Генералиссимус князь Суворов

25. В селе Кончанском. 1797–1798.

Село Кончанское, Боровицкого уезда Новгородской губернии лежит верстах в сорока от Боровичей и во времена Суворова, принадлежало к разряду местностей, которые называют медвежьими углами. Оно окружено озёрами, болотами и лесами; рыболовство однако не процветало. Лесу было много, но строевого очень мало. Каменистая и песчаная земля не отличалась плодородием. В вотчине, состоящей из Сопинской и Кривинской волостей, жили пашней и покосами, разводимыми по расчищенному кустарнику и жжёным лесным порослям; нанимались также на барки. Промыслов почти никаких не знали. Пчеловодство не существовало, в округе насчитывалось два–три улья. Не отличаясь зажиточностью, Суворовские крестьяне не были и бедны; в эту пору они довольно легко платили оброку по 5 рублей в год и не несли натуральных повинностей, кроме села Кончанского, где рубили и ставили дрова для надобностей господской усадьбы, да наряжали иногда подводы в Москву и Петербург.

Вотчина Суворова в 1000 душ мужского пола была полузабытым уголком. С лишком 20 лет перед тем она составляла предмет внимания и забот Василия Ивановича Суворова, который наезжал сюда и живал тут часто, особенно вскоре после покупки, но с его смертью все изменилось. Александр Васильевич Суворов, занятый службой и честолюбивыми задачами, не жил тут никогда, в первый раз посетил свою вотчину через 9 лет после смерти отца и бывал в ней редко, случайно. Двухэтажный помещичий дом ветшал; сад, разведённый в 1784 году на десятине, разрастался медленно и содержался небрежно; господская усадьба имела унылый вид; даже построенная А. В. Суворовым в конце сада маленькая деревянная церковь, во имя св. Александра Невского, старилась и своим неизящным очертанием вторила общему угрюмому, нежилому виду.

Сюда–то внезапно прибыл 5 мая Суворов, после 12-ти дневного пути по весенней распутице. Исполнив своё поручение, Николев передал его под присмотр боровицкому городничему Вындомскому и уехал.

Обязанность эта была делом не только неприятным, но и трудным. Сочувствие, которым пользовался в русском обществе Суворов, заранее окрашивало его опальную судьбу в цвет мученичества, а роли надсмотрщиков придавало значение крайне незавидное. Характер Суворова грозил им большими неудобствами в положении, которое создалось. Все это понимал боровицкий городничий, премиер–майор Алексей Львович Вындомский, но отказаться от поручения не мог. Ему было дано повеление "иметь за Суворовым бдительный надзор и смотреть, чтобы он никуда не отлучался". Надо полагать, он был человек гибкий и ловкий, потому что сумел удержаться в хороших с Суворовым отношениях, даже больше, ибо Суворов писал Хвостову: "Иногда мне больше себя жаль честного человека, здешнего городничего Алексея Львовича Вындомского, при мне страждущего".

Офицеры, приехавшие по приглашению Суворова в Кобрин, остались там; к ним присоединилось в разное время ещё несколько. Вероятно они, подобно Корицкому, чуяли над собою беду, но подав в отставку и переселившись в Кобрин, зашли так далеко, что оставалось только ждать. Прождали они недолго: 20 мая приехал Николев, арестовал их всех и повёз в Киев, где они были посажены в крепость. Затем последовало высочайшее повеление, на имя тогдашнего киевского военного губернатора графа И. Салтыкова, о производстве дознания относительно намерений и замыслов этих офицеров. Салтыков допросил их и донёс, что они ничего не знают и никаких особых намерений не имели, что они "были заблуждены" обещаниями Суворова — жить на свободе и владеть деревнями. По мнению Салтыкова, их незачем было возвращать на службу, кроме Капустянского, который жил "в сём скопище без паспорта и всякого вида", а потому отправлен в полк и посажен под арест. Ответом Государя было повеление: Салтыкову поступить с арестованными по своему усмотрению. Салтыков распустил их по домам, кроме капитана Капустянского, бывшего под арестом в полку, и полковника Борщова, высланного в свой полк, в Омск. С прочих взята подписка, что они без ведома губернатора не будут отлучаться из мест жительства и по первому зову обязуются явиться куда будет приказано. Из них майор Антинг поехал в Петербург к своему семейству, а майор Грессер и ротмистр князь Четвертинский просились вновь на службу. Ответом было высочайшее повеление от 5 августа, об исключении из службы Антинга, Грессера и князя Четвертинского и о том, чтобы местное гражданское начальство имело наблюдение за сношениями Борщова и Капустянского. От того же числа последовало повеление петербургскому коменданту — иметь за Антингом всегдашнее наблюдение, а новгородскому губернатору Митусову написано собственноручно: "Имейте смотрение, чтобы исключённые из службы майоры Антинг, Грессер и ротмистр князь Четвертинский, и подобные им свиты Суворова, не имели никакого сношения с живущим в Новгородской губернии бывшим фельдмаршалом графом Суворовым".

