Генералиссимус князь Суворов

21. В Петербурге и Тульчине. 1796.

Когда Суворов выезжал из Варшавы, морозило и дул резкий ветер; сберегая болевшие глаза, он сидел в дормезе, подняв стекла. Едучи по Праге, он глядел по сторонам, замечая большое число новых зданий, возводившихся на месте пожарища. "Слава Богу, кажется забыто прошедшее", молвил он, улыбаясь. Проехав Прагу, он часто обращался к тому месту, где после штурма была разбита для него калмыцкая кибитка и где он принимал депутатов варшавского магистрата. Едучи через передовую линию укреплений, он заметил: "волчьи ямы ещё не заросли и колья в них живут до времени", а потом перекрестясь, прибавил: "Милостив Бог к России, разрушатся крамолы и плевелы исчезнут".

Потянулась белая однообразная дорога. Зимний путь ещё не установился, кочки и выбоины награждали беспрерывными толчками. Не имея привычки к продолжительной езде в экипаже, он поминутно вскрикивал, но всё–таки решил продолжать путь безостановочно, отдыхая только по ночам. Впереди скакал курьером в кибитке один из его адъютантов, заготовлявший лошадей и ночлеги. На первом или втором ночлеге Тищенко приготовил для ночлега тёплую хату, но не осмотрел запечье, где спала глухая старуха. Когда приехал Суворов, то по обыкновению разделся донага, окатился холодною водой и, чтобы расправить одеревеневшие от долгого сиденья члены, стал прыгать по хате, напевая по–арабски изречения из корана. Тут проснулась старуха, приняла Суворова за чорта и закричала во весь голос: "Ратуйте, с нами небесная сила". Перепугался и Суворов и тоже поднял крик; явились люди и вывели старуху, полумёртвую от ужаса.

На всем пути готовились новому фельдмаршалу торжественные военные встречи, но он этого не пожелал и разослал категорические запрещения. Многие послушались, но не все, так как некоторые считали своим служебным долгом представиться фельдмаршалу. Суворову пришлось прибегать к хитростям, чтобы избежать встреч: останавливаться для перемены лошадей в нескольких верстах от почтовой станции, пересаживаться в передовую курьерскую кибитку и закрываться рогожей. Выходило местами не совсем ловко, например в Гродно, где ожидал его с почётным рапортом князь Репнин.

В Стрельну была выслана по повелению Государыни парадная придворная карета, выехал на встречу тестю Зубов; несколько генералов встретили его ещё раньше. Суворов облёкся в фельдмаршальский мундир со всеми орденами, сел в присланный экипаж и отправился в Петербург. Это было 3 января 1796. Мороз был больше 20 градусов; несмотря на это Суворов просидел весь переезд в одном мундире, с открытой головой, держа шляпу в руках Спутники его, Н. Зубов и генералы Исленьев и Арсеньев, поневоле следовали его примеру. Прибыв к Зимнему дворцу, Суворов зашёл к Платону Зубову, чтобы обогреться, затем отправились в приёмные комнаты Императрицы. Тут Суворову был оказан самый благосклонный приём. Екатерина вступила с ним в разговор о предполагавшейся тогда персидской экспедиции и предложила ему командование, но Суворов попросил времени на рассмотрение дела. Она совершенно очаровала Суворова своим милостивым обхождением и даже, зная нелюбовь Суворова к зеркалам, приказала их завесить на время приёма причудливого фельдмаршала.

Суворову и его свите назначен был на жительство Таврический дворец. Велено было разузнать все привычки Суворова и сообразно с ними устроить его домашний обиход. Приехав в Таврический дворец, Суворов пробежал по комнатам. В небольшой спальне с диваном и несколькими креслами была готова пышная постель из душистого сена и ярко горел камин; в соседней комнате стояла гранитная ваза, наполненная невскою водой, с серебряным тазом и ковшом и прочей принадлежностью. Суворов разделся, сел у камина и приказал подать варенья. Он был оживлён, необыкновенно весел и красноречив. Говорил с воодушевлением о милостивом приёме Императрицы, но ввернул замечание, что "Государыне расцветили, помилуй Бог как красно, азиятские лавры".

На другой день начались к нему визиты, но приняты были весьма немногие, в их числе Державин и Платон Зубов. Державина Суворов встретил дружески, без всяких церемоний и оставил обедать. Накануне, когда Суворов приехал в зимний дворец, Зубов встретил его не в полной форме, а в повседневном костюме, что было принято за неуважение. Теперь Суворов ему отплатил, приняв временщика в дверях спальни в нижнем бельё, а Державину объяснил причину своего поступка словами: "vice–versa".

В Петербурге Суворов был предметом общего внимания, о нем говорили, спорили, ему прислуживали и угождали. Он вёл прежнюю жизнь, с некоторыми уступками столичным условиям, обедая не в 8 утра, а в 10 или 11, причём всегда бывали гости. Во дворце у Государыни он бывал редко, особенно избегая парадных обедов. Узнав, что он ехал из Стрельны в одном мундире, Екатерина подарила ему соболью шубу, крытую зелёным бархатом, но Суворов брал её только едучи во дворец, и надевал выходя из кареты. В собраниях, он давал волю своему темпераменту и не скупился на насмешки и выходки. Встречаясь с обоими Салтыковыми, обиженными его производством в фельдмаршалы, он зло над ними подшучивал, растравляя их зависть и недоброжелательство. Принимая визиты от именитых и чиновных лиц, он по своему оказывал им разную степень уважения. Увидев в окно подъехавшую карету и узнав сидевшего в ней, он сбежал на подъезд, вскочил в карету, когда лакей отворил дверцу, и просидел в ней несколько минут, беседуя с гостем, а затем поблагодарив его за честь, распрощался и ушёл. В другой раз, тоже во время обеда, при визите другого лица, Суворов не тронулся с места, приказал поставить около себя стул для вошедшего гостя, сказав ему: "вам ещё рано кушать, прошу посидеть", поговорил с ним некоторое время, и когда тот откланялся, то не встал его проводить.

