбыло из строя до 600 человек, в том числе один генерал. Русский офицер на другой день бежал из плена на французской лошади, казачьи посты спасли его от погони. Суворов велел возвратить французам лошадь.

В ночь после этого дела, с 1 на 2 мая, Суворов получил о нем известие и тотчас послал Розенбергу приказ — идти куда велено раньше, приписав: "не теряя ни минуты немедленно сие исполнить, или под военный суд". Но до главной квартиры доходили тревожные донесения с казачьих постов о движениях французских войск, слышны были выстрелы, а войска Розенберга у назначенных для них переправ не показывались. Суворов стал сомневаться в благополучном возвращении корпуса Розенберга и двинул ему на выручку войска к Камбио. Но это оказалась ненужным: скоро Розенберг показался у Камбио, и неприятель не преследовал его, оставаясь два дня в бездействии.

Это была первая крупная неудача союзников. Раздражённый Суворов написал сгоряча донесение Государю, выставляя опрометчивость Константина Павловича и указывая, что поведение его противоречит дисциплине. Донесение это он сразу не отправил, а раздумывал и советовался. Когда оно было отправлено, Суворов стал жалеть, что поторопился, послал курьера вдогонку за первым и когда получил обратно бумагу, разорвал её и успокоился. Но он не хотел оставить несчастный случай без внимания, и потребовал великого князя к себе. Чувствуя вину и желая отсрочить неприятность, Константин послал одного из своей свиты, Комаровского, отговорившись, что прибудет сам вместе с войсками. Суворов встретил того грозно, упрекал, что он с товарищами допустил великого князя до опасности быть убитым или попасть в плен, обещал заковать их и отправить с фельдъегерем в Петербург. Немного успокоившись, Суворов спросил, как велик конвой великого князя, нашёл, что недостаточен, велел выделить часть своего при надёжном штаб–офицере и приказал Комаровскому отправиться с новым конвоем навстречу великому князю.

Прибыв к Константину Павловичу, Комаровский передал ему, что говорил фельдмаршал. "Так он очень сердит", сказал великий князь и задумался. Прибыв в главную квартиру, он скрепя сердце поехал к Суворову; тот с поклонами встретил его в передней, пригласил в кабинет и заперся с ним вдвоём. Беседа продолжалась с полчаса; великий князь вышел расстроенный, красный от слез. Суворов провожал его с прежними поклонами; проходя приёмную, где стояла свита Константина Павловича, назвал их мальчишками, пообещал то же, что Комаровскому.

Неизвестно, где находился во время боя Дерфельден, о нем нигде не упоминается.

Суворов хотел отдать приказ по армии, приписав случившуюся неудачу "запальчивости и неопытности юности", но этот порыв скоро прошёл. Но он помнил Басиньяну долго, и когда разговор касался этого в присутствии Константина, Суворов, не обращаясь прямо к великому князю, говорил: "Молодо–зелено; не в своё дело не мешаться".

Константин проникся к фельдмаршалу почтением и послушанием. Прислан учеником военного дела, он просил у него дозволения присутствовать при докладах и решении дел. Суворов согласился с тем, чтобы друг другу не мешать и одному другого не видеть. Константин Павлович, присутствуя при занятиях фельдмаршала со штабом, строго выполнял условие: входил тихо и садился где–нибудь в уголке.

На последнее, присланное в Борго–Франко приказание Суворова с угрозой военным судом, Розенберг отвечал, что в качестве подчинённого виноват без оправдания, но если главнокомандующий пожелает разобрать дело, то оправдает его совершенно. Однако Суворов при первом свидании высказал ему крайнее неудовольствие и не принял отговорок, в том числе и ссылки на великого князя. В приказе по соединённой армии Розенберг не поименован, но косвенно сделан ему строгий выговор. Суворов ставил на вид, что когда русские храбро и успешно наступали на неприятеля, вдруг услышали у себя в тылу барабанный сигнал к отбою и сбору, чего не следует делать и на ученьях. Во время этого же дела, австрийские войска Вукасовича стали проводить против Казале демонстративную переправу вблизи сильного неприятеля, и понесли чувствительную потерю. "Демонстрации — игра юно–военных", говорит Суворов в приказе, указывает на их бесполезность и даже вред, объясняет, что нужны не демонстрации, а "разъезды и обвещательные посты от конницы; разве в ущельях гор пехота употреблена быть может, и то с осторожностью, чтобы не была отрезана. Иначе военный суд разбирать будет". Одобряя храбрость войск при Басиньяне, Суворов хвалит Милорадовича, который шёл в атаку со знаменем в руке, в ручном бою сломал свою саблю и потерял под собой двух лошадей.