Кроме этих лиц и Корицкого, остальные вернулись в Кобрин после 2‑месячного отсутствия и поселились по–прежнему в помещичьем доме; Корицкий проехал в свою полтавскую деревню, чтобы "опамятоваться и придти в себя". Так кончилась вторая часть кобринского эпизода и началась третья, иного характера, продолжавшаяся даже после смерти Суворова.

В июле месяце приехали к Суворову дорогие гости — сын, дочь и внук. Он послал в Петербург письмо с нарочным (значит, присмотр Вындомского был тогда не очень бдителен), за разными поручениями, в том числе к дочери. Она была в Петербурге без мужа, который по службе безотлучно проживал в Павловске. Весть о ссылке отца поразила её, и она написала ему письмо: "Все, что скажет сердце моё — молить Всевышнего о продолжении дней ваших при спокойствии душевном. Мы здоровы с братом и сыном, просим благословения вашего. Необходимое для вас послано при записке к Прокофью. Желание моё непременное — скорее вас видеть; о сём Бога прошу, он наш покровитель. Цалую ваши ручки". Возможность посетить отца представилась ей не тотчас: требовалось разрешение Государя, а для получения его — удобный момент; может были и другие препятствия. Через месяц графиня Зубова была уже в Кончанском вместе с братом, сыном, родственницей Евпраксией Раевской, воспитателем брата майором Сионом и его женой. Кончанское помещение для такого числа гостей было тесно и неудобно. Суворов поехал за 45 вёрст в свою деревню Каменку осмотреть тамошний дом, но дом оказался ещё хуже, остались в Кончанске. Здесь провёл он два месяца в своей семье, и это время усладило горечь его положения. "Графа Николая Александровича обнимаю", писал он Хвостову, "как руки и ноги графа Александра Николаевича (внука) и наслаждаюсь с его любезною Наташей. Провидению я предан, служу небесному Богу и верен богу земному".

Донесения о Суворове составлялись и отправлялись от Вындомского к Митусову еженедельно и представлялись генерал–прокурору Куракину. Из них видно, что Суворов постоянно жаловался на дурное здоровье, и приезд детей подкрепил его только временно. Его заботило зимнее и даже осеннее время, так как жить в Кончанском доме в холод или ненастье решительно было нельзя. Он решил переехать за 45 вёрст в село Ровное, к свойственнице своей Ольге Александровне Жеребцовой (рождённой Зубовой). Майора Сиона он отправил в Кобрин за брильянтами и другими вещами, которые хотел хранить здесь, в нашем лесистом, малолюдном крае, а их будет слишком на 300,000 рублей. Можно ли ему это разрешить? Приезжали евреи для расчётов по поставке из кобринских деревень провианта в казну, но до него не были допущены. Государь приказал: в Ровное переселиться можно, хранить при себе брильянты тоже; но подтверждается строгое наблюдение за его поведением и образом жизни.

Вындомский доносит, что Суворов ездил в Каменку осматривать дом и вернулся через два дня, заехав на обратном пути к помещице Мякининой. Через несколько дней он снова выехал к соседке Лупандиной, за 7 вёрст, отобедал там и вернулся домой в тот же день. Митусов спрашивает генерал–прокурора, — можно ли Суворову так разъезжать? Повелено: запретить.

Митусов доносит, что приехал из Кобрина ротмистр Павловский, требовал свидания с Суворовым и говорил, что многие ещё приедут. Ему было отказано и велено ехать в Петербург, под присмотром нарочного. Павловский заупрямился и ехать под присмотром не захотел, разве–де свяжете. Вындомский его арестовал и отправил со всеми найденными при нем бумагами. Повелено: по допросе Павловского в тайной экспедиции выпустить с обязательством никому не говорить, где содержался и о чем спрашиван. Перехвачено письмо Хвостова к Суворову; в нем нет ничего особенного, но оно всё–таки отправлено к генерал–прокурору, и Вындомский не ручается, чтобы переписка не производилась через живущую здесь графиню Зубову. Приказано: стараться перехватывать все письма, но переписки графини Зубовой и её людей не свидетельствовать. Перехвачено новое письмо Хвостова к Суворову, а также письма камердинера Прохора Дубасова к графу Н. Зубову и Хвостову о денежных делах, но есть и жалоба. Относительно ожидаемого из Кобрина в Кончанск Сиона приказано: допустить его к сдаче Суворову, в присутствии Вындомского, привезённых брильянтов и вещей, и затем велеть ему немедленно уехать; но потом приказание это отменено и Сиону, воспитателю графа Аркадия, разрешено оставаться при Суворове. Донесено, что Евпраксию Раевскую Суворов хочет выдать за боровицкого помещика капитан–лейтенанта Александра Румянцева, с назначением ей в приданое 100 душ, но на условии, чтобы они жили в его, Суворова, доме. Вындомский старается отговорить от этого последнего условия. Повелено: разрешить.

