Генералиссимус князь Суворов

19. В Польше после войны. 1794–1795.

Война 1794 кончилась так быстро, что союзные правительства, особенно русское, были застигнуты врасплох. Ни из Петербурга, ни от Румянцева Суворов не имел никаких наставлений и полномочий. Безбородко неоднократно говорил о необходимости дать Суворову инструкцию на случай взятия Варшавы, но на его настояния не обратили внимания. Суворов вёл дело по своему усмотрению. Он объявил амнистию именем Императрицы, отчасти восстановил правительство, существовавшее до революции, лучше сказать, оно восстановилось само, а Суворов не препятствовал. Теперь можно было ожидать инструкций, что Суворов и сделал, заботясь лишь, чтобы военное имущество попало в руки победителя.

Первое предписание пришло от Румянцева 6 ноября. Он писал, что сдача Варшавы "на дискрецию" делает её нашим завоеванием, а потому управление должно проводиться русской военной властью, с устранением короля от участия в делах. Участников революции и войны надлежит лишать свободы. Доходы, контрибуции и продовольствие забирать, не заботясь об инсургентах. Румянцев выражает надежду, что "Варшава покорена едино и единственно высочайшей воле, что все преступники в злочинии томятся" и прочее, т. е. значительно жёстче, чем сделал Суворов. Последующие предписания Румянцева проникнуты тем же духом, но безапелляционных приказов не даётся, вероятно потому, что должны быть инструкции из Петербурга.

Высочайшее повеление от 21 ноября было получено Суворовым через месяц по покорении Варшавы. Оно по сути совпадает с предписаниями Румянцева, но подробнее в частностях, и в нем ещё более указаний по предметам, которые давно были исполнены и решены. Повелевается преследовать вышедших из Варшавы инсургентов, не изнуряя войск. Вести затем русские войска на зимние квартиры по правому берегу Вислы, от устья Вепржа, куда примкнёт линия австрийцев, до устья Нарева, где начнётся линия пруссаков, причём Ферзена направить в Литву, а Дерфельдену расположиться по Нареву до литовских границ. Военное имущество отобрать и послать, как и пленных, в русские пределы. Гарантированную неприкосновенность лиц и имущества соблюсти, но главных деятелей апрельских событий и всех членов бывшего верховного совета арестовать и прислать в Петербург. Короля препроводить в Гродно. Иностранным посланникам объявить, что миссия их кончена. Взять с Варшавы сильную контрибуцию деньгами и предметами, нужными для войск, принуждая при надобности военной силой. Арсеналы и всё, принадлежащее короне, отобрать в казну, также регалии королевские, бунчуки, знамёна, печати, маршальские жезлы и проч., равно публичную библиотеку Залуского и все архивы, произведя обыск монастырских архивов под предлогом отыскания оружия. Управление краем проводить, по праву завоевания, военной властью от имени русской Императрицы, уничтожив введённые революцией советы и департаменты, никаких протестов и манифестаций не допускать. Так как удержание Варшавы требует большого числа войск, которые трудно продовольствовать, то, вследствие близости к прусской границе, предложено прусскому королю взять её на попечение и занять своими войсками. Если, по извещению русского посланника из Берлина, окажутся препятствия с прусской стороны, разрешается оставить Варшаву, предоставив собственному жребию. Решение участи Польши будет принято с согласия союзников.

Таковы были официальные указания, сделанные Суворову как правителю завоёванного края. Нельзя сказать, чтобы им были недовольны за самостоятельные шаги, но он затруднил правительство в категорической постановке дела. Суворов "не нашёлся в нужных по обстоятельствам мерах", говорит Безбородко в своих письмах, и это же выражение в переписке других государственных людей. Оно не совсем верно отражает действительность. Суворов не колебался в выборе пути, а избрал единственный, отвечавший по его мнению обстоятельствам. Правительство знало, что Польша подвергнется окончательному разделу, а Суворову это было неизвестно. Не могли знать видов Петербургского кабинета и дипломаты, бароны Аш и Бюлер, помогавшие Суворову. И, так как первые шаги Суворова вели к быстрому разоружению польского войска и умиротворению края, нельзя сказать, что он не нашёлся.

Из–за позднего прибытия инструкций возникли затруднения, ибо теперь приходилось переделывать уже сделанное. Суворов не отличался податливостью, и в Петербурге опасались, чтобы он, "взяв совсем иное понятие о короле и о прочих, не нанёс беспокойств с неугомонными поляками". Он не мог не повиноваться, но не смотрел на себя как на колесо для механической передачи движения. Он был на месте, у дела; план мог быть составлен в общих чертах в Петербурге, но исполнение его следовало предоставить локальным, так как средства к удержанию края в спокойствии вытекали из местных условий.

Он отвечал Румянцеву, не имея ещё рескрипта Екатерины, что "кабинетной политики не знает", что все, что следует отправить внутрь России, будет отправлено, и в варшавских цейхгаузах ничего не останется; что магистрат остался при своём деле под ведением коменданта Буксгевдена; что по крайнему оскудению земли, никаких сборов (контрибуционных) проводить нельзя. "Все предано забвению, в беседах обращаемся как друзья и братья". Отношения его к полякам были так хороши, что начальники инсургентов обращались к нему (до обезоружения) с просьбой позволить продолжать войну с пруссаками, на что Суворов отшучивался, говоря, что это неприлично.

За сообщения между войсками на зимних квартирах он не опасается, потому что инсургентов нет и везде спокойно. Для удержания Польши с Литвой в спокойствии достаточно 20,000 войска, а позднее довольно будет и половины. На напоминания Румянцева о постоянной бдительности и осторожности Суворов отвечает, что опасаться нечего, везде тихо и будет тихо.