Государю было донесено об этом деле, как о недоразумении, не скрывая неудачи. Государь взглянул на это серьёзно и снова уполномочивал Суворова заменить Розенберга, если он недостаточно способен, Дерфельденом или кем иным, не стесняясь условиями старшинства. Но вместе с тем Павел I изъявил полное благоволение войскам, пожаловал награды по представлению Суворова, нижним чинам велел выдать по рублю, а находившимся под командою великого князя — по два. Суворов не сменил Розенберга. Вместо Розенберга поплатился другой: генерал–майор Чубаров 15 мая отставлен Государем от службы, о чем и сообщено Суворову. Впрочем, через два месяца он принят на службу снова, с прежним старшинством.

Проволочки продолжались и в следующие дни, потому что переправа Розенбергова корпуса шла медленно, по недостатку перевозочных способов и вследствие вздувшейся воды. В это время Суворов получил новые сведения о неприятеле и решил перенести все силы обратно на левый берег. Причины тому были: что Макдональд остаётся в неаполитанских владениях, Моро ожидает подкрепления и 25,000 французов идут с Рейна через Швейцарию в северную Италию. Пришло извещение, что принц Роган, прикрывавший фланг и тыл Суворова со стороны Швейцарии, разбит. Суворов принял меры для предупреждения опасности.

В новых вестях опять было мало правды. В Швейцарии и на Рейне этот месяц прошёл в бездействии, хотя французы могли быть подавлены превосходными силами австрийцев. Впрочем французы всё–таки оставили Энгадин, и небольшой французский отряд, окружённый неприятелем, отступил, открыв австрийцам путь к Сен–Готарду, пункту чрезвычайно важному. Генерал Лекурб с дивизией двинулся к Белинцоне. Принц Роган следовал туда же. На Монте–Ченере произошла встреча, Роган был разбит и отброшен, а Лекурб заняв Белинцону отрядом Луазона и отошёл назад к Сен–Готарду, не собираясь наступать или идти на соединение с Моро.

Макдональд не собирался оставаться в южной Италии, а шёл на соединение с Моро. Моро не ожидал подкреплений и не мог оставаться долго у Александрии, так как весь левый берег По был занят союзниками, путь к Генуе был закрыт при взятии Нови, в тылу кипело народное восстание, затруднявшее продовольствие войск и почти все сообщения армии были отрезаны.

Все это было неизвестно Суворову. Передвижение союзных войск на левый берег По назначено было на 5 число вечером. Но помешал Моро, тоже имея о расположении союзников неверные сведения. Он решил открыть путь в Геную через Нови и Бокетский проход. С этою целью дивизия Виктора перешла Бормиду в 6 утра и двинулась к Маренго; передовые австрийские войска под начальством Карачая отступили, послав гонца в австрийский лагерь при Торре ди Гарофолло. Меласа не было на месте, поднялась суета, поехали за приказаниями к Суворову в Сале. Так как туда было далеко, генерал Лузиньян решил идти с дивизией, и перед Сан–Джульяно встретился с французами. В это время от Нови к Камбио через С. — Джульяно проходил авангард Багратиона, во исполнение общего плана. Он пошёл на выстрелы и стал к флангам австрийцев. Лузиньян предложил Багратиону принять общее начальство, но тот отказался. Союзники стройно двинулись с барабанным боем вперёд. Французы держались и даже пытались обойти фланги, но безуспешно: Багратион отразил их встречными атаками. Казаки изрубили эскадрон французских гусар, отрезали небольшую часть французской пехоты, приперев её к реке Танаро, и тоже почти истребили. Стали подходить свежие австрийские войска из лагеря. Моро увидел, что здесь находятся главные силы союзников и в 4 часа пополудни приказал отступать. Преследовали вяло, французы отступили в порядке и разрушили за собой мост.

Суворов прискакал после сражения и остался недоволен: "Упустили неприятеля", сказал он с досадой. Поужинав поджаренным луком с хлебом и небольшим куском балыка, он ночевал на поле боя, а на утро расспросил атамана Денисова о ходе боя и участии в нем русских войск, хорошо ли Багратион атаковал и бил ли в штыки. Денисов, находившийся с Багратионом в дурных отношениях, высказал всю правду, а может быть и больше.