Обращение его с Императрицей также резало глаз. Он был предан Государыне не меньше всякого другого и в заявлении ей знаков почтения шёл дальше чем нужно, но отличался от других откровенностью, лагерной бесцеремонностью и своеобразными воззрениями на приличия. В разговорах с Екатериной он постоянно высказывал ей голую правду о дурном состоянии войск, вкоренившихся злоупотреблениях и т. п., так что стал наконец скучен. В своих выходках он не стеснялся касаться личностей. Однажды за обедом, Екатерина желая оказать внимание сидевшему около неё князю С. Ф. Голицыну, сказала, что спала эту ночь очень спокойно, зная что в карауле находится надёжный офицер (сын Голицына). Голицын встал и поклонился. Суворов, сидевший по другую руку Государыни, тотчас же обратился к Голицыну с вопросом, отчего тот не прислал кого–нибудь из сыновей под Варшаву за Георгием и, указывая на некоторых лиц за столом, в том числе на князя Барятинского, хваставшего своими подвигами, прибавил: "они даром получили". Эффект вышел неприятный, особенно для Екатерины; но слова Суворова отдавали и большим цинизмом, потому что в своём первом донесении о штурме Праги, упоминая наиболее отличившихся, он помянул и Барятинского. Таким образом издеваясь над другими, он издевался и над собой, как над человеком, принуждённым по пословице — с волками жить, по волчьи выть. В другой раз он находился на придворном балу и конечно скучал сильно. Обходя гостей и беседуя с ним, Государыня приблизилась между прочим к нему и спросила: — Чем почивать дорогого гостя? — Благослови, Царица, водочкой, — сказал Суворов кланяясь. А что скажут красавицы фрейлины, которые будут с вами разговаривать?, — заметила Екатерина. — Они почувствуют, что с ними говорит солдат, — отвечал простодушно Суворов. Екатерина собственноручно подала ему рюмку тминной, его любимой. Как–то цесаревич Павел Петрович пожелал его видеть; Суворов вошёл к нему в кабинет и начал проказничать. Цесаревич этого терпеть не мог и тотчас же остановил шутника, сказав ему: "Мы и без этого понимаем друг друга". Суворов усмирился, но по окончании делового разговора выйдя из кабинета, побежал вприпрыжку по комнатам, напевая: "prince adorable, despote umplacable" (Князь очаровательный, деспот непримиримый). Это было передано цесаревичу.

Едва Суворов прожил в Петербурге несколько дней, как Государыня предложила ему съездить в Финляндию осмотреть пограничные укрепления. Суворов над ними работал в 1791- 92, кончив главное, но исполнение его планов продолжалось, и он с радостью взялся исполнить волю Государыни. В середине декабря он отправился и вернулся к Рождеству, совершенно довольный, "ибо не осталось уголка, куда бы могли проникнуть шведы, не встретив сильных затруднений и отпора", писала Екатерина Гримму.

Занимала Суворова ещё и персидская экспедиция. Он согласился принять начальство и стал готовиться, но потом передумал и отказался "от азиатских лавров" в ожидании более значительной войны. Тогда ему было предложено командование войсками на юге, в знакомых местах, что он и принял. Впечатление недавнего триумфа успело забыться; Суворов бывал не в духе, становился несносен и придирчив, находя например неприличным, что великий князь Александр Павлович употребляет в театре лорнетку. Многие попадали к нему на зубок, много самолюбий было задето и себялюбий оскорблено. Оттого современники высшего круга относились к нему часто неблагосклонно, с затаённой, но прорывавшейся наружу досадой. Один извещает приятеля, что "Суворов продолжает предаваться шутовству" и находит, что он "самое гордое существо на свете и в каждом его слове обнаруживается непомерное самолюбие". Государыня и прежде находила его здесь не на месте, а теперь он стал таким вдвойне. Ростопчин писал: "Не знают как отделаться от Суворова; его плоские шутки наскучили Императрице, и она от них краснеет".

Не знаем, что его задержало в Петербурге до средины марта 1796. Вероятно, кроме домашних и семейных дел, ещё забота о том, чтобы определённее выяснить своё назначение и служебное положение. Он выбрал себе штаб–квартирой Тульчин, разослал войскам расписание их будущих квартир с открытием подножного корма и отправился в дорогу. Путь он совершил почти безостановочно, завернув лишь к Румянцеву. На последней станции перед ним Суворов надел парадную форму, подъехав к воротам дома, вышел из экипажа и, держа шляпу в руке, прошёл весь двор пешком. Беседа продолжалась часа два; они свиделись в последний раз.

Под началом Суворова были войска в Вроцлавской, Вознесенской, Екатеринославской, Харьковской губерниях и в Таврической области, всего 13 кавалерийских и 19 пехотных полков, черноморский гренадерский корпус, три егерских корпуса, 40 осадных, 107 полевых орудий и 48 понтонов; кроме того 3 полка чугуевских и екатеринославское пешее и конное войско. В соседних губерниях войска были отданы под начало Румянцева, далее и в Литве они оставались под командой Репнина. Так, в ожидании событий, по южной и западной границам России образовалось три армии.

В Тульчине Суворов прежде всего занялся благоустройством войск. Картина предстала знакомая: умирало огромное количество, как в эпидемию, особенно на работах в одесском порту, где количество умерших доходило до 1/4 штатного состава, и вымерла почти целиком отдельная команда. Причины тоже были не новы: многие генералы были поставщиками. Строитель Одессы де Рибас наживался страшно. Рекруты прибывали босые, полунагие, изнурённые. Казармы были сырые, без бань. Солдаты работали в жару и ненастье, а после работы не могли ни согреться, ни обсушиться. Воды в Одессе не хватало даже на приготовление пищи, и иногда употреблялась грязная.