Таковы были обстоятельства и результаты двухмесячного надзора за Суворовым. Вындомский очень тяготился участием в этом деле со времени назначения новгородским губернатором Митусова вместо Архарова, вероятно вследствие усиления за опальным фельдмаршалом надзора. Вындомский обратился к новому губернатору с просьбой об увольнении от этой обязанности, и приводил в резон возможность захворать и таким образом оставить Суворова без наблюдения. Он указывал даже на лицо, которое могло бы заменить его при фельдмаршале, именно на директора боровицкой конторы статского советника Гензеля. Кандидатура Гензеля не удостоилась в Петербурге утверждения, а назначен надворный советник Феофилакт Долгово–Сабуров, боровицкий помещик, находившийся в отставке, потому что Долгово–Сабуров "может бывать у Суворова часто, не возбуждая подозрений".

В Петербурге или не составили себе ясного понятия о взаимном положении надзирателя и надзираемого, или сами себя обманывали для мнимого сохранения наружных приличий, если полагали, что присмотр может не возбуждать в Суворове подозрений. Дело было для него совершенно ясное, да и не могло быть иным, если правительственный агент находился постоянно на его глазах, письма пропадали, приезжие (о которых он мог знать от своих людей) до него не допускались, и ему был запрещён выезд за какие–нибудь 7 вёрст. Тем не менее продолжали держаться этой системы, может быть из желания не оскорблять Суворова слишком грубыми формами лишения свободы, что и заставило обратиться к частному лицу.

Долгово–Сабуров отказался, потому что болен чахоткой и еле жив. Московский военный губернатор Архаров рекомендовал отставного коллежского асессора Николева, когда шла речь об аресте Суворова в Кобрине. Поручение Николев исполнил успешно, потом арестовал и отвёз в Киев из Кобрина офицеров, тоже без всяких проволочек и неудач; на нем и теперь остановился выбор.

Юрий Алексеевич Николев по прослужении 15 лет вышел в отставку, как он говорит "не получа ни малейшего вознаграждения", и проживал в своём имении (160 душ). Пожилой человек, имел двух сыновей на службе и двух дочерей. Если верить его словам, он порядочно бедствовал, пока Архаров не "сжалился над ним", отрекомендовав. По сдаче в Киеве кобринских офицеров Николев опять уехал в свою деревню под Москвой, но 16 сентября получил повеление явиться, так как на него возлагается присмотр за Суворовым в селе Кончанском. Николев донёс безграмотной запиской, что поедет прямо в Кончанское и просит выслать ему инструкцию на место.

20 сентября он был в Кончанске, но Вындомский, не получив приказания, продолжал присмотр за опальным. Он доносил, что приехал из Кобрина шляхтич Красовский, привёз Суворову бриллианты, 3,000 р. денег, получил наставление и уехал обратно. Перехвачено несколько писем; Сион и Павловский просят о перемене подаренных им деревень на другие; первый пишет своей жене, что дела Суворова в Кобрине в величайшем расстройстве; Антинг извещает, что исключён из службы, находится с семьёю в нищете; Фалькони благодарит за деревню и проч. Здоровье Суворова по прежнему слабо. Приказано: перехваченные письма передать по принадлежности.

Вскоре выслана инструкция Николеву, а Вындомскому приказано возвратиться к своей должности.

Инструкция предписывала Николеву отправиться в Боровичи, жить там для наблюдения за поведением и образом жизни Суворова и еженедельно доносить генерал–прокурору во всей подробности. Сколько возможно скрывать от всех возложенное на него поручение, делая вид, что приехал туда и проживает по своим делам, — торговым, судебным или иным. Осведомляться, от кого будут к Суворову посещения, с каким намерением, чем он с посетителями или один будет заниматься или с кем пересылаться; в последнем случае — что станет посылать, кому, куда и зачем. Лицам его бывшей свиты, ныне исключённым из службы, не дозволять с ним ни свиданий, ни сношений, кроме майора Сиона. Наблюдать за корреспонденцией, что Суворов пишет, кому и через кого; особенно следить "какими бы то путями ни было" за адресуемыми ему письмами. Боровицкому почтмейстеру приказано все письма пересылать через Вындомского к Николеву, а земскому исправнику велено в случае отлучки Николева из уезда наблюдать и извещать его через Вындомского о письмах, получаемых или отправляемых с нарочными, также о "посещениях и упражнениях" Суворова; для чего ему, Николеву, рекомендуется повидаться с исправником и переговорить с ним. Переписки дочери, графини Зубовой, и её близких не касаться. Если будет замечено что–нибудь подозрительное, немедленно донести генерал–прокурору. Так как Николев знаком с Суворовым, то должен сохранять к нему должное почтение, не давать повод ни ему, ни домашним к неудовольствию, "оказывать ласку и доброхотство". Если бы Суворов вздумал куда–либо в гости ехать, то представлять ему учтиво, что по теперешнему его положению он не может этого делать; если же не послушается, то объявить ему высочайшее повеление, отказать наотрез и донести генерал–прокурору.