В деле при Маренго 5 мая было 7–8,000 французов, союзников несколько больше. Потери сторон одинаковые, 500–600 человек, в том числе свыше 100 пленных французов. Как басиньянское дело для русских, так и маренгское для французов могли кончиться гораздо хуже. Союзники могли бы выманить всю французскую армию из–за Бормиды и нанести ей полное поражение. Но по несчастной случайности маренгское дело, подобно басиньянскому, происходило в отсутствие Суворова. Честь победы при Маренго принадлежит Багратиону, который был за него награждён орденом св. Александра Невского.

После неудачной попытки открыть прямой путь на Геную Моро покинул позицию при Александрии двумя другими дорогами, более кружными и трудными. Несколько дней это было неизвестно Суворову, и он приводил в исполнение прежний план, приостановленный переходом французов через Бормиду. 7 мая войска пошли по назначенным маршрутам, но 10 и 11 простояли у Кандии и Лангоско, пока строились мосты через По. Тем временем французы оставили Казале и Валенцу, которые и были заняты союзниками; здесь были больше 100 раненых русских и 34 орудия, в том числе одно русское, потерянное при Басиньяне. Посланные за По казачьи разъезды не нашли французов нигде до самой реки Танаро; жители сообщали об отступлении Моро на Асти, но куда он затем ушёл, оставалось неизвестным. Очищение Валенцы указывало, что французы отступают от Александрии, но Суворов этого не разгадал и их не преследовал, хотя время для истребления остатков республиканской армии ещё было.

Преследование Моро, осада тыльных крепостей и взятие Турина — несовместимые задачи, и он решил, продолжая блокаду и осаду выделенными на то отрядами, овладеть Турином.

Уничтожить армию Моро было предпочтительнее, так как Моро мог уйти, а Турин нет, но невозможно отрицать и громадные выгоды немедленного захвата Турина. Занятие столицы Сардинского королевства было важно в политическом отношении. Кроме того, заняв Турин, Суворов мог отрезать армии Моро пути для получения подкреплений и запасов из Швейцарии и Савойи. Он рассчитывал, что голод заставит французов покинуть Пьемонт, а восстание жителей задержит их до прибытия союзной армии и их истребления, после чего Генуя падёт сама. Наконец, в Турине были огромные склады, артиллерийские парки и арсенал. Суворов скорбел, что тратит столько времени и сил на блокады и осады; туринские средства могли его в известной степени выручить.

Союзная армия шла к Турину двумя колоннами, Меласа и Розенберга. Швейковский послан взять Александрию, Отт и Край прикрывали тыл от французов со стороны средней Италии. Суворов шёл с армией к Турину. Штабные часто рассылались в колонны для присмотра, и при нем оставался только небольшой казачий конвой. Уезжая верхом вперёд, Суворов слезал с лошади, ложился невдалеке от дороги в винограднике или в тени строения и смотрел на проходившие войска. Затем выезжал на дорогу, ехал между солдатами и беседовал с ними. Задние спешили вперёд, усталые прибавляли шагу, приободрялись.

Жара стояла страшная. Суворов, желая объехать колонну, взял в сторону и перескочил широкий ров, так что все невольно вскрикнули. Обогнали колонну, ехали часа 4, войска остались далеко позади. Шателер был послан вперёд с частью войск для необходимых распоряжений и переговоров с неприятелем. Суворову хотелось узнать о результатах миссии генерал–квартирмейстера, и он все ехал вперёд. В его свите было 3–4 человека, конвой из десятка казаков, не было проводника, а в Турине были французы. Наступила ночь. Атаман Денисов обратился к Горчакову с советом — остеречь фельдмаршала, так как его могут захватить в плен. Горчаков отозвался, что не смеет. Тогда Денисов заступил Суворову дорогу и объяснил, что так ехать дальше нельзя. Суворов отвечал, что ему необходимо видеть Шателера, Денисов вызвался за ним съездить.

Шателер предложил гарнизону сдать город. Пьемонтский генерал Фиорелла с гарнизоном в 3,400 человек отвечал, что будет защищаться. Шателер приказал открыть артиллерийский огонь по форштату, французы ответили тем же. Суворов приказал окружить город подходившими войсками. Завтра, 15 мая, устроить батареи, к вечеру их вооружить и в первом часу ночи на 16‑е открыть огонь. Если к 3 утра город не сдастся, штурмовать его.