Суворов отдал приказ о делении больных на разряды, о порядке отправления их в лазареты и лечения при полках;, послал штаб–лекаря Белопольского в Одессу. Одного виновного начальника, которого называл "торговой бабой", выгнал из службы. Но особенно его "сердце было окровавлено" от поступка де Рибаса. Живя зиму в Петербурге и видясь с Суворовым, де Рибас скрывал от него дурное состояние одесских войск и, по назначении Суворова главнокомандующим на юге, послал в Одессу 1,000 червонцев, чтобы "воскресить больных по лазарету и меня омрачить", объясняет Суворов. Давний его приятель подкупил кого следует, дабы показать умерших живыми и перечислить снова в умершие потом, во время командования Суворова. Суворов стал держаться от него настороже и уже не удостаивал прежнего названия "intime аmi". Зоркий глаз, не ослабевающая деятельность и практическая опытность грозного Суворова не заставили долго ждать доброй перемены. Едва прошло два месяца, как в Одессе смертность понизилась вчетверо, в других местах процент умерших ещё ближе подошёл к нормальному. В августе он имел утешение донести Екатерине, что в июле умер один из 792‑х. Ещё успешнее велась борьба с опасной заразной болезнью, появившейся на Таманском полуострове уже при Суворове, в конце апреля. Она развивалась так быстро, что число больных в населении и войсках дошло до 320 человек, но своевременными мерами была прекращена.

Внутреннее неустройство войск проявлялось и в других видах: в большом числе беглых, в своевольстве и обидах мирных жителей. Ковельский окружной начальник донёс, что многие помещики приносят жалобы на квартировавший там драгунский полк, команды которого не только берут фураж насильно, под квитанции, но отбивают замки в амбарах, самовольно забирая сено и овёс. Надо думать, самовольство порождалось невысылкой денег или другой неисправностью провиантского ведомства. Впрочем, такие явления были более–менее случайны, хроническое зло состояло по прежнему в дезертирстве. Для искоренения его требовались коренные реформы в военном устройстве и управлении. Суворов застал тут если не совсем то же, что было 2 года назад, то не многим лучше, и прибегал к тем же мерам, но существенной перемены к лучшему добиться не мог. Пограничный начальник князь Волконский, который и прежде старался устранять причины побегов, теперь за поимку беглых назначил премию: за первую 50 рублей, за следующие по 5 рублей с каждого пойманного. Побеги конечно от этого не прекратились.

Командуя войсками в обширном пограничном крае, куда он был послан потому, что не были уверены в мире, Суворов считал круг своего ведения недостаточно обширным, ибо крепости и флот от него не зависели. Вскоре он пишет Хвостову, что Платон Зубов говорил о подчинении ему гребного и парусного флота, а между тем ничего писанного об этом нет, флоты же находятся в дурном состоянии. "Будет ли что?" спрашивает Суворов и через несколько дней пишет Хвостову, что неустройства во флоте возрастают. Результата не было. Он решился обратиться к самому Зубову и пишет, что в Петербурге была объявлена ему высочайшая воля о подчинении парусного и гребного флотов, а указа нет, на что просит объяснения. В тот же день он посылает письмо зятю, Н. Зубову: "Время проходит, люди мрут, суда гниют; князь Платон Александрович знает, сколько ныне в лом и перед сим было; против прежнего найдёт, что оба (флота) уменьшились, а у турок возросли, многочисленнее и несказанно исправнее наших". Но ответов не последовало. Суворов в неудовольствии махнул рукой: "Пусть этими флотами князь Платон берёт Стамбул из своего кабинета", однако решил сделать последнюю попытку. Донося Императрице о смотре войск, он замечает, что флотов и крепостей не видал, потому что они ему не подведомы. Но и этот намёк не имел последствий.

"При войне будет поздно", объяснял Суворов Хвостову своё желание получить начальство над Черноморским флотом. Ради войны его сюда и назначили, но она оставалась до осени 1796 в предположениях. Грандиозный проект Платона Зубова, о котором было помянуто, продолжал существовать; одно время были слухи о назначении Суворова для азиатской части проекта, и он этим не затруднялся, говоря: "Тамерланов поход мне не важен, хоть до Пекина". Впрочем, фантастические бредни Зубова ещё не дошли до одобренного и принятого плана. Персидская экспедиция под началом графа Валериана, меньшего брата фаворита, имела ближайшую, гораздо более узкую цель, и о "Тамерлановом походе" не было и речи.

В одном из донесений Суворова Императрице говорится, что если через месяц турецкие войска не сблизятся к Балканам, то войны нечего ожидать; в другом, что турки не деятельны, и раньше года их нечего опасаться. К тому же в 1796 появлялась временами опасность со стороны Швеции и Пруссии, и было не до завоевательных планов Зубова.

Собираясь выехать из Польши и разделяя общие ожидания близкой войны с тем или другим противником, Суворов писал зятю, что желает иметь при себе генералов Шевича, Исленьева, Денисова и Буксгевдена. Передавая Хвостову свой афоризм; "Готовься в войне к миру, а в мире в войне", он упоминает про князя Прозоровского, желающего служить под его началом, Дерфельдена, П. Потёмкина, который "в последнюю кампанию очень руку набил". Суворов даёт Хвостову инструкцию: "Кто бы ни был, был бы первое — деятелен, второе — наступателен, третье — послушен".