Государыне он донёс следующее. При сдаче Варшавы объявлена Императорским именем всем покоряющимся свобода и забвение, потому что эта мера успешнее всего способна умиротворить край. От прощёных взяты реверсы, что будут жить спокойно и воздержатся от вредных для России и её союзников замыслов. Лица эти уволены с паспортами по домам. Согласно повеления, президент верховного совета Закржевский и члены его Потоцкий и Мостовский будут отправлены в Петербург, но он обнадёжил их помилованием. Высочайшая воля будет объявлена польскому королю по учреждении почтовых станций от Варшавы до Гродна. Варшава без пропитания, а потому и самая малая контрибуция совсем бы её разорила. Поэтому контрибуция не налагается, а взамен приказано забирать скарбовые доходы. Польское правительство упразднено, но городской магистрат возобновлён; он действует под наблюдением генерала Буксгевдена, отличаясь приверженностью к русской Императрице. Протесты, манифестации и подобного направления книги и сочинения запрещены. Архивы и библиотеку Залуского приказано тайному советнику Ашу отыскать и приготовить к отправке. Артиллерия, оружие, амуниция и другие военные предметы перевозятся в русские пределы. По сношению с прусскими и австрийскими властями открыт ввоз из–за границы припасов, и жители Варшавы и квартирующие в ней войска будут иметь пропитание. К тому же, трудно перемещать зимой отдыхающие на винтер–квартирах войска, и они оставлены на местах впредь до нового повеления. прусскому королю сообщил, что русские войска остаются в Варшаве.

Спокойный, уверенный тон донесения Суворова, уступки по одним вопросам и отстаивание решений по другим, сознательное отношение к делу без упрямства и личного самолюбия не осталось без результата. В Петербурге успокоились, но временами беспокойство возвращалось, подымалась тревога, раздавались нарекания на Суворова. "Теперь, по положению нашему, наиболее надлежит со всех сторон ожидать сквозных ветров", писал Хвостову Курис, правитель канцелярии Суворова. В "сквозных ветрах" недостатка не было, потому что не было недостатка в тревожных симптомах, которые Суворову представлялись пустыми, а в глазах других вырастали до огромного размера.

Безбородко пишет Воронцову: "Вся Галиция полна польскими эмигрантами, и там готовы к бунту, и не встретят много к тому затруднений". Кочубей сообщил из Константинополя, что по слухам, французы стараются возбудить в Венгрии и Польше волнения, и неудовольствие поляков произведёт взрыв при первом удобном случае. Он этого не опасается, но считает долгом донести. Румянцев пишет о грозящем в Венгрии и Галиции возмущении, о том, что прусские и австрийские войска двигаются к местам, занятым русскими. Сверх находящихся в Галиции 24,000 человек австрийцы двинули через границы Венгрии ещё 60,000; что дух польского возмущения далеко не исчез, что доказывается особенно подмётными письмами; во многие места под видом купцов отправлены из Молдавии эмиссары, и необходимо учредить строгий надзор над всеми иностранцами. Князь Репнин извещает Суворова (в марте 1795), что разнёсся ложный слух о бегстве Косцюшки из плена, и принимаются меры к предупреждению в Литве волнений.

Суворов, зная положение дел, не придаёт серьёзного значения этим опасениям. Он разубеждает Румянцева, ручается за спокойствие; говорит, что в Галиции всего 12,000 австрийских войск, а не 74,000; если австрийцы предпримут военный поход, то не против нас, а против пруссаков. Но как ни убедительно говорит за Суворова время, проходящее месяц за месяцем в полной тишине, петербургские руководители распаляют воображение ужасающими призраками будущего или просто будируют, что Суворов слишком много напортил, чтобы им можно было все исправить. В оценку порядка в Польше вмешивалось и оскорблённое самолюбие заправил, из рук которых ускользала доля прямого дирижирования делом. В письме одного из государственных людей, Трощинского, к А. Воронцову, читаем: "Все чувствуют ошибку Суворова, что он с Варшавы не взял большой контрибуции, но не хотят его в этом исправить, из смеха достойного уважения к тем обещаниям, какие он дал самым злейшим полякам о забвении всего прошедшего и о неприкосновенности ни к их лицам, ни к их имениям". Таковы были понятия о силе обещаний, данных именем Императрицы!

Безбородко был не столь категоричен, но тоже относился критически к порядкам в Польше. Особенно он не мог примириться, что Суворов сразу не отстранил короля и других высших властей от управления и не поставил русских военных начальников. "Горячка в поляках действовать не перестаёт", говорит он в одном из писем. В другом — что Суворов "скорее всю Варшаву истребит до основания, чем даст своих сюрпренировать", но опасается, что там существует "мятежное гнездо", хотя и не отрицает, что полиция Буксгевдена "очень бдительна". В сущности, опасность сводится к тому, что Понятовский живёт свободно в Варшаве, ходит без орденов, в революционном плаще, содержит на свои средства и угощает множество офицеров, которые говорят Бог знает что на наш счёт. Кроме того, беспокойных из черни высылают за прусский кордон, где их пишут в солдаты, а следовало бы, как предлагал Буксгевден, "посылать ради страха в Киев, для употребления в дальние гарнизоны и работы". "Того только и ждать, что вспыхнет огонь", продолжает Безбородко и затем, незаметно для себя, обнаруживает главную причину недовольства: "Вообще дела после взятия Варшавы пошли странным ходом: наши новые министры и правители в полном удостоверении, что добрый оборот дел есть их единственная работа, зачали нас худо трактовать, так что мы не знаем уже ничего, что там делается. Суворов себя исключает сам из зависимости старого фельдмаршала (Румянцева), а сей последний и сам удаляется от распоряжений по той части; князь Репнин весьма малодушествует и видит всякую беду втрое".

Но мы встречаем в переписке высоких людей эпохи если не полное признание заслуги Суворова, то свидетельство того, что Польша находилась в совершенном повиновении и серьёзных опасений не возбуждала.