Сделав распоряжения, Суворов подъехал к предместью, остановился у фонтана и восхищался прелестной итальянской ночью, хвалил роскошную южную природу. Вблизи стали ложиться французские ядра. Денисов, не теряя времени на убеждения, схватил фельдмаршала поперёк и побежал с ним в сторону. Озадаченный Суворов вцепился ему в волосы (но не драл), назвал его "проклятым", спрашивал с негодованием, что он делает. Денисов спустил его с рук во рву и так как Суворов все хотел к фонтану, то повёл его якобы по желанию, но в другую сторону, подальше от ядер, в безопасное место.

На рассвете 15 мая двинулись войска. Суворов поручил Горчакову написать Фиорелле предложение сдаться. Комендант отказался: "Атакуйте меня, и тогда буду отвечать". Суворов приказал отрыть траншеи, ставить батареи и бомбардировать город два дня.

Но жители Турина и национальная гвардия впустили союзные войска. Это произошло так внезапно, что многие французы не успели спастись в цитадель и скрылись в городских домах. Фиорелла пытался помочь им вылазкой из цитадели, но безуспешно. Французов перебито около сотни, вдвое взято в плен, втрое больных и раненых. Взято без малого 400 орудий, 20,000 ружей и огромное количество военных запасов. В 3 часа пополудни Суворов вступил с войсками в Турин. Улицы были полны народом, раздавались восклицания с виватами императорам Францу и Павлу.

Суворов поместился в нижнем этаже одного дома; великому князю отвели дворец, от которого он отказался и провёл ночь за городом в расположении австрийских войск. Фиорелла прислал парламентёра с объявлением, что будет вести канонаду, пока союзники не очистят город. Говорили, что парламентёр был послан разведать, где стал Суворов, дабы стрелять в ту сторону, и хотя французский офицер проезжал по улицам с завязанными глазами, но кажется успел в своём намерении. Около полуночи с 15 на 16 мая огонь был открыт, так как Фиорелла хотел наказать жителей за измену. Суворов доносил, что неприятель "поздравлял победителей непрестанною пальбою, градом бомб, картечей и калёных ядер до рассвета, причём убито в городе из обывателей два человека и досталось жестоко черепице крыш". В трёх местах загорелось; во дворе фельдмаршала убито несколько лошадей, оторвано несколько рук и ног. Донской атаман решился войти к Суворову в спальню. "Что ты, Карпович", — спросил Суворов проснувшись или делая вид, что спал. Денисов доложил, что бомбардируют из цитадели и целят в этот дом. "Оставь меня, я спать хочу", — отвечал Суворов и повернулся лицом к стене. Денисов вышел, но скоро послышался голос Суворова, требовавшего дежурного генерала.

Жители Турина пришли в отчаяние. Суворов велел Горчакову написать французскому коменданту снова. Горчаков стыдил Фиореллу за принятое решение; говорил, что если при занятии Турина погибло несколько французов, то виновен в этом один он, Фиорелла, а не жители, ибо не могли же 300–400 человек отстоять город против многочисленной армии. Горчаков предупредил Фиореллу, что если канонада возобновится, то будут выведены на эспланаду цитадели пленные французы, не исключая больных, и останутся под огнём, пока будет продолжаться пальба по безвинным гражданам. Угроза подействовала: комендант объявил, что не станет стрелять по городу, если союзники обяжутся не вести атаки с городской стороны. Суворов согласился, и в тот же день была заключена капитуляция. Городское управление издало объявление, где приглашало жителей Турина спокойно приняться за обычные занятия.

В тот же день получено донесение о сдаче генералу Повало–Швейковскому Александрии на капитуляцию. Генерал Гарданн, с 3000 человек гарнизона, сдал город и отступил в цитадель с тем, чтобы союзники ничего не предпринимали против цитадели со стороны города и чтобы раненые французы, оставленные в городе, по выздоровлении получили свободу и право вернуться в отечество. Их было до 600, да 30 русских и австрийских пленных; бывшие в крепости пьемонтские солдаты вступили на службу в союзную армию. Суворов был недоволен этими условиями, которые противоречили данной Швейковскому инструкции, и писал Разумовскому: "Рекрут генерал–лейтенант Швейковский сделал капитуляцию как невежда с комендантом александрийского замка о увольнении оставшихся в городе больных и раненых, с другими не лучше артикулами". Досаду в официальном донесении он скрыл.