Стали говорить, что войну с Турцией поручат Платону Зубову, а против французов двинут вспомогательный корпус под началом Дерфельдена. Суворова этот слух сильно обеспокоил. Всполошились и его приближённые, что их победоносного вождя "хотят послать в хижину, как Румянцева", а один из них изложил в письме к Хвостову мотив: "Как доверить ему управление, когда им самим управляют Арсеньев и Тищенко; да и где ему против французов, его дело против турок". Суворов послал Екатерине донесение о смотре войск и в заключение прибавил: "Карманьольцы по знатным их успехам могут простирать свой шаг на Вислу… Всемилостивейшая Государыня, я готов с победоносными войсками Вашего Императорского Величества их предварить".

В августе правительство решило принять активное участие в войне Австрии с Францией, снарядив вспомогательный корпус. 11 августа было дано повеление военной коллегии, но Суворов узнал про решение стороной. Он мечтал о войне с Францией, следил за ходом военных действий, изучая их с картой на столе. Иногда даже собирал генералов в подобие военного совета, докладчиком которого был инженер–полковник Фалькони, и предлагал на обсуждение интереснейшие эпизоды французской войны.

В июне он писал Государыне, что успехи французов могут поощрить Турцию на войну с Россией, в августе вызывал Екатерину на неотлагательное снаряжение экспедиции. Из его частной переписки видно, что не личные честолюбивые расчёты заставляли его так говорить, а военные и политические соображения. Он писал, что опасное для Европы французское правительство без войны существовать не может, что Франции придётся действовать против России или с Турцией, или с Пруссией, или с той и другой. В Турцию французы могут снарядить корпус тысяч в 50, а через Пруссию могут придти в Польшу с сотнями тысяч. Отдача Варшавы Пруссии есть большая ошибка, доказывающая "слабость и недостаток предприимчивости нашего министерства"; она дала "Прусскому королю в руки хлыст". Как бы то ни было, но если успехи французов приведут их в Польшу и Турцию, понадобится большая сила, чтобы их одолеть. Если их не ждать, а искать в Германии, потребуется гораздо меньше. Но следует приступить не медля, ибо французов необходимо побить основательно, "не на живую нитку", и теперь понадобится вдвое меньше войск, чем в будущем году, при продолжающихся успехах врага.

В октябре сомнения Суворова о его назначении против французов рассеялись, хотя с войной не спешили, ведя переговоры с Англией. Усердный Хвостов всюду рыскал, расспрашивал и в результате сообщил дяде успокоительное известие. Он узнал от австрийского посланника Кобенцеля, что император требует именно Суворова, и никого другого. Хотя графа Валериана Зубова произвели в генерал–аншефы, но брат его Платон обижен, что тот догнал его в чинах, и против французов Валериана не пошлют. Был слух о назначении Дерфельдена, но Безбородко сказал, что это вздор и если война состоится, пошлют Суворова. Государыня в его способностях настолько уверена, что никакого противуположного внушения не примет. Хвостов писал правду, и дело это приобрело такую известность, что в Пруссии начались вооружения, для демонстрации в пользу Франции, которые однако же Екатерину не испугали.

Началась подготовка по указаниям военной коллегии, высочайшее же повеление на имя Суворова ещё не было. Назначены войска, приказано их укомплектовывать, ставить на военную ногу и готовить все для военной потребности. Суворов приказал из остающихся полков выбирать лучших людей, а в кавалерии и лошадей, а хилых и ненадёжных сдавать остающимся. Укомплектование и другие приготовления шли быстро под зорким его взглядом; многие полки были уже готовы, когда о выступлении не шла ещё и речь.

Пошли кучи просьб от желавших отправиться к кампанию; он писал Хвостову, что просится генерал–аншеф Волконский и генерал–поручик Апраксин, что он не прочь, если при этом не отстраняется Дерфельден. Провиантмейстеру полковнику Дьякову он приказал привести подвижные и запасные магазины в полное комплектное, исправное состояние и пригрозил в противном случае повесить его на первой осине, пояснив: "Ты знаешь, друг мой, что я тебя люблю и слово своё сдержу".

В Петербурге в начале ноября заготовили на его имя рескрипт: "Составляется армия для отправки за границу, как на помощь союзникам, так и для охранения прав и безопасности империи нашей"; армия эта поручается Суворову, формируется по особому расписанию из войск Суворова, Румянцева и Репнина, численностью в 51,094 человека, с 8 генерал–майорами, 3 генерал–поручиками и 1 генерал–аншефом. Войска должны быть готовы к выступлению на Краков не позже 4 недель. В своё время последует повеление с подробным наставлением, во ожидании чего войска должны быть укомплектованы по штатам военного времени. О ходе комплектования и о времени окончания подготовки доносить. Наблюсти, "чтобы полки имели полное число воинов не на одном показании полковых командиров, но все бы они находились под знамёнами в действительном строю".

Но в ноябре Екатерина скончалась, и вступивший на престол Император Павел отменил отправку войск за границу. Так лопнула надежда Суворова помериться с новым противником, который уже несколько лет успешно вёл с коалицией неравную борьбу.

Персидская экспедиция планировалась для того, чтобы не давать австрийскому императору вспомогательный корпус войск или денежную субсидию, что следовало сделать на основании заключённого с ним трактата, если в России не будет своей войны. Экспедиция обещала утвердить русское владычество на берегах Каспийского моря, чего добивался Пётр Великий, а местные смуты давали для войны достаточно поводов. Поводом для похода было наказание Шейх–али–хана дербентского и Агу–Магомет–хана за их поступки против России. Цель эта, и даже занятие Испагани, в Петербурге казалась очень лёгкой. Валериан Зубов хвастал, что доберётся до Испагани не позже сентября, участники заранее распределяли между собой награды. Подготовку возложили на командующего Кавказским корпусом генерал–аншефа Гудовича. Ему предстояла второстепенная, но трудная роль: забота о продовольствии и заведование тылом, хотя он был чином старше Зубова. Вся обстановка определялась придворными, закулисными соображениями и расчётами; нахождение у трона малоспособного, честолюбивого временщика просвечивало во всем. Только этим и можно объяснить изумительный факт, что вместо победоносного 66-летнего фельдмаршала, имя которого составляло военную гордость России, командование было поручено 25-летнему юноше, без опытности, без дарования и без заслуг. Командование в последнюю Польскую войну небольшим авангардом, грабительства и насилия, да оторванная неприятельским ядром нога, — вот в сущности все.