Суворову приходилось защищать свою систему от нареканий. Он клеймит сарказмом репрессивные побуждения, говоря, что у поляков взято уже все: пожитки, артиллерия, оружие, военные запасы, а взамен выданы паспорта. "Острый и значащий ответ", замечает лицо, приводящее его слова. Суворов, делая уступки где это неизбежно, продолжал прежний путь, глубоко убеждённый в его благодетельности. Аресты производились лишь единичные, на основании высочайшего повеления от 21 ноября 1794. Ещё до появления Суворова было отправлено в Петербург несколько человек, в том числе взятые в плен Косцюшко, его секретарь Немцевич и адъютанты Гофман и Фишер, затем арестованы Суворовым Вавржецкий, Закржевский, Игнатий Потоцкий и Мостовский. Теперь то же сделано с разорившимся банкиром Капустасом, близким к Колонтаю, а также с сапожником (из шляхтичей) Килинским, как с лицами, принимавшими в революции выдающееся участие, причём последний был одним из вдохновителей варшавской апрельской резни. Капустас и Килинский, арестованный в Познани и выданный пруссаками, отправлены к Румянцеву, а от него в Петербург.

Больше арестов Суворов не проводил, но и эти он как бы старался возместить милосердием и ходатайствами. По взятии Варшавы он доносил, что, хотя Закржевский куда–то скрылся (он уехал с Вавржецким), но "по добродушию непременно явится или письменно отзовётся." Когда это сбылось, Суворов обращается к Румянцеву с добрым словом о Закржевском, указывая, что при народном волнении в Варшаве, он с опасностью для жизни спас нескольких благомыслящих магнатов. Суворов поручает заступничеству своего начальника бывшего коменданта Варшавы Орловского, называя его добрым и достойным человеком, который попечением о русских пленных заслужил общую их благодарность. Он обращается к киевскому коменданту с просьбою освободить под реверсы 4 офицеров, взятых в плен в сражениях и отправленных в Киев, объясняя, что "все они люди честные, ни в чем по делам невинные" и имеют в Польше свои семейства и деревни. Генерала Гелгуда, который не сразу согласился подписать реверс, и которому потом понадобилось ехать по делам в Петербург, Суворов рекомендует графу Платону Зубову и поручает в его покровительство. Тогда же он просит Хвостова похлопотать об освобождении Грабовского, взятого в одном из сражений в плен и находящегося в Смоленске, и поручает позаботиться об оказании пособия бедной семье одного польского чиновника. Он обращается к Зубову за испрошением высочайшего повеления о принятии в русскую службу польских офицеров, "весьма достойных людей, не имеющих пропитания".

Было бы слишком продолжительно перечислять все просьбы, представления и ходатайства Суворова о поляках разных общественных положений, их жёнах, семействах и проч. Он сносился но этому предмету даже с русским посланником в Вене, а число писем такого содержания к Зубову громадно. Чтобы понять, как широко применял Суворов милосердие к безоружному неприятелю, стоит привести цифры из донесения Румянцева. Отпущено на свободу генералов, взятых на штурме Праги — 2, по покорении Варшавы 5, генерал–поручиков по покорении Варшавы 5, генерал–майоров 6. Штаб и обер–офицеров по покорении Варшавы и позже явившихся — 829, взятых при штурме Праги — все.

Сохранилось письмо коменданта Орловского Косцюшке, где пишется, что в обрушившейся на Польшу катастрофе остаётся утешаться "великодушием и мягкостью, с которыми победитель относится, насколько может, к побеждённым".

Не то было у союзников, в особенности в Пруссии. Как только инсурекция в Великой Польше прекратилась, учреждена комиссия для наказания тех, кто принимал участие в восстании. В Пруссии и до того было много недовольных тягостями и рекрутскими наборами, теперь гнёт этот увеличивался новым денежным сбором, которым были обложены все, участвовавшие прямо или косвенно в инсурекции. "Если бы прусский король вздумал предпринять что либо против России, то большая часть жителей употребит оружие в нашу пользу", пишет Суворов Платону Зубову в середине 1795. В Австрии поляки чувствовали себя менее угнетёнными, но зато занятые области Польши австрийцы обирали дотла.

Румянцев доносит Екатерине в июне 1795, что австрийцы решили оставить часть занятых ими земель. Они выправляют налоги по день выхода и требуют обывательские фуры для всего им принадлежащего, даже соломы. Пустили в обращение нарочно чеканенные для Польши деньги, которых в уплату податей и налогов не принимают.

Для большей наглядности, продолжим параллель с действиями Суворова. В Польше не было привычки к бумажным деньгам; их принимали неохотно и на них стоял низкий курс. При взятии Вавржецкого, таких денег было найдено в его войсковой кассе 768,554 польских злотых. Посоветовавшись с варшавским магистратом, Суворов приказал их истребить.

Затруднения по продовольствию войск были громадные; во время военных действий с ними ещё справлялись кое–как, пользуясь правами войны, но по взятии Варшавы Суворов отверг эти способы как не подходящие. Препятствия к пропитанию войск сделались почти неодолимыми, и Дерфельден и Ферзен, продолжавшие состоять по внутренней службе у Репнина, донесли ему об этом. Затруднения были облегчены, как раньше сказано, открытием беспрепятственного ввоза из–за границы. Суворов не стал собирать продовольствие под квитанции, а для покупки фуража у поляков назначил за сено и овёс довольно высокие цены, которые лишь при новом урожае были уменьшены. Правда, эта мера была принята и в интересах русской казны, так как иной способ заготовления потребовал бы больших лишних затрат. Но неисправности в высшей военной администрации и истощение государственного казначейства были так велики, что войска Суворова решительно не получали денег, и предписанная им мера обращалась в нуль. Суворов приказал заимствовать нужные деньги из артельных, экономических и других полковых сумм, но и эти источники стали иссякать. Тогда он велел удовлетворить часть потребности подрядом, но денег все не было, и подрядчики стали отказываться от обязательств за неполучением задатков. Суворов не хотел прибегать к последнему ресурсу — сбору под квитанции с населения, донося, что край истощён, жители будут доведены до крайности и впереди может быть голод. Он прибег к иному средству: ни мало не опасаясь за спокойствие Польши, приказал 5 пехотным и 7 конным полкам готовиться к выступлению в Россию и просил у Румянцева разрешения. Только тогда подоспели деньги, хотя и недостаточно; войска запаслись фуражом до близкого подножного корма, и Суворов отменил в марте 1795 выступление части войск в Россию. Лишь при новом урожае, который оказался довольно обильным, он признал возможным сделать с обывателей местами сбор хлеба под квитанции, под присмотром выборных от населения комиссаров, с зачётом в подати, на что получил разрешение из Петербурга с повелением запретить вывоз за границу хлеба из мест, занимаемых войсками.