Как появился Николев, дочь Суворова и другие, с нею приехавшие, собрались и на другой день выехали домой. Может это совпадение случайное, так как становилось холодно, и в ветхом доме нельзя было жить. Сам Суворов переселился в избу на краю деревни, ибо новый дом ещё строился. В ожидании отъезда дочери Суворов был очень печален, а по её отъезде много плакал. В таком настроении он встретился первый раз с Николевым и спросил его: "Откуда приехал?" — Заехал по дороге в Тихвин", — отвечал Николев, понимавший свою роль, хотя инструкция не была ещё получена, "Я слышал, что ты пожалован (за Кобрин) чином", продолжал улыбаясь, Суворов: "Правда, и служба большая; выслужил, выслужил; продолжай так поступать, ещё наградят". Николев отвечал: "Исполнять монаршую волю есть первейший долг верноподданного". Суворов заметил: "Я бы этого не сделал, а сказался бы больным". Николев выразил удивление по поводу такого взгляда на службу. Суворов замолчал, а потом, по словам Николевского донесения, сделался гораздо снисходительнее и ласковее.

Из донесений видна домашняя жизнь Суворова. Он вставал за 2 часа до света, пил чай, обливался водой, на рассвете шёл в церковь, где стоял заутреню и обедню, причём сам читал и пел. Обед подавался в 7 часов, после обеда Суворов спал, потом обмывался, в своё время шёл к вечерне, после того обмывался раза три и ложился спать. Скоромного не ел, был весь день один и разговаривал лишь со своими людьми, несколькими отставными солдатами. Носил он обыкновенно канифасный камзольчик, одна нога в сапоге, другая (раненая) в туфле. По воскресеньям и другим праздникам надевал егерскую куртку и каску, в торжественные дни — фельдмаршальский мундир с орденами. Ежедневно ходил без рубашки, в нижнем бельё, как в лагерное время. Николев доносил, что здоровье Суворова, если взять в расчёт его годы, находилось в состоянии удовлетворительном.

В первом донесении Николев говорит, что присмотр за Суворовым в действительности невозможен: изба его удалена от села, невдалеке от неё лишь церковь; нет помещения, откуда можно было бы наблюдать. Нет и путей для наблюдения: Суворов постоянно окружён своими людьми, ближайшие к нему, камердинер и два отставных солдата, люди "не покорливые и не трезвые". Хотя ему предоставлено в распоряжение 1,000 душ Карел (та местность населена Карелами), но из них мало кто, да и то плохо, разумеет по–русски; нельзя усмотреть за отправкой писем, а по неимению военной команды не с кем отсылать донесения. В силу этого Николев просит снабдить его дополнительным повелением или вызвать для личных объяснений. Повелено: надзирать неприметным образом, а потому нет нужды ни в новых наставлениях, ни в новых средствах.

Николев просит дать в его распоряжение несколько солдат (для рассыльной службы); Митусов присылает двух. Суворов больно ушибся, набежав ночью на лежащую собаку. У него появилось новое занятие: по утрам и после обеда поёт духовные концерты. Рассердившись на Николева за то, что тот назвал его вы, вместо ваше сиятельство, он однако сделался с ним на другой день по–прежнему ласков. Перехвачены письма. Одно от баронессы Карачай из Пешта, просит Суворова быть воспреемником сына Александра, другое — от г-жи фон Тиллен, из Силезии, просит о том же — для младенца, которого она должна родить через два месяца. Приказано письма отдать по принадлежности. Барон Карачай, боевой товарищ и приятель Суворова, пишет ему из Венгрии, спрашивая о состоянии здоровья. Повелено: письмо не отдавать и переписку Суворова с Карачаем прекратить вообще. Между людьми Суворова идут разговоры, будто он собирается уехать в Петербург. Ему не трудно это исполнить и вести корреспонденцию вне надзора. Бурмистру приказано в случае попытки к отъезду не давать лошадей.

Дальнейшие донесения Николева и резолюции из Петербурга в том же роде. Приказано майора Сиона, находившегося в Кобрине, к Суворову не допускать, в отмену прежнего разрешения, но по просьбе графа Н. Зубова снова дозволено на условии, чтобы Николев за Сионом смотрел. Отправленного Суворовым в Петербург камердинера Прохора приказано допросить. Оказалось, он приехал к графу Зубову с поручением ускорить платежи по казённым взысканиям. Перехвачены многие письма к Суворову, в основном просительные. Суворов перестал надевать по праздникам фельдмаршальский мундир, но зато носит на шее орден св. Анны (любимый Императора Павла). Ночью изба однажды загорелась, но вовремя потушена. Здоровье его по–прежнему, но с чего–то подошвы на ногах распухли, так что он несколько дней с трудом ходил. Печаль его по уехавшей дочери перешла в грустное настроение, но превратилась в сильнейшую радость, когда пришло от неё письмо. Суворов становится все сердитее, не проходит дня, чтобы он не побил кого–нибудь из людей. Даже за обедней дал Прошке пощёчину. При этом Николев не упускает заметить, что "Суворов был в канифасном камзольчике, но с Анной на шее".