Почему Суворов отказался от экспедиции, неизвестно, но возможно, что его уговорили Зубовы. Потом его временами брало раскаяние, он с горьким чувством следил за ходом экспедиции. Официально дело шло как нельзя лучше, а в действительности успехи совсем не стоили средств и жертв, на них затрачиваемых. Оборотная сторона медали была хорошо известна публике, и, как всегда, официальные прикрасы и умолчания служили поводом к преувеличению дурных слухов. Неудачный штурм передовой дербентской башни, истребление отряда подполковника Бакунина, падеж волов, недостаток продовольствия, болезни, развившиеся от употребления фруктов, вредный климат, большое число беглых, просьба Гудовича об увольнении его от командования на линии. Взятие Дербента, Баку, производство Валериана Зубова в генерал–аншефы не разубеждало, ибо в этом звучала фальшивая нота, и пристрастие высшей сферы к молодому полководцу бросалось в глаза. Если в письме к Гримму Екатерина сравнивала Зубова и Петра Великого к резкой невыгоде последнего, то какие же восхваления были при дворе, и кого эти панегирики могли обмануть?

Про награждения за Дербент Суворов он пишет Хвостову, что они назначены будто за Стамбул; над производством В. Зубова в генерал–аншефы иронизирует: "граф Валериан за освобождение Грузинского царства и за завоевание знатной части Персии, стыдно сказать, генерал–аншеф; случится ему из тамошних нескольких тысяч, побить несколько десятков тысяч — и целый фельдмаршал". Официальные восхваления В. Зубова Суворов преследует сарказмами: "Граф Валериан освободил Грузинское царство, — ложь, он там и не был; лютый Махмуд — он с ним не встречался; покорение — покоряют ослушных и противоборных (а их там не было); соблюдение (здоровья) войск, — последняя ложь; здесь умирает в год 50‑й человек, а там в полгода 4‑й и говорят 3,000 побито; запрещено о том рассуждать под смертною казнью". Огромные потери и издержки экспедиционного корпуса в официальных сведениях умалчивались, но Суворов про них знал и делился с Румянцевым.

Несмотря на театральное значение графа В. Зубова, Суворов опасается его конкуренции. Он пишет Хвостову: "Слышно, победитель лютого Махмуда, сдавши команду Исленьеву, скачет в Петербург. Для чего? Вы скажете, для наставлениев по Анатолии; может быть то верно, однако сумнение, не для французов ли?" В доказательство такой возможности он приводит и причину: "И то резон, что он послушен предписаниям, а я исполняю по обстоятельствам". Но перемена царствования наложила руку на обе экспедиции.

Относясь с иронией и сарказмом к Валериану Зубову, Суворов не отличался лучшими отношениями и к его братьям. Требовательный, неуживчивый, знавший себе цену, он в Польше успел оказать отечеству новые важные услуги, и разница между ним и другими обозначилась ещё резче. А между этими другими находился фаворит, которого Суворов знал за человека самого ординарного, сделавшийся всесильным владыкой. Они стали, правда, свойственниками, но это не примирило, а обратно, потому что от свойственника больше требовалось, а меньше получалось.

Семейство Зубовых, принадлежавшее к незнатной фамилии, состояло в конце 80‑х из отца, 4 сыновей и дочери. Отец, Александр Николаевич, дал детям довольно поверхностное образование и почти никакого воспитания; все они были люди заурядные. Платон, родившийся в 1767 и отличавшийся женственною красотой, вышел в люди благодаря придворным интригам и покровительству Н. И. Салтыкова. За собой он потянул отца и братьев, и если они сделали служебную карьеру не одинакового уровня, то вовсе не пропорционально личным достоинствам или служебному рвению, а в силу посторонних обстоятельств. Действительную службу нёс только один, Николай, и это его не выдвинуло. Впрочем, слишком большое возвышение родни было не в намерениях Платона. Вначале он был человек не злой, не злопамятный и довольно правдивый; к новому своему положению относился довольно серьёзно и добросовестно, стараясь вникать в дела, к которым вовсе не был подготовлен; не ленился и не отдавался одним забавам и удовольствиям. Но эти задатки пропали бесследно, потому что ни ум его не отличался глубиною, ни характер устойчивостью, и голова его закружилась на высоте, куда его забросила судьба.

Его испортила благосклонность Государыни, уже состарившейся и утратившей энергию мысли, но болезненно сохранившей энергию чувства. Она усмотрела в Зубове не то, что в нем было, а что ей было желательно, и приняла его за Потёмкина. Карьера Потёмкина создалась не одними его государственными способностями, но и личным расположением Екатерины, и последнего было больше. Карьера Зубова выросла исключительно на расположении Государыни. Его приучали к делам управления, выдвигали на первые места, давали опытных и даровитых государственных людей в учителя, ставя их в тень и маскируя их действительное значение. Когда такая роль самолюбивым людям не нравилась и происходили столкновения между действительными и показным руководителями, первые замечали неудовольствия Государыни. Им оставалось или уйти, или служить пьедесталом для неспособного фаворита. Происходила путаница и промахи, распутывать и расправлять которые должны были они же, что не всегда было легко, а иногда и невозможно. Но все это не вразумляло Государыню. Она со старческим упрямством продолжала выдвигать своего любимца, и сделала его таким всесильным владыкой, каким не был и Потёмкин.