Мы знаем, что Суворов получил от Екатерины повеление отправить Станислава–Августа в Гродно; оно пришло в конце ноября 1794, когда уже был сделан шаг, противоречивший политическим видам русского правительства.

Польский король написал Императрице письмо. Сознаваясь, что судьба Польши в её руках, Станислав–Август говорит, что считает своею обязанностью обратиться к великодушию её Величества. Военная сила Польши уничтожена, но нация осталась, пока воля победительницы её не уничтожит. Польша разорена надолго и начинает походить на пустыню; тысячи земледельцев бежали в соседние страны, туда же удалились многие землевладельцы. Голод почти неминуем, особенно если продолжится оккупация. Русская Государыня может все прекратить, объявив волю насчёт своего завоевания. Станислав–Август полагает, что для русской Императрицы лучшее решение, которое принесёт ей более истинной славы и сделает три миллиона людей наименее несчастными. Это письмо было отправлено с курьером 12 ноября; курьер повёз также к графу Платону Зубову письмо Суворова: "Король Польский в плачевном состоянии исторгает мои слезы; припадите к высочайшему престолу её Императорского Величества, испросите у премудрой Монархини Его Величеству милосердие; вашего сиятельства великодушие известно свету".

Этим Суворов не улучшил, а быть может ухудшил положение короля. В Петербурге заговорили об интригах Станислава–Августа, что действия Суворова в Польше имеют основанием чувство соболезнования к королю, которого поэтому необходимо удалить и поставить вне влияния на ход дел. Письмо Станислава–Августа было принято очень дурно; письмо Суворова не произвело никакого действия, как и следовало ожидать. Безбородко даже нашёл первое "весьма непристойным". Екатерина отвечала Станиславу–Августу сухо, что дело будет решено, как требует польза и спокойствие государства Что же касается лично короля, то ему будет предложен переезд в Гродно, необходимый для его собственной безопасности.

Суворову повелевается вручить королю ответ; объясняется, что выезд короля из Варшавы нужен для облегчения народа, "лишённого многих способов к продовольствию", и потому, что особа короля там не безопасна, особенно если обстоятельства заставят передать Варшаву пруссакам или предоставить собственному жребию. В силу этого нельзя ожидать со стороны короля затруднений к исполнению повеления. Суворов обязывается ему объявить, что воля Екатерины неизменна, основана на праве завоевания, и король должен повиноваться.

Короля в Гродно перевезти немедленно; для почёта приставить к нему генерал–майора с 8,000 червонцев и приказать ему оказывать королю всевозможное уважение. До сведения короля довести, что попечение о приличном его содержании в Гродно возложено на князя Репнина.

Письма были отправлены к Суворову вместе с высочайшим повелением от 21 ноября. Прежде чем они были получены, король, благодарный Суворову за его расположение, пожелал сделать ему 25 ноября визит. Дежурным генералом был составлен церемониал приёма: дежурные адъютанты должны были встретить короля у кареты, дежурный генерал у лестницы, а Суворов перед приёмной. Но когда карета короля подъехала, Суворов без шляпы и шпаги бросился вниз, подскочил к карете и стал было принимать Станислава–Августа под руки, но, спохватившись, сказал: "Да ведь по церемониалу мне не здесь следует быть; простите Ваше Величество, я так почитаю священную особу вашу, что забылся". Затем взбежал по лестнице и занял своё место. Визит продолжался больше получаса, велась беседа в присутствии многих лиц, отъезд короля совершился по церемониалу.

Вскоре получены рескрипты Екатерины. Приготовления к отъезду короля были окончены в продолжение месяца, и 27 декабря он выехал из Варшавы, не пожелав принять никаких почестей. Провожая его, Суворов не мог удержать слез. Через год Станислав–Август, уступая настоянию Екатерины, отрёкся от престола, получив от союзных дворов ежегодное содержание в 330,000 червонцев, а в начале 1798 умер в Петербурге.

Всю зиму 1794–95 перевозили государственное имущество в Россию, преимущественно военное; одних артиллерийских орудий перевезено 340. Наиболее важным приобретением была библиотека Залуского, в которой было более 250,000 томов. Она была учреждена в Варшаве графом Залуским для всеобщего употребления и имела множество редких книг и рукописей. Она пользовалась большой известностью; папа Бенедикт ХIV издал в 1752 году буллу, которою угрожал отлучением от церкви всем, кто из этой библиотеки что–либо похитит. На перевозку её и некоторых архивов было ассигновано 30,000 руб.; библиотека Залуского послужила основанием нынешней Императорской публичной библиотеки в Петербурге.

Занятый управлением краем, Суворов в продолжение года только однажды отлучился из Варшавы для объезда войск. Заботливость его о войсках была обычная, но состояла в основном в контроле. Больше всего требовала внимания продовольственная часть, особенно при неисправном снабжении войск деньгами; он не избавился впоследствии от больших неприятностей по этому предмету. Затем находим приказания и напоминания о сохранении здоровья войск, устройстве лазаретов, о мерах к уменьшению дезертирства — все тоже, что в Финляндии и Херсоне, только без таких резких, как там, аномалий, а следовательно без экстренных мер. Смут не было, "весьма всюду тихо, но парит ещё земля телесами", пишет он Хвостову. Происходили мелкие недоразумения между войсками и обывателями, без заметных последствий, причём Суворов не давал поблажки виновным и всякий беспорядок относил к упущению командиров.