Это далеко не все неприятности, которые ему приходилось выносить. Нежданно–негаданно на него обрушилась целая масса казённых взысканий и несколько частных претензий, а в Кобрине установилась неурядица, перешедшая в бесцеремонное грабительство.

Пока Суворов был в чести, славе и силе, все молчало. Появилось только дело Вронского, но не против него лично, и доносчик выгораживал его всяческими оговорками. А едва грянул гром, появились разные тёмные дела, жалобы за прежнее время, иски.

Первый открыл эту кампанию майор Донского войска Чернозубов. Как только Суворов отправлен был в ссылку, он заявил претензию, не получил потраченные им с 16 октября 1795 по январь 1796 на фураж 8,021 руб., которые он в Польше, израсходовал по словесному приказу Суворова. А так как по справке, Суворову была отпущена в то время сумма на продовольствие войск, то 6 мая повелено: взыскать с него 8,021 руб.

Суворов приводил в оправдание, что удовлетворение Чернозубова относится до провиантского ведомства; что если провиантская канцелярия, имея деньги, их не отпускала, то на ней и вина, а не на главнокомандующем, который обязан заботиться, чтобы войска были сыты. Он с едкостью замечает, что Философов, в инспекции которого возникло это дело, должно быть сошёл с ума или, не бывши 30 лет в военной службе, забыл, что словесные приказы о деньгах не исполняются. Взыскание наложено без рассмотрения дела, даже не был сделан ответчику предварительный запрос по заявленной претензии. Поступать так, значит дать повод другим заявлять что угодно, и тогда претензии могут вырасти до миллионов. Уже один полковник прислал ему частное письмо, требуя 3,500 руб. и угрожая обратиться в противном случае с прошением к Государю. Подобным случаям и конца не видно, а они, помимо несправедливости, кладут пятно и на его честь.

Это ни к чему не привело, и Суворову оставалось только платить. Хвостов просил Митусова обождать взысканием, пока деньги будут собраны, но в октябре последовало из военной коллегии вторичное, строжайшее требование, так что приходилось налагать секвестр на часть боровицкого имения. Хвостов сбился кое–как с деньгами и заплатил.

Слова Суворова сбылись: в октябре заявлена новая жалоба, и по ней повелено: деньги, употреблённые умершим полковником Шиллингом по словесному приказанию Суворова на продовольствие полка взыскать с Суворова. Позже приказано дополнительно: деньги, израсходованные в том же Низовском мушкетёрском полку из офицерских и церковных сумм на ту же потребность, взыскать с него же, что составляло в итоге 4,232 рубля. Суворов писал Хвостову, но также бесполезно: взыскания обращены на доходы с кобринского имения, и строго подтверждено не затягивать исполнение.

В декабре состоялось высочайшее повеление о новом взыскании. В последнюю войну войска Суворова проходили через Брест–Литовский. Здесь был сложен в сарае поташ, а в плотах на р. Буг был корабельный лес — то и другое сплавлялось к Данцигу. Суворов приказал приставить к амбару и плотам караул и велел потом бригадиру Дивову эту военную добычу продать. Купил один еврей и получил от Дивова удостоверение на бумаге в том, что лес и поташ действительно ему проданы, а деньги за них получены. Цифра полученных денег не была в расписке обозначена, и продажная цена осталась неизвестной. Вероятно она была ниже 700 червонцев, потому что еврей перепродал лес и поташ другому именно за эту сумму. В июне 1797 бывший литовский подстолий, граф Ворцель, подал прошение, объясняя, что лес и поташ принадлежали ему, стоили 5628 червонцев, и просил взыскать убыток с Суворова, как главнокомандующего. Надо заметить, что Ворцель был по горло в долгах, кредиторы его становились настойчивее, и подав им надежду на уплату, он получил хоть временную передышку. Прошение он написал в общих выражениях и цифру претензии не подкрепил ничем. Должно быть это кидалось в глаза, потому что приказано Репнину выяснить обстоятельства. Репнин употребил на это немало времени, а разъяснял очень не многое; приведённое выше изложение дела есть результат не только Репнинского исследования, но и розысков Суворовского управляющего, Красовского, который собирал справки в Данциге, Варшаве и других местах, и добыл копию с расписки Дивова. Не был спрошен даже Дивов, хотя все дело на нем. Чёрный год Суворова взял верх, и в декабре приказано взыскать с него 5628 червонцев (по тогдашнему курсу около 28.000 рублей бумажных), опять без предварительного его спроса о справедливости принесённой на него жалобы.