Платона портила и сфера, в центр которой он был поставлен волею Екатерины. Тут он встретил лесть и угодничество от самых утончённых до самых грубых форм. Его превозносили до небес, удивлялись его обширному уму, проницательности, пониманию самых трудных вопросов внутренней и внешней политики. Угодить временщику, втереться к нему в милость или хотя бы удостоиться благосклонного взгляда признавалось за верх удачи. Тем паче, что воспевание в Зубове великих государственных дарований совпадало с желаниями Государыни.

Он обзавёлся несколькими умными, понимающими дело помощниками, которые однако принесли больше вреда, потому что были люди бесчестные и интриганы.

В неумолкаемом хвалебном хоре возрастала и укреплялась самоуверенность Зубова, и чем больше убеждался он в своих достоинствах, тем камертон угодничества, лести и низкопоклонства давал тон выше. Один знаменитый впоследствии генерал, собственноручно и по собственной инициативе варил ему утренний кофе и относил чашку к нему в постель. Другой, в порыве благоговейной благодарности за какую–то награду, целовал ему руку. Третий в полном присутствии сената сказал ему, что некоторый зловредный гений (Потёмкин) присоединил к России голые степи, а Зубов завоевал плодоноснейшие страны (польские). Толпы наполняли его покои, ласкали последних лакеев и терпеливо сносили не только толчки от них, но и проказы его любимой обезьяны.

Бывали случаи, вызывавшие как будто охлаждение к нему Императрицы, и все с замиранием сердца ожидали исхода. Но эти эпизоды разрешались скоро мировою, и с утратою Екатериною некоторой доли её гения, деятельности и силы, каждая мировая только увеличивала могущество Зубова. Он занял беспримерно высокое положение, и в нем утвердилось искреннее убеждение, что его дарования вполне этому соответствуют. Наравне с гигантским самомнением развилось его властолюбие и надменность, размерам которой трудно поверить. Он доходил до полного забвения приличий и до низведения людей на степень неодушевлённых предметов. Платон Зубов позволял себе дерзости в обращении с наследником престола в присутствии его семейства и всего двора. Если прибавить к этому жадность, скупость и эгоизм, , получится полный очерк последнего временщика Екатерины.

Однако низость раболепно пресмыкавшихся приспешников представляет ещё более отталкивающую картину.

Суворов выделялся из общего хора в виде диссонанса. Он не будировал, не разыгрывал из себя Катона, старался даже сблизиться с "универсальным министром" или "великим визирем", как втихомолку называли Платона Зубова, и приобрести в нем протектора у престола, но не покупал этого ценой раболепства и нравственного унижения. В начале, когда Суворов был в Финляндии, между ними не было столкновений. В Херсоне проявляется некоторое неудовольствие Суворова, но больше по отношению к двору и высшей администрации, а не к Платону Зубову лично. Щадил ли Зубов чуткое самолюбие Суворова, или Суворов старался быть ручным, — трудно сказать; вернее и то и другое. В Польше, по завладении Варшавой, поводов к неудовольствиям явилось больше, вследствие различия политики "кабинетной" от "полевой", но опять–таки в смысле безличном, и тогдашние отношения между Зубовым и Суворовым скорее можно назвать хорошими. В эту же пору обе фамилии породнились, что прибавило в общественном мнении новый устой для Зубовых вообще и для Платона в частности, да и Суворову могло послужить на пользу. Платон Зубов обратился в феврале 1795 года к Суворову с письмом, очень любезно поздравляя его с предстоящим браком дочери. Суворов благодарил его "за чистосердечные изъяснения", прибавив: "они по государевой службе делают меня спокойным и уверенным в особе вашей", и изъявил соболезнование о постигшем Зубова горе — потере отца. В ответном письмо Зубов благодарит за присылку карты расположения войск под "знаменитым" начальством Суворова, за прежние подобные сообщения и за соболезнование о кончине родителя: "Все это подтверждает ваше благосклонное ко мне расположение, коего я видел всегдашние опыты, и которое всемерно буду стараться сохранить с моей стороны во всей его силе, уверяя ваше сиятельство, что как в собственном моем, так и по службе, найдёте вы меня во всякое время готовым на угодное вам". После бракосочетание его брата с дочерью Суворова он пишет поздравление и получает благодарственный ответ, с обещанием, что за обнаруживаемую Зубовым искренность, Суворов будет платить искренностью же. В 1795 году их отношения были удовлетворительны.

Не так пошло дело в Тульчине. Поводы к перемене народились ещё в Петербурге. Первым поводом были известные читателю визитные костюмы. Затем кто–то пустил слух, что Суворов определил дочери 7,000 душ в Кобринском уезде, 7,000 руб. годового содержания и 100,000 руб. единовременно. Основанием для молвы вероятно послужило старое завещание, и что Суворов как будто забыл про сына, который жил у матери. Недоразумение разъяснилось, но Зубовы разочаровались, и это оставило след. Правда, дело касалось Николая, но не могло не интересовать и Платона, как фактического главу семейства. Суворов узнал об этом позже и объяснял, что имел в виду благоприобретённые, а не жалованные имения; последних тогда не было и на них не рассчитывалось, и если надо пополнить духовную, чтобы Хвостов распорядился это сделать.

Новым поводом послужила персидская экспедиция, от которой Суворов отказался, но потом жалел и своего сожаления не скрывал, так что о нем открыто говорил Валериан Зубов. Суворов задел Зубовых, что ещё до отказа от экспедиции составил список генералов, в который никого из Зубовых не включил. Платон Зубов дал Суворову повод к неудовольствию, не подчинив ему флота. Суворов требовал из Тульчина на надобности войск 5 миллионов рублей, а Зубов дал только 100,000. Наконец, Суворова укололо возведение Платона Зубова в княжеское достоинство Римской империи. Он писал в апреле 1796 Хвостову: "Платон Александрович — князь, взял моё; вы на это холодно взираете; титлы мне не для меня, но для публики потребны". Он поручил Хвостову "попенять Кобенцелю за императорову неблагодарность". Поздравив Платона Зубова с получением княжеского достоинства, Суворов заметил: "До меня ж император скуп: я ему больше утвердил и подарил, нежели подобные титла с собой приносят".