Взята Феррара и миланская цитадель. Феррара (город и цитадель) была хорошо вооружена, а цитадель можно было взять только правильной осадой. Но малодушный комендант после первых выстрелов генерала Кленау, причинивших в цитадели пожар, согласился на капитуляцию перед отрядом, который немногим превышал гарнизон, и положил оружие с обязательством не служить полгода против союзников. Австрийцам достались 1500 ружей и 75 пушек. После кратковременной осады сдалась и миланская цитадель; гарнизон в 2000 человек отпущен без оружия с условием не служить против союзников год. Взято 119 орудий, в том числе 30 осадных, и много военных припасов. По случаю этих успехов, назначено было празднество на 17 мая.

По занятии Турина Суворов решил восстановить королевство и королевскую армию, которая насчитывала 40,000 войск и 26,000 милиции. Он поручил формирование армии графу Сент–Андре, генералу Латуру и подполковнику Атемсу. Ранее он издал прокламацию к пьемонтским войскам. В ней говорилось, что союзники вступают в Пьемонт для восстановления короля, что главнокомандующий приглашает всех присоединиться к избавителям и обещает, что они не будут присягать никому, кроме Сардинского короля. Через два дня объявлена прокламация к пьемонтскому народу: народ призывался к оружию для защиты религии и охранения собственности каждого. Суворов приказал передовым партиям войск распускать слух о скором прибытии герцога Аостского и короля.

Таковы были и намерения императора Павла. Однако он стал допускать возможность противоположных австрийских замыслов, и в словесных его повелениях, записанных Ростопчиным, мы встречаем от 14 мая 1799 года: "Заготовить декларацию Венскому двору, в случае желания и намерения его присвоить что–нибудь в Италии". Когда было получено донесение Суворова о взятии Турина, Государь написал ему 7 июня: "Коль скоро овладеете туринскою цитаделью, уведомьте о сём Сардинского короля, пригласите возвратиться в Турин и восстановите на престоле".

Суворов восстановил должности, звания, титулы, ордена, существовавшие в царствование Сардинского короля, а все распоряжения по введению новой администрации возложил на временный верховный совет. Губернатором Турина назначен Сент–Андре, доверенный короля, а управление Пьемонтом возложено на генерала де-Латура. Национальную гвардию, хотя она была республиканского происхождения, он не стал распускать, так как большинство гвардейцев не сочувствовало французам. Им приказано продолжать службу для охраны спокойствия в городе, но у жителей велено отобрать оружие и военные запасы, а также выдать французов, скрывавшихся в домах.

Меры эти вызвали в Вене неудовольствие, и австрийский император обратился с рескриптом. Он писал, что в землях, занятых союзными войсками по праву завоевания, не может быть иной власти, кроме его, императора Австрийского, поэтому гражданское управление и политика должно быть в распоряжении Венского кабинета; что пьемонтские солдаты должны призываться не под знамёна Сардинского короля, а на службу австрийского императора, ибо долгая война требует покрытия потери людей из областей, отнятых от неприятеля.

Корыстные виды Венского двора обнаружились с полной ясностью. Внутреннее управление вверялось австрийским комиссарам, распоряжения по снабжению союзных войск и употребления для того средств занятого края поручено Меласу. Офицеры и солдаты бывших пьемонтских войск принимались исключительно на пополнение австрийской армии, что в несколько раз уменьшило число охотников. Все прокламации и объявления после 16 мая издавались уже от имени генерала Меласа, как уполномоченного Римского императора. О Сардинском короле в них не упоминалось. Эгоизм Венского двора по мере успехов Суворова креп, и поводы к взаимным неудовольствиям множились, потому что захватывали не только политическую, но и военную область.

Суворову снова приказано австрийским императором держаться плана операций, изложенного в прежних рескриптах, и переход союзников на правый берег По принят за нарушение инструкции. Австрийский император требовал, чтобы все планы Суворова были отставлены, а сосредоточились на взятии Мантуи и миланской цитадели, для чего усилить осадные корпуса. Главной армии занять положение для охраны сделанных завоеваний. Особенно заботились в Вене о скорейшем взятии Мантуи и обращались беспрестанно к русскому послу Разумовскому, о чем он официально сообщал Суворову. Но, пользуясь проездом через Вену сына Суворова, Аркадия, Разумовский послал ему с этой верной оказией частное письмо, советуя продолжать по–прежнему, не заботясь о боязливости Венского двора, который напуган прошедшими бедствиями, а после сам будет "благодарить, славить и обожать". Совет был рискованный, в виду неоднократных подтверждений за подписью императора.