Суворов указывал на корыстолюбивое побуждение просителя, на то, что жалоба принесена через 2 1/2 года не без причины, что главнокомандующий не может быть ответственным за каждого подчинённого, что истина не разъяснена дознанием, что разница между 5628 и 700 червонцами слишком разительна, что если Ворцель и справедливо показывал, то виновен Дивов, а не Суворов. Он забыл подробности этого дела и даже не мог припомнить, куда девались вырученные за лес и поташ деньги. Для обеспечения взыскания на кобринское имение наложен секвестр.

Аппетит хищников на чужое добро разгорался, и в январе 1798 бывших польских войск майор Выгановский подал прошение о взыскании с Суворова 36,000 рублей за опустошение и истребление во время последней войны его имения. Польский генерал Сераковский, ретируясь через Крупчицы, навлёк на местечко и на стоявший за ним дом Выгановского огонь русской артиллерии. От гранат пострадало местечко и сгорел дом. Уже этого изложения достаточно, чтобы убедиться в нелепости иска Выгановского. "Я не зажигатель и не разбойник", говорит Суворов и ставит вопрос прямо: "война или мир?" От наложения на него взыскания удержались, но жалоба Выгановского нелепою не признана и кобринскому суду приказано провести расследование. Оказалось, что не только крупчицкий дом, но и все имение Выгановского не стоит 36.000 рублей; что за год до революции оно было заложено владельцем в 6000 червонцев; что дом был деревянный, ветхий и стоял совершенно пустой, без мебели. Расследование продолжалось около года и ко взысканию с Суворова не привело, но Суворов считал его возможным, так как и предыдущие претензии признавал не многим основательнее. Поэтому иск Выгановского, подобно другим, сильно его беспокоил и раздражал; лишь притерпевшись ко всему и убедившись в своём бессилии против этого, он махнул рукой и нашёл в себе самом утешение. "В несчастном случае — бриллианты", пишет он: "Я их заслужил, Бог дал, Бог и возьмёт и опять дать может".

Все взыскания были безапелляционные, и лишь в конце 1798, когда было уже поздно, Суворов смог подать в первый раз голос в защиту своей чести и собственности. Опровержения, приведённые выше, он излагал в частной переписке, да и то под зорким взглядом надсмотрщиков, перехватывавших корреспонденцию.

Кроме описанных официальных вымогательств, Суворов сделался предметом нападений в том же отношении и с других сторон. Какой–то купец пишет ему из Москвы, что полтора года назад Суворовским именем комиссионеры сторговали дом, но задатку не дали, а он уничтожил ситцевую в доме фабрику, не пускает жильцов и вообще несёт большие убытки. В октябре прибыл к нему нарочный от давно забытой жены, с письмом. Варвара Ивановна пишет, что крайность принуждает её сделать этот шаг: она в бедности, живёт у брата, который весь в долгу и продаёт теперь свой дом, так что ей придётся скитаться по чужим углам. "Тринадцать лет вас (пишет ему то ты, то вы) не беспокоила, воспитывала нашего сына в страхе Божием, внушала почтение, повиновение, послушание, привязанность и все сердечные чувства к родителям, надеясь, что Бог приклонит и ваше к добру расположенное сердце к вашему рождению; что вы, видя детей ваших, вспомните и про их несчастную мать". "В разные годы получала разную малую пенсию" и вошла в долги до 22,000 рублей, "развяжите душу мою, прикажите дочери нашей меня, несчастную мать, знать, как Богом узаконено". Письмо написано складно, очевидно составляла его не Варвара Ивановна; о пенсии сказано не совсем верно, потому что с разлуки Варваре Ивановне выдавалось ежегодно по 1200 р., а потом по 3000. Суворов отправил посланного, не видав его и приказав передать жене, что он сам много должен, а потому помочь ей теперь не в состоянии, но в будущем постарается. Вскоре он написал Хвостову: "Я ведаю, что графиня Варвара Ивановна много должна, но мне сие постороннее".

Николев донёс Куракину о просьбе Варвары Ивановны и об ответе Суворова. Повелено: сообщить графине Суворовой, что может обратиться к генерал–прокурору.

Суворов пишет зятю: "Я слышу, что Варвара Ивановна желает жить в моем московском доме; с сим я согласен, да и рождественский дом к её услугам; только бы никаких иных претензиев не было: знакомо, что я в немощах". Но Варвара Ивановна уже успела войти в переписку с Куракиным. "Угнетена будучи должайшее время от несчастного своего положения крайним недостатком", она прилагает копию письма мужу и просит дом для жительства, 8000 руб. в год содержания и уплату 22,000 р. долгу. Она возлагает упование на высочайшее благоволение, признавая его "единственным законом, который может её извлечь из настоящего бедственного положения". Потребована от Хвостова справка о размере состояния Суворова и количестве дохода, и повелено: Назначить Варваре Ивановне дом для жительства и ежегодное денежное содержание в 8000 рублей, о чем сообщено ей и Суворову.