Суворов подозревал Зубова в намерении оттереть его от командования армией против французов. Дело Вронского внушало мысль, что затянулось неспроста, а по зложелательству князя Платона. Едва ли Суворов прав: оно тянулось обычным черепашьим шагом, а не дать ему хода было нельзя. Но кичливое самомнение Зубова и высокомерное невнимание даже в официальной корреспонденции, и крайняя чувствительность Суворова к этому подливали масла в огонь. Суворов становился все злее в своих сарказмах, срывая сердце в интимных письмах к своему поверенному. Он радуется, когда обстоятельства продвигают графа Безбородко, называет его единственным "надёжным членом кабинета", а Зубова "козлом, который и с научением не будет львом", и которому пора опомниться ради блага России. Издеваясь над его угодливостью и сговорчивостью, чтобы только сохранить милость состарившейся Императрицы, Суворов пишет: "князь Платон добрый человек, тих, благочестив, бесстрастен, как будто из унтер–офицеров гвардии; знает намёку, загадку и украшается как угодным, что называется в общенародии лукавым, хотя царя в голове не имеет… При его мелкоумии, он уже ныне возвышеннее князя Потёмкина, который с лучшими достоинствами, в своей злобе был откровеннее и, как великодушнее его, мог быть лучше предпобежден… Я часто смеюсь ребячьей глупости князя Платона и тужу о России… Снять узду с ученика, он наденет её на учителя. Вольтером правила кухарка, но она была умна, а здесь государство".

Как ни крепился Суворов, однако послал ему записку: "Ко мне стиль ваш рескриптный, указный, повелительный, употребляемый в атестованиях!… Не хорошо, сударь". Не довольствуясь этим, Суворов решил прекратить с ним сношения и обращаться к самой Императрице. Хвостову он выставил поводами к разрыву недостаток почтения со стороны Зубова, хотя вежливость и мало тут значит, "ибо вежлив бывает и палач"; указал, что Зубов на многие бумаги вовсе не отвечает, а в последнее время и совсем перестал писать. "Князю Платону дал я над собой много власти, ослабить оную ни у кого нет силы, остаётся отнестись прямо к престолу". Он желает иметь посредником между собой и Императрицей графа Безбородко, который хотя "роскошен и ленив, но мудр". Письма Зубова, какие будут, он без ответа не оставит, но с представлениями намерен обращаться прямо к Императрице; прекращает посылку своих курьеров через зятя, Николая Зубова, и направляет их к Хвостову.

Хвостов обратился к Безбородко, который, отклоняя комплименты насчёт своего государственного значения, охарактеризовал себя так: "Я золотарь; я очищаю, что пакостит князь Зубов". Хвостов стал его убеждать от имени Суворова в необходимости меньшей уступчивости; говорил, что Екатерина отличается мудростью, любит Россию и свою славу, а он, Безбородко, проницателен и опытен; что Государыня и Европа ему верят, а потому поддаваться не следует. Безбородко на это возражал, что ему верят как деловому человеку, а к князю Зубову имеют хотя пристрастное доверие, но оно сильнее. На настояния Суворова воспользоваться моментом, когда к нему, Безбородко, возвратилось прежнее влияние (вследствие промахов Зубовской партии по сватовству шведского короля за одной из великих княжон), Безбородко скептически отвечал, что эта перемена ненадолго. Таким образом, быть посредником между Суворовым и Екатериной Безбородко не согласился. Хвостов одобрил решение Суворова писать прямо к Государыне, но курьеры должны вручать бумаги всё–таки Зубову; это будет приятно Екатерине и так советует Захар Константинович (Зотов). Переписываться с Зубовым нет надобности, кроме разве мелочей; он Суворову ничего худого сделать не в состоянии, но доводить дело до полного разрыва не следует, а лучше сохранить наружное согласие "с особою верховного избрания". "Он свойства доброго", заключает Хвостов: "подлинно сержант гвардии, но воздух вонючий — Рибасы, Марковы, Кутузовы". Хотя формального разрыва не произошло, но отношения стали настолько холодными и натянутыми, что при неуступчивости обеих сторон дурной исход не подлежал сомнению, если бы не был предупреждён катастрофой.

Неудовольствие с князем Платоном отразилось и на отношениях Суворова к зятю, графу Николаю, вдобавок к другим поводам. Последние почти не выходили из круга обыденных неприятностей между тестем и зятем; дело лишь в том, придавать им значение или оставлять без внимания. Суворов не обладал таким миролюбием: всякое лыко шло у него в строку. С его стороны не делалось почти ничего для поддержания доброй связи с зятем. Н. Зубов тоже не очень–то старался примениться к неуживчивому старику. Служить Суворову как Хвостов, он вовсе не был расположен; быть для тестя ступенью к брату Платону тоже не желал, да едва ли и мог. Суворова затрагивало, что Николай пишет редко, да ещё иногда забывает подписывать письма, и видел в этом пренебрежение, хотя и сам часто писем не подписывал. Он находил, что зять тянет больше к брату, чем к тестю и при недоразумениях не оказывает ему содействия. "Князь Платон лгал и обманывал, а граф Николай ему потакал, и ему недосуг было ни строчки писать, а досуг было зайца гонять… Я от несбыточных услуг Зубовых удалился; граф Николай может быть скорее инструментом князя Платона, по недоразумению или невинно; чего ради ему нет никакой нужды иметь со мной переписку, а о здоровье и вы скажете. Равно мне, если он меня будет называть отцом или сыном; я ему приятель", пишет Суворов Хвостову. "Наташа отдана мужу, тако с ним имеет связь; он ко мне не пишет, я к ним не пишу. Божие благословение с ними! Естественно муж имеет связь с братьями; обоюдно для брака муж и я имели связь, по совершении его она кончилась. Родство и свойство моё с долгом моим: Бог, Государь и Отечество. Месяц от вас писем не было, я не хотел и к вам писать".