Объезд войск он произвёл в августе 1795 года с быстротой замечательной. Под его началом было 50 батальонов, 100 эскадронов и казачьих полков; войска были в лагерях на большом пространстве, в окрестностях Варшавы и в брестском воеводстве. На посещение и осмотр войск Суворов употребил около 15 дней. Смотры были своеобразны. В Немирове, на Буге, стояло лагерем два конных и один пехотный полк; Суворов явился около полудня, когда люди после обеда отдыхали. Он был верхом, в сопровождении трёх лиц своего штаба и казака. Быстро подскакав к середине пехотного полка, он стал кликать знакомого ему барабанщика, старого, седого солдата, отличившегося в эту войну: "Яков Васильевич,…Кисляков!" Барабанщик выскочил, Суворов поздоровался с ним и велел бить тревогу. Привычные войска выстроились живо, Суворов свернул их в колонны и повёл к Бугу; тут пехота подвязала патронные сумы к шее и, подняв ружья над головами, переправилась вброд; конница тоже, кавалеристы помогали верёвками–сеновязками малорослым из пехоты. Перейдя реку, войска шибким шагом пошли вперёд. Вёрст пятнадцать выводил их Суворов, маневрируя и атакуя, потом свёл в общее каре, держал речь, произносил выдержки из своего военного катехизиса, благодарил за ученье и сделал жестокий выговор командиру одного из кавалерийских полков за шалости солдат на квартирах. Потом, едучи по фронту, он здоровался и заговаривал со знакомыми солдатами, иногда обращался к ротам, когда–либо отличившимся, и попрощавшись со всеми, быстро ускакал. Начальник конной бригады и командир пехотного полка провожали его вёрст двадцать.

Зимой, после смотра варшавскому гарнизону на городской площади, он держал перед войсками речь. Мороз был сильный, все ёжились, обнаруживали признаки нетерпения. Заметив это, Суворов затянул речь чуть не на два часа. Почти все, от генерала до солдата, вернулись домой с сильной простудой, но сам Суворов, хотя был одет в одну белую канифасную куртку, чувствовал себя здоровым и не скрывал удовольствия, что несмотря на свои годы, послужил войскам образцом выносливости. В ту же зиму ему было большое число новых офицеров. Приём и угощение проходили в великолепных покоях примаса; несмотря на страшный мороз, окна были настежь, для того, как объяснял Суворов, чтобы выморозить из новичков немогузнайство; подавались какие–то скверные щи и ветчина на конопляном масле, которые все ели, потому что Суворов ел и похваливал. В третий раз, во время объезда в августе лагерных сборов, он был встречен в Бресте дежурным по полку, молодым офицером родом из Ревеля. Почти дрожа от страха, дежурный стал рапортовать. Суворов перебил его: "Какой суп готовили у вас, в Ревеле, в четверг?" — "Капустный", — отвечал дежурный. — "А в пятницу?" — "Такой–то". — "А в субботу" и т. д. Молодой офицер изложил ему меню за неделю, после чего был отпущен благополучно. В низших чинах Суворов стоял в Ревеле и заметил особенность тамошних домашних порядков — назначать на каждый день недели особый суп, и теперь вздумал испытать молодого оробевшего офицера. Многочисленные причуды Суворова разносились всюду и составляли богатую тему для пересудов. Один из государственных людей охарактеризовал его фельдмаршальство так: "чин по делам, а не по персоне"; другой писал, что "Суворов просвещается в Варшаве и не перестаёт блажить".

Казачьим частям одного отряда следовало получить деньги на продовольствие, в особой комиссии учреждённой в Варшаве. Послали офицера с доверенностью, но он вернулся с пустыми руками и осмеянный. Послали другого, порасторопнее и бойчее, и тот возвратился ни с чем. Нарядили третьего, Мигрина, снабдив его наставлением и полномочием не скупиться на взятку, так как без неё никто из комиссии не получал, особенно конные полки, которым приходилось денег сравнительно больше. Поехал, прожил в Варшаве без толку несколько дней: его кормили обещаниями. Он стал грозить, что пожалуется Суворову; тогда один из членов объяснил ему, что требование составлено неправильно, что подлежит выдаче гораздо больше, и взялся сам составить новое. Посланный согласился; итог новой требовательной ведомости, правильной, оказался в 106,000 руб. ассигнациями. Из них в комиссии осталось 16,000 руб., в кармане у посланного 10,000 руб., а полки получили 80,000 к великому удовольствию, ибо на такую большую сумму и не рассчитывали.

Назначена была поверка экстраординарной суммы, находившейся в распоряжении главнокомандующего, комиссией из трёх штаб–офицеров. Подполковник Мандрыкин, состоявший при Суворове, выдал комиссии документы и сказал, что в 9 часов вечера поедет от Суворова курьер с отчётом, поэтому поверка должна быть закончена раньше. Комиссия заявила, что так скоро поверить 50,000 червонцев, израсходованных по мелочам, она не в состоянии. Мандрыкин грозно отвечал, что таково приказание Суворова, и не советовал прибегать к отговоркам. Комиссия окончила поверку к назначенному сроку; все оказалось исправно, кроме двух ордеров на 150 червонцев, не подписанных Суворовым. Мандрыкин взял ордера, пошёл к Суворову и вынес их подписанными. Дело было кончено и оформлено, к великому удовольствию Мандрыкина, который вероятно имел причины опасаться противного. С радости он предложил свои услуги председателю комиссии, Энгельгардту. Тот поблагодарил, сказав, что ни в чем не нуждается. Тогда Мандрыкин показал Энгельгардту рапорт Ферзена с просьбой о предании Энгельгардта суду. Хотя по уверению Энгельгардта, приговора суда он решительно не боялся, будучи прав, но всё–таки это было крупной неприятностью, тем более, что по тогдашним правилам нахождение офицера под судом вносилось в послужной список. Заметив на лице Энгельгардта огорчение и смущение, Мандрыкин сказал: "Не беспокойтесь, граф никогда этого рапорта не увидит", и тут же разорвал бумагу Ферзена. Не успел Энгельгардт придти в себя, Мандрыкин обратился к нему с новым вопросом: "Вы ведь просились в отпуск; скоро ли хотите ехать?" Энгельгардт отвечал, что уехал бы тотчас по получении паспорта. Мандрыкин пошёл к Суворову в кабинет, вынес оттуда подписанный отпускной билет и отдал Энгельгардту.