Варвара Ивановна рассыпалась перед Куракиным в благодарностях. Скрипицын сообщил ей, что оба дома, в Москве и селе Рождествене, передаются ей в хозяйство с мебелью, убранством и прислугой. Варвара Ивановна отвечала ему благодарственным письмом, которое, выйдя из–под другого пера, было бы злой иронией, так как кончается уверением: "Не премину оказать послушание мужу, ибо приятным долгом себе поставляю всегда исполнять его волю". То же она пишет Куракину, но намекает, что Скрипицын не очищает дом и вероятно не скоро очистит, ибо живёт в нем по найму. Куракин успокаивает, что мужу дано высочайшее повеление. Варвара Ивановна отвечает, что на мужа положиться не может, ибо "вследствие влияния на него близких лиц, мне лицедействующих, можно ждать ежевременной перемены", и напоминает насчёт 22,000 р. долга. Куракин подтверждает графу Н. Зубову о передаче графине Суворовой московского дома, а ей сообщает, что об уплате долга надлежит просить установленным законным путём. Этим письмом от 3 февраля 1798 переписка закончилась, и претензия Варвары Ивановны осталась удовлетворённой не вполне.

Претензии на Суворова превысили 100,000 рублей, а годовой его доход был только 50,000. Но главный материальный ущерб шёл из Кобрина и заключался в беспорядке, который развился там после его отъезда и грозил перейти в полный хаос. Офицеры, положение которых оставалось неопределённым, болтались без дела, жили на счёт Суворова, или же, завладев участками, вели хищническое хозяйство. К ним прибавилось несколько новых, имён которых не находим в первоначальном списке; как они сюда попали и на каком основании пристроились к делу или получили участки — остаётся тёмным. Лёгкий способ получать даром хоть небольшое состояние послужил соблазнительным примером для других, и Суворов был засыпан прошениями о наделе. Майор фон Ваде просит пожаловать ему данную на 60 душ; француз Морис умоляет "по бедности" о такой же цифре; отставной майор Сухов, с письмом от Корицкого, ходатайствует о том же и даже приехал за этим в село Кончанское лично; множество других выпрашивают просто пособия. Корицкий, за время своего управления имением, до отправки в киевскую крепость, раздал разным шляхтичам в пожизненное владение 209 душ с землёй и угодьями. Другие бомбардируют Суворова и даже Прохора письмами о перемене назначенных им Корицким и занесённых в протокольную книгу участков. Сион, посланный для наведения порядка, трижды просит Суворова письмами о перемене даренной ему деревни; Фалькони ничего не просит, а только благодарит, ибо доволен. Антинг обижен, что ничем не одарён. В сохранившейся переписке можно насчитать 5–6 раз, когда ему приказано было выдать от 500 до 1000 рублей. Красовский высматривает и лавирует; получив 434 души в пожизненное владение и закрепив их за собой, он, как рассказывали злые языки, добился 2000 р. дохода с помощью Прохора, пообещав ему благодарность в несколько тысяч, но не сдержал слова.

Неустройство кобринских дел проглядывает чуть не в каждой строке писем, посылаемых оттуда к Суворову, Зубову, Хвостову, Вындомскому, Прохору, и поддерживается помимо его воли самим Суворовым. Получив первые известия о тамошних беспорядках, он просит Хвостова послать туда доверенное лицо с полномочиями для управления имением и наведения порядка. Через месяц, воспользовавшись приездом в Кончанск Сиона, он отрывает его от сына и посылает в Кобрин почти на полгода, давая доверенность и уполномочивая избрать перед отъездом главного управляющего. Является таким образом два уполномоченных, из которых один остаётся ни при чем. Налетевшие со всех сторон отставные офицеры и шляхтичи стараются урвать что можно, ссорятся, сплетничают друг на друга, посылают Суворову, Хвостову, Зубову предостережения и доносы. Корицкому, Сиону и Красовскому, т. е. бывшему, настоящему и будущему управляющим, достаётся больше всех и, сколько можно разобраться в этой массе писем и путанице дел, не напрасно. Сгорает строевой лес, по 1,000 руб. десятина, дававший 3,000 рублей годового дохода; подожжён он для того, чтобы было больше валежника и дешевле дрова на продажу. Хлеб продан по хорошей цене, а в отчётах цена поставлена малая. Сион не имеет понятия о ведении хозяйства и, будучи иностранцем, подозревается в возможности забрать деньги и уехать за границу. Красовский занимается ходатайством по чужим делам и интересы имения не блюдёт. Сион угощает беспрестанно окрестное шляхетство: однажды у него обедало 130 человек и ужинало больше 60. У Красовского ежедневные столы, музыка, охота в лесах Суворова. Уезжая из Кобрина, Сион оставил 500 руб. долгу и совершенно пустой погреб Суворова, в котором было вина на 300 рублей.