Барон Тугут был очень не доволен русским полководцем, который не хотел состоять в его услугах. Жёлчный нрав и беспредельное самолюбие руководителя Венского кабинета не терпели в исполнителях ни малейшей самостоятельности, из–за чего высшие ступени армии были заняты крайне посредственным людьми, преданными первому министру исполнителями его воли. Желая во что бы то ни стало согнуть волю Суворова, Тугут пошёл к цели окольным путём и действовал через своих клевретов, занимавших высшие посты в армии. Интрига, сплетня, донос, противодействие главнокомандующему или по крайней мере умышленно создаваемые затруднения, сделались повседневным явлением. Под предлогом — не отвлекать фельдмаршала к предметам второстепенной важности, — гражданская, политическая и военно–хозяйственная власть вручены были тупому, ограниченному Меласу, руководить которым было гораздо удобнее. Завязались прямые сношения австрийских генералов с гофкригсратом. Суворов перестал им доверять, видя в них недругов и Тугутовых шпионов. Единство, стройность в распоряжениях исчезли; недоразумения, не только невольные, но и умышленные, участились; приказания доходили до австрийских войск медленно, неверно, иногда в таком виде, который прямо противоречил первоначальному смыслу. Затруднения и беспорядки в снабжении армии продовольствием возрастали по дням; магазинов было мало, и войска на походе кормились большей частью реквизиционным способом, а лошади — подножным кормом. Хлеб, доходивший временами до солдат через посредство австрийских комиссаров, сплошь да рядом был дурно испечён, из порченой муки, мясо несвежее, вино разбавлено водой, так что жаловались неизбалованные русские войска. Он принялся исправлять зло, насколько возможно. Распорядился, чтобы приказания из главной квартиры в австрийские войска шли прямо ближайшим начальникам, а не через Меласа, которые должны уже были сами доводить их до сведения Меласа. Велено австрийскому провиантмейстеру и земским комиссарам получать наряды и распоряжения от генерал- квартирмейстера Шателера, знакомого с общим ходом и планом военных операций. Но эти меры, ослабляя зло не исцеляя его. Они даже принесли вред: Шателер был поставлен в необходимость действовать не так, как указывалось из Вены, стал в холодные отношения с Меласом и навлёк на себя неудовольствие Тугута.

Все это освещает дело с невидной его стороны и даёт каждому непредубеждённому возможность убедиться, что нити злой воли, портившей общую задачу союзников, шли не от Суворова, а от Тугута. Этот узкоглазый руководитель австрийской политики был, подобно Цезарю Борджиа, неразборчив в выборе средств для достижения целей. Он отличался кроме того какой–то неразумной ненавистью к России, может быть именно из–за того, что помощь России была необходима Австрии как последний ресурс. Что было делать с ним Суворову, особенно в описываемый период кампании, когда зло только что начинало назревать и не поражало ещё глаз? Протестовать — бесполезно и нельзя; жаловаться своему Государю — преждевременно. Оставалось только переписываться с русским послом в Вене, побуждая его к противодействию интригам и козням.

В письмах к Разумовскому он касается некоторых больных мест, особенно военной стороны предмета. Он пишет, что много бы набралось добровольных пьемонтских войск для борьбы с французами, если бы их дозволили формировать на предложенных им основаниях, притом они ничего бы не стоили Австрии. Он указывает, что в этом случае пример французов, в быстрых их завоеваниях, заслуживает полного внимания, поясняя, что "после можно распустить, если не нужно". В особенности настаивает Суворов на наступательном образе действий, говоря, что в наступлении французы ушли дальше других, что благодаря отступлению была потеряна Италия с предградием Вены, а в наступлении эрцгерцог Карл выгнал из Германии две армии. Объясняя невыгоду оборонительной кордонной системы, Суворов вразумляет Разумовского, что таким образом погибли тут Болье, Альвинци и Вурмзер, а Бонапарт победил, и что ему, Суворову, видно также придётся погибнуть, тем паче, что "недорубленный лес опять вырастает". Особенно сокрушало его, что значительная часть союзной армии оставалась сзади, при крепостях. "Как бы ни была Мантуя драгоценна, все же не стоит потеряния лучшего времени кампании", и восклицает: "Спасителя ради, не мешайте мне".