Не всегда лица Суворовского штаба своевольничали безнаказанно; обрушивалась и на них гроза, но это бывало редко, и ещё реже гнев Суворова оставлял по себе глубокие следы. Доказательством тому может служить дело Вронского.

В Варшаву приехал для свидания с братом секунд–майор 2‑го Чугуевского полка Вронский, втёрся к Суворову в доверие и подал ему донос на злоупотребления по провиантской части. Суворов назначил следственную комиссию, в которую вошли генералы Исаев и Буксгевден, а также Вронский. Последний, видимо, взял на себя черновую работу: допрашивал с угрозами и "пристрастием"; одного провиантского поручика продержал целую в ретирадном месте и угрожал ему розгами. Злоупотребления оказались немалые: получение взяток под видом займов, продажа подрядчикам из провиантских магазинов муки, якобы купленной смотрителями на свой счёт, покупка дорогих вещей у подрядчиков без отдачи денег, игра в банк и проч. Но Вронский доносил о расхищении полумиллиона, а оказалось всего на 62,554 рубля. Следствием выявлено пятеро виновных: три провиантских чиновника и двое из штаба Суворова — Мандрыкин и Тищенко. Суворов велел их арестовать, посадить на хлеб и воду и взыскать с них всю сумму, которая по получении была распределена на разные надобности — на выдачи подрядчикам, на прогоны, в пособие бедным польским офицерам, разорённым революцией, и наконец Вронскому 15 166 руб., "яко доносителю", по закону.

Вронский, пользуясь приобретённым у Суворова доверием, вмешался в торги, объявленные на большую поставку хлеба; входил в сношение с подрядчиками, грозил им, предлагал заменить подрядный способ заготовки комиссионерским. Тем временем арестованные, высидев на хлебе и воде несколько недель, были освобождены Суворовым, и дней через 20 – 25 после того Вронскому приказано ехать в свой полк. Вероятно, этим он был обязан Суворовскому штабу, но главным образом самому себе, так как наглость и бесстыдство его превосходили всякую меру и совершенно отрицали его якобы честные побуждения. Вначале Вронский проживал в Варшаве без всяких средств, перехватывая где только можно по червонцу и по два; втёршись в доверие к Суворову, получив назначение в следственную комиссию, а потом и участие в производстве торгов, он стал брать направо и налево, нанял дом за 100 червонцев в месяц, обзавёлся экипажем, большим штатом домашней прислуги и выездных верховых, держал любовницу, давал богатые обеды. Суворов, начавший понимать истину, запретил ему вмешиваться в производство торгов. Вронский как–то вздумал самовольно выехать из Варшавы; его остановили на пражском мосту и, по жалобе подрядчика–еврея, у которого он взял дорогие часы и не заплатил денег, отобрали карету и лошадей. Вскоре он был отправлен по приказу Суворова в свой полк.

Все участники этого грязного дела выступают в неприглядном виде. Сам Суворов не свободен от упрёка, так как поручил расследование злоупотреблений самому доносчику; не предал виновных суду на том основании, что они понесли наказание и ущерб казны пополнен; самовольно потратил взысканные деньги; допустил вмешательство Вронского в торги, тогда как для этого была особая комиссия из нескольких генералов. Он и впоследствии не придавал делу Вронского серьёзного значения, будучи убеждён, что главной причиной была карточная игра, завлёкшая молодых людей. Он сообщил об этом Зубову и Императрице, но как о маловажном деле. По понятиям администрации того времени, привыкшей к постоянным злоупотреблениям и воспитанной на своеволии, варшавское дело было мелким и заурядным, и решение Суворова признано окончательным. Но Вронский считал себя несправедливо обнесённым, и спустя несколько месяцев снова возбудил дело; старые грехи вышли на свет при новой обстановке, и на долю Суворова достались новые неприятности.

Большую долю дурного в Суворове надо отнести к худому выбору им приближённых лиц. Это были люди или недалёкие, необразованные, грубые и в основном не совсем честные. Мы видели образчик в Мандрыкине, которому не доставало ума и такта не рисоваться перед посторонним своей силой и значением. В таком же роде были и другие, не без исключений конечно, но исключения только подтверждают общее правило. Уже в Турецкую войну это бросалось в глаза, а в Польскую и того больше. Зато Суворов обращался с ними без церемоний. Тех кто помоложе, кликал "мальчик". Мандрыкина звал Андрыка, и никого из них не вывел в люди, кроме своих племянников, которые впрочем были людьми другой категории и не состояли при нем постоянно. В этом же кружке ежедневных собеседников, приспешников и сотрапезников он не стеснялся ни причудливыми выходками, ни проявлениями дурных сторон своего характера. Все выносилось, лишь бы не лишиться его милостей и своего положения, на что люди с самолюбием и благородным чувством были не способны. Контроль над ними был так невелик, что можно сказать, сам Суворов как будто поощрял их к дурным поступкам. Он сам не распечатывал конвертов, даже зачастую не читал, а выслушивал подносимое к подписи. В числе адъютантов был ротмистр Тищенко, грубый, невежественный, плохо грамотный, исполнявший преимущественно экзекуторские и полицейские обязанности. Когда к Суворову по его выбору был назначен постоянный вестовой из дворян, Столыпин, то Тищенко, вероятно из чувства ревности, не хотел его представить Суворову, потом старался не допускать его к фельдмаршалу и перед отъездом Суворова в Петербург даже скрыл от Столыпина время отъезда, тогда как именно он был нужен Суворову в поездке. Чего же могли от Тищенки ждать посторонние?