Суворов, вышедший в отставку с расчётом хозяйничать в Кобрине, стал убеждаться, что привлечение туда офицеров с наделом их деревнями стало теперь злом. Известия из Кобрина поддерживали его мысли, а разговор с Красовским, привёзшим бриллианты, убедил его окончательно. Хитрый, плутоватый шляхтич ещё в Кобрине понял Суворова и решил добиться полной его доверенности. Он сообщил, что благодаря Корицкому многие офицеры получили лучшие деревни на крайне не выгодных для Суворова условиях. От этого происходит путаница, и правильное управление имением невозможно, что многие из получивших наделы отсутствуют. Убедить Суворова было тем легче, что приведённые доводы были большей частью справедливы. Красовский же указал Суворову и средство избавиться от офицеров: разделаться с ними деньгами, для чего требовалось, по его исчислению, не больше 30,000 рублей. Суворову эта мысль понравилась, и в ноябре он решил: офицерам дать отступного по двум нормам: 40 и 20 руб. за душу. Те, кто возвратятся на службу и оставят Кобрин, получат по 20 рублей; кто останется и обяжутся жить в Кобрине до его, Суворова, смерти, получат по 40 рублей. До заключения с ними этой законной сделки они пользуются данными им деревнями. Корицкому, если правда про его поступки и лихоимство, Суворов затрудняется дать и по рублю. На этом остановилось дело в зиму 1797–98. Соображения составлялись одной стороной, не спросив другую, а потому ни к чему путному не привели.

Жизнь Суворова текла своим чередом; однообразные и тоскливые дни сменялись один другим, и не было просвета в этой опальной тьме ежедневного прозябания. По прежнему жил в Кончанске и Николев, посылая периодические донесения. Приехал Сион, пробыл довольно долго; каждый день, часа по два, просиживал он у Суворова, давая ему отчёт и посвящая его в кобринские порядки. Привёз он немало писем от кобринских офицеров, арендаторов и разных просителей, но Суворов их не принял, дал Сиону несколько наставлений и отпустил в Петербург. Сион уехал 6 февраля 1798. Вскоре Суворов отпустил бывших при нем отставных солдат, уединение стало ещё глуше.

14 февраля вдруг все изменилось: перед Суворовым предстал племянник его, князь Андрей Горчаков, флигель–адъютант Императора Павла, с приглашением ехать в Петербург.

Что обратило внимание Государя на опального фельдмаршала? Вопрос, трудно разрешимый при характере Павла Петровича, но главным было намерение заставить Суворова повиниться и сделать первый шаг к выходу из настоящего положения. Опала только увеличивала общее сочувствие, и все происшествие имело вид борьбы двух волей, положить которой конец следовало в интересах принципа. Поэтому 12 февраля Горчаков получил высочайшее повеление: "Ехать вам, князь, к графу Суворову. Сказать ему от меня, что если было что от него мне, я сего не помню; что может он ехать сюда, где надеюсь не будет повода подавать своим поведением к наималейшему недоразумению". В тот же день написано генерал–прокурору: "Дозволив графу Суворову приехать в Петербург, находим пребывание Николева там не нужным".

Николев, приехав в Москву, донёс генерал–прокурору, что все 5 месяцев жил в Кончанске на свой счёт, с трудом добрался по бедности до Москвы и потому просил хоть небольшого награждения. Жить приходилось в простой избе, питался чем попало. В марте ему пожаловано 5000 рублей, и в продолжение нескольких месяцев он получил три чина. Служба при Суворове открыла ему карьеру. В том же 1798 году его командировали в Ярославскую губернию для разведок о намерениях крестьян, хотевших будто бы провести смятение в проезд Государя, а потом послали в Калугу разузнать о злоупотреблениях губернатора и чиновников, по доносу генерал–майора Линденера. После того, уже в чине действительного статского советника, Николев ездил в Батурин собирать сведения о Кирилле Разумовском и его окружающих; в Москву — для того же относительно двух Куракиных, Плещеева и княгини Долгоруковой; в Шклов — для разведывания о генерале Зориче и проживавших там отставных и исключённых из службы; на Дон — для проверки анонимной жалобы на двух генералов Иловайских. Все эти поручения он исполнил удовлетворительно, не выставляя на показ одну чёрную сторону и не злоупотребляя своими опасными для других полномочиями. Однако, в одном из своих донесений из Москвы, он говорит: "все меня боятся и от меня бегают", и просит награды.

Суворов принял известие равнодушно и от поездки в Петербург отказался: мудрено ему было обманывать себя надеждами на счёт соглашения своих взглядов с Государевыми. Племянник принялся его убеждать, справедливо представляя, что упорство может вывести Государя из себя. Нельзя было с этим не согласиться, и Суворов решил ехать, но поставил условием, что по старости и болезни отправится на долгих, просёлочными дорогами. Горчаков пришёл в ужас, зная нетерпеливый нрав Государя, и стал уговаривать дядю ехать на почтовых, так как путь требует всего двух суток времени. Но Суворов ничего не хотел слышать, и Горчаков отправился в Петербург, торопясь всеми силами, так как был уверен, что Государь его ждёт.