Ход кампании до занятия Турина не удовлетворял Суворова и в значительной степени не зависел от его воли. Конечно, он делал ошибки и продолжал их делать в Турине, раздробив часть сил для овладения краем и очищения его до Альп. И хотя причина в недостатке сведений о Моро, но и в скудости известий Суворов неправ: в его распоряжении находилось достаточно лёгкой конницы для разведочной службы. Союзники владели всем краем вокруг Моро и должны были иметь о нем верные сведения. Но некоторые участники кампании отмечали, что французская партия была сильна в западной части северной Италии, и это затрудняло получение верных известий о французах.

Все, начиная с безусловных венских инструкций и кончая свойствами австрийского интендантства, создавало русскому полководцу очарованный круг, из которого он не мог вырваться. Чтобы исчерпать предмет до конца, надо рассмотреть выдвинутое австрийцами обвинение Суворова и русских в грабительстве.

В Италии и обстановка войны, и присмотр за войсками были не те, что в Турции или Польше. Бывали случаи грабительства, и в начале быть может не редкие. Был отдан приказ, что за все беспорядки отвечает генерал–гевальдигер, который должен иметь помощников в хвосте каждой колонны, при взводе драгун и десятке казаков. "Суд короткий", говорится в приказе: "старший в полку или в батальоне прикажет обиженному все сполна возвратить, а ежели чего не достаёт, то заплатить на месте из своего кармана; мародёра — шпицрутенами по силе его преступления, тем больше, ежели обиженного на лицо не будет". Суворов обращался к Розенбергу: "Андрей Григорьевич, Бога ради учредите лучший порядок; бесчеловечие и общий вред впредь падают на особу вашу". Отдельные случаи были, но это зло неизбежно всегда и всюду. Строить на них характеристику армии несправедливо, особенно австрийцам, которые сами имеют дурную славу о Хорватах, распространённую в западной Европе. Да и поводы к мародёрству русских солдат создавались австрийцами же, неисправностью их провиантских чинов и учреждений. Багратион, узнав однажды о прибытии транспорта с печёным хлебом для других войск, удержал его для своего отряда, потому что уже третий день нуждался в провианте. Казачий полковник Поздеев доносил, что его полк третий день не получает провианта и фуража и что хотя он посылал с требованием в магазин, австрийский генерал Цопф приказал не выдавать. Подобные жалобы заявлялись русскими начальниками часто, и русский обер–провиантмейстер лейтенант Крок рапортом подкрепляет их справедливость. В лучших случаях, когда войска не нуждались в хлебе, им приходилось зачастую питаться всухую, вместо простой, но сытной и питательной пищи, к которой они привыкли в России. И это происходило в богатой стране, полной продовольствия, которое кололо глаза и раздражало аппетит. Однажды на переходе группа солдат расположилась на берегу реки. Закусывали тем, что имели при себе, и смачивали горло водой, хлебая её деревянными ложками из реки. Наехал случайно Суворов; "Что ребята вы тут делаете", спросил он: "Итальянский суп хлебаем, ваше сиятельство", отвечали солдаты. Суворов подсел к ним, взял ложку, похлебал воды, похвалил итальянский суп и сказал, что "теперь сыт, совсем сыт". Садясь на лошадь и прощаясь с солдатами, он им заметил, что французы невдалеке, у них пропасть разного добра и надо только до них добраться, а там уж будет приправа к супу.

Каковы бы ни были нарекания на Суворова и на русские войска, Император Павел был ими доволен, и вся Россия тоже. "Честные и верные сыны отечества составляют хор, воспевающий победы ваши, а злодеи ваши и тварь пресмыкающая грызёт землю и боится блеска славы вашей", писал Суворову Ростопчин. Государь приказал справиться, сколько есть готовых крестов св. Анны, чтобы послать тотчас же Суворову 500, "в его волю". В начале июня Государь писал ему: "В первый раз уведомили вы нас об одной победе, в другой о трёх, а теперь прислали реестр взятым городам и крепостям. Победа предшествует вам всеместно, и слава сооружает из самой Италии памятник вечный подвигам вашим. Освободите её от ига неистовых разорителей, а у меня за сие воздаяние для вас готово". В полтора месяца северная Италия была очищена от неприятеля. В руках французов оставались только крепости Мантуя и Кони да туринская, александрийская и тортонская цитадели.