Его приближённые грешили не против одной честности; что же его заставляло смотреть сквозь пальцы на их недостатки? Дело в том, что он сам отваживал от себя лучших людей; выходки его задевали самолюбие, даже оскорбляли и нарушали элементарные приличия. Штаб–офицер Энгельгардт, приглашённый Суворовым к обеду, заметил, что сержант гвардии, разносивший водку, наливал её, строго держась старшинства чинов. Энгельгардт усмехнулся, и за это немедленно поплатился: Суворов выскочил из–за стола, закричал "воняет" и убежал в другую комнату. Открыли окна, но это не помогло. "За столом вонючка", пояснил Суворов. Тогда адъютант подошёл к Энгельгардту и, выразив предположение, что у него грязные сапоги, просил его выйти из–за стола, вычистить их и потом вернуться. Энгельгардт встал и ушёл домой.

Пока Суворов распоряжался в завоёванном крае, проявляя наряду с мелкими недостатками крупные достоинства, дипломатия работала на счёт дальнейшей судьбы Польши. Задача была трудная, ибо требовалось согласить несогласимое. Английский и австрийский посланники в Петербурге говорили, что следует дозволить полякам жить как хотят. Из перлюстрации секретной переписки Берлинского кабинета усматривалось, что он помышляет о новом разделе. В Петербургском кабинете Безбородко склонялся больше к разделу. Мнение это утвердилось окончательно; делить должны были три державы, но Пруссия желала, чтобы Россия высказалась первой. Когда приступили к дележу, тут и начались трудности. Пруссия собралась мириться с Францией и изменила свои взгляды, Австрия просила подмоги против французов и хотела отложить решение польского вопроса до конца французской войны. Победа Суворова позволила России настаивать на разделе по русскому плану, и Литовский край, который по этому плану присоединялся к России, уже получал новое устройство под управлением Репнина. К концу 1794 негоция с Венским двором была окончена, но с Пруссией соглашение не достигнуто; приходилось, по выражению Безбородки, "показать ей не только деятельность и твёрдость, но и зубы". Решили заключить союз Австрии с Россией против Пруссии, продолжая убеждать Пруссию к сговорчивости, а Австрию к уступчивости, так как соглашение не достигалось из–за будущей Австро–Прусской границы. Но дело не спорилось и угрожало дурным поворотом, потому что прусский король шёл к миру с Францией, а тогда по мнению Безбородко следовало ожидать, что Пруссия предложит полякам составить конфедерацию под её защитой.

В апреле 1795 Пруссия заключила с Францией мир, а в мае и договор, который в августе был утверждён в Берлине. Суворов сообщили о подготовке к войне, а в июне прислан рескрипт, начинавшийся словами: "Вероломство Берлинского двора, заключившего мир с Францией, заставляет нас быть настороже, ибо участь Польши не окончена, и наши предложения на этот счёт не приняты". Объявляется новое распределение войск и командования ими: войска в Варшаве и окрестностях и в Брестском воеводстве подчинены Суворову; в Литве (кроме Брестского воеводства) и Лифляндии — князю Репнину; в Волынской, Подольской, Вроцлавской, Вознесенской, Екатеринославской губерниях и Малороссии — Румянцеву. Все три армии приблизительно одной силы. Суворову приказано подвозить заготовленный провиант и покупать вновь; учредить запасный магазин, определить величину подвижного магазина; иметь дружеские отношения к австрийским войскам, но не подавать повода к остуде и с прусскими; разведывать, что в прусских областях происходит и соображать с Румянцевым и Репниным общие мероприятия.

В октябре 1795 получено согласие прусского короля на разные части плана и на некоторые уступки Австрии из новых земельных приобретений, и в том же месяце состоялось общее соглашение. Впрочем, формальная сторона была закончена не скоро, и конвенция по окончательному разделу Польши заключена после кончины Екатерины, в январе 1797.

Приготовляя боевую и хозяйственную часть армии на случай войны с Пруссией, Суворов мало верил возможности этой войны и более интересовался сделанным Австрией предложением о совокупном действии против французов под его, Суворова, началом. Шла речь о 40–50,000 корпусе с содержанием за счёт Австрии. У Венского двора даже был проект формирования 100,000-ной армии из русских, австрийцев, пруссаков и французских эмигрантов для отправки на Рейн под предводительством Суворова. Заботясь о скорейшем решении польского вопроса, Петербургский двор не отрицал такой комбинации, не говоря и ничего положительного. Суворов списывался по этому предмету с Хвостовым, поручая ему следить за ходом дела, и приказал иметь в готовности 12,000 червонцев. Он даже сделал прибавку к своему военному катехизису: "о ветреных, безбожных французах, которые дерутся колоннами, и которых надо бить колоннами же". Одновременно пошёл слух о войне с Турцией, не имевший серьёзных оснований. Сплетня однако оформилась настолько, что назначала главных начальников, обходя Суворова; это его задело. Однако и Турецкая война, и французская оказалась пуфом.

Суворов помнил, что обещание его, данное именем Императрицы инсургентам, не было исполнено с точностью. Он надеялся, что арестованные вскоре будут освобождены, но прошло три месяца, а они содержались под арестом. Суворов излил недовольство в письме к Хвостову, поручив ему позаботиться об этом неофициальными путями. "Граф Игнатий Потоцкий, Мостовский, Закржевский, банкир Капустас и башмачник Килинский, в угодность двора, в Петербурге изрядно или хорошо содержатся, но мой пароль тем не содержан; в нем забытие прежнего, и они вольны. Стыдно России их бояться, ниже остерегаться; Польша обезоружена, пора им домой, и не в коня корм. Вашему благоразумию это внушение весьма рекомендую; мне совестно, хоть без торопливости."

Возможно, по этому же предмету, с намёком на предстоящий делёж Польши, он сделал в Варшаве, публично, следующее тёмное, аллегорическое заявление. Когда его спросили, можно ли ожидать благих для Польши последствий от мира Пруссии с Францией, он отвечал: "Так как крысы, мыши и кошки находятся в беспрестанном движении в сём доме и ни на минуту не дают мне покоя, почему я намереваюсь, как наискорее, переменить квартиру".

Ему действительно было мало покоя; его со всех сторон осаждали просьбами. Было немало ходатайств, которые он и рад бы удовлетворить, но не мог вследствие взглядов правительства. Однажды к нему пришла депутация. Осведомившись о просьбе, Суворов вышел к депутации, поднял руку вверх и прыгнул как можно выше, сказав: "Императрица вот какая большая", затем присел к земле на корточки: "а Суворов вот какой маленький". И депутаты поняли и ушли.

В сущности ход дел в Польше оставался таким, какой с самого начала был дан Суворовым, лишь за некоторыми изъятиями; самое крупное из них состояло в аресте пяти главных деятелей революции. Подчинённое положение Суворова снимало лично с него нарекание за это. В Петербурге не думали лишать их навсегда свободы. Безбородко говорит, что "по окончании дел, положено отпустить их на свет и дать полную всем амнистию". Правда, и эти лица, и пленный Косцюшко с товарищами, получили свободу лишь при по воцарении Павла. Судя по надзору, в этом не было мести, а только опасение новой смуты. Содержались они хорошо; только двое, Капустас и Килинский, вероятно вследствие их сравнительно низкого общественного положения, находились в крепости. Прочие жили там лишь в начале, да и то не все, и вскоре перемещены в нанятые для них частные дома. Присмотр был строгий, но только относительно отлучек из дома, в публику. Один из приставов был сменён за то, что вдвоём с арестантом (оба были молодые люди) отправился тайком ночью в костюмах на маскарад.

Заключение Косцюшки с секретарём и двумя адъютантами и шестерых, взятых при Суворове, кроме опасения смуты были вызваны желанием открыть связь польской революции с французской, главные её пружины вообще и варшавских апрельских событий в частности. Таково направление допросов арестованным. Из ответов видно, что между революциями не было ничего общего. Польская была порождена событиями последнего 25-летия. Ближайшая её цель заключалась в восстановлении конституции 3 мая. Варшавская резня родилась оттуда же, и так как была следствием взрыва страстей, то и отличалась жестокостью и зверством. Инсурекционная Польша не имела представителей при иностранных дворах, она была совершенно изолирована. Правительство её не состояло в сношениях с Францией, что служило постоянной темой жалоб ультрареволюционной партии. Ниспровержение религии, дворянства, духовенства не входило в программу правительства Косцюшки. Террор во Франции, наводил на Косцюшку ужас. Инсурекционный акт гарантировал права собственности каждого; универсалы Косцюшки отнюдь не уничтожали помещичьих привилегий, а только уменьшали на время войны размер крестьянских повинностей. Верховный совет состоял из дворян, мещане только замещали их с совещательным голосом. Это было даже шагом назад, потому что до 28 мая 1794 в Варшаве был совет пополам из дворян и мещан, с одинаковым правом голоса. Преобразование этого совета Косцюшкой вызвало в народе недовольство. На демократические тенденции инсурекционное правительство смотрело как на наиболее опасные. "Мы и без того могли легко склонить на нашу сторону мещанина и крестьянина. Они в просвещении весьма отстали. Облегчить несколько их жребий было совершенно достаточно, и не было никакой нужды давать им полную вольность и равенство, которых они не могут понимать, а тем паче благоразумно ими пользоваться", говорится в показании одного из коноводов революции.

Шляхетская Польша осталась нетронутой, её задача не имела ничего общего с Францией. Этому как будто противоречат факты: народные волнения с самосудом, якобинский клуб, громогласно выражаемые сочувствия Франции, нахождение во главе правительства и армии таких людей, как Колонтай, Ясинский и Зайончек. Но это только доказывает, что были и последователи французских революционных принципов; под их влиянием и происходили временами уличные беспорядки и злодейства.

Но подобные взрывы сдерживались и наказывались правительством: за уличный мятеж, когда чернь перевешала несколько человек из русской партии, Косцюшко велел арестовать и заковать в кандалы 400 человек и семерых повесил. Но всё–таки анархические эпизоды в Варшаве напоминали ужасы французской революции, они устрашали соседние правительства и окрашивали польскую инсурекцию в не принадлежащий ей цвет. Этому содействовала и внезапность взрыва, смелость, с которою он был произведён, и быстрое распространение революции по краю. В признаках этих усматривали обдуманность, зрелое приготовление, хорошо организованный и доведённый до конца заговор. На самом деле было противоположное. Заговор существовал, но далеко не обнимал всех польских областей, и многие выдающиеся лица отказались в нем принять участие. Взрыв произошёл раньше, чем вожаки рассчитывали, когда много не было готово. Предполагалось выждать войны России с Турцией, когда часть русских войск будет выведена из Польши.

Таким образом, начало революции и войны было необдуманное и неподготовленное. Одни действовали очертя голову, скользя по наклонной плоскости, без возможности остановиться, другие, по удачному выражению Косцюшкина секретаря Немцевича, "принимали призраки за надежды, а надежды за действительность".

Прошёл год мирной деятельности Суворова в завоёванной Польше. К акту окончательного раздела, подписанному Россией и Австрией, присоединилась наконец и Пруссия. Предстояло выводить войска Суворова, но передать Варшаву Пруссии должны были не раньше, чем Пруссаки сдадут австрийцам Краков и другие отходящие к Австрии по акту земли, остававшиеся ещё в их руках. Сдачу Варшавы и вывод русских войск в пределы империи, приказано было Суворову передать Дерфельдену, а самому ехать в Петербург.