Впрочем это выдержки из писем за 7–8 месячный период, а потому кладут слишком густую тень, которая на самом деле перемежалась просветами. Если бы понадобился вывод, кто же был главной причиной плохих отношений, то справедливо указать на Суворова.

К дочери он продолжал питать привязанность, но прежние горячие и нежные её заявления встречаются реже. Оно и понятно после лихорадочного его желания выдать Наталью замуж и стать человеком свободным. Цель была достигнута, дочь стала отрезанным ломтём; естественно, она тяготела к мужу больше, чем к отцу, жила с мужем хорошо, и отец успокоился. Он не забывает её почти ни в одном письме к Хвостову, посылает благословение и иногда обращается к ней с несколькими словами. В январе 1796 она родила мёртвую дочь, когда отец находился в Петербурге. В октябре была уже во второй половине своей второй беременности. Суворов писал её мужу: "Благослови Бог Наташу в её беременности; желаю ей благополучного конца". Вообще отношения между отцом и дочерью хорошие и спокойные; размолвки с зятем не ведут к размолвкам с дочерью.

На смену дочери явился сын. До 11 лет он жил при матери в Москве. В сентябре 1795 Суворов первый раз упоминает о сыне в письме к Платону Зубову: "Монаршее к сыну моему благоволение я имел счастие получить; посредство вашего сиятельства в сём случае обязывает меня всепокорнейшею вам благодарностью, и я желаю, чтобы он был полезен высочайшей службе". Видно, Аркадию предстояла перемена судьбы и Государыня, в знак внимания к отцу, оказала ему в чем–то своё благоволение.

Из Москвы сын был вызван в начале 1796 и назначен камер–юнкером к великому князю Константину Павловичу. По свидетельству современника, 11-летний сын Суворова "под униженной и странной личиной скрывал гордую, повелительную и впечатлительную душу".

Отец не мог взять на себя его воспитания и образования; к подобному труду он не был ни склонён, ни способен; к тому же предстояла скорая поездка на юг. Естественно было поручить Аркадия попечению его сестры; Суворов так и поступил, а граф Николай Зубов взял на себя надзор за педагогической стороной дела. Поручив своего сына его сестре и её мужу, Суворов приставил к Аркадию воспитателя и приискал учителей. Воспитателем был взят иностранец де Сион, кажется по рекомендации Платона Зубова принятый в русскую службу с чином майора. Из учителей известен Микулин, преподававший в фортификационных классах кадетского корпуса. Николай Зубов пишет Суворову, что Аркадий "учится математике на основаниях алгебры, но не так, как бы готовился в академики; Микулин показывает ему при каждом уроке военные чертежи, кои он копирует изрядно и вообще к рисованию имеет безошибочное воображение. Сион, со своей стороны, довольно попечителен и, не притупляя в нем врождённого живого характера, преподаёт ему добрые правила; по желанию брата, князя Платона, Аркадий нередко у него бывает и, одним словом, много предвещает доброго". Со своей стороны Микулин пишет отцу, что сын "занимается разрешением задач, касающихся до общежития, наипаче же до военного состояния; притом для удовлетворения его склонности и для предварительного приготовления к фортификации, начал чертить архитектуру".

Все родственники Суворова чаяли от него разных благ и кто как мог, старались на него действовать в своих интересах. Он служил для них источником протекции, и даже одно его имя, помимо его воли, делало судьбу к ним благосклонной. Главный из них по влиянию на Суворова, Хвостов, хотя недалёко ещё продвинулся, но это произошло от неблагоприятных обстоятельств и вознаградилось позже. Родственники Суворова с некоторыми из его приближённых образуют вокруг него сферу, где происходит борьба самолюбий и личных интересов, но это искусно от него маскируется, ибо действуют люди, подробно его изучившие. В Тульчине повторяется то же, что было раньше, только крупнее, так как Суворов недавно поднялся на новую ступень и потому искателями и эксплуататорами оценивался дороже прежнего.

Старший из князей Горчаковых, племянников Суворова, пишет Хвостову из Тульчина длинное письмо, ярко освещающее сферу, окружавшую его дядю. Описывая своё прибытие в Тульчин и радостное чувство, с которым встретил его Суворов, князь Алексей Горчаков объясняет это тем, что Суворову не перед кем было срывать сердце и изливать свою жёлчь по поводу разных неприятностей и недоразумений. Передавая затем смысл своих с ним разговоров, Горчаков сообщает, что причиной некоторых неприятностей он признает дежурного генерала Арсеньева, что дал почувствовать дяде. "С Зубовыми у нас совершенный разрыв", продолжает Горчаков, "так по малой мере с ним (Суворовым) сохраним союз, а паче не дозволим восторжествовать тем, которые хотят нас от него удалить. Он совершенно отступился от дочери и, что важнее, от зятя, не говорит больше о своём сыне и считает тебя и меня своими единственными близкими людьми". Горчаков впрочем усматривает тут одни слова и им не верит, но решается остаться при дяде и "терпеть все мерзости, покуда сил достанет". Арсеньев, имевший большое влияние на Суворова, желает Горчакову зла и находится с ним в отношениях дипломатических. Мандрыкин смотрит туда же, но не слишком к Суворову близок. Тищенко чёрен по натуре, служит Арсеньеву послушным орудием, однако любезен. Прошка "нас всех обожает и передаёт мне все, что происходит во внутренних покоях". Горчаков беседует с Суворовым ежедневно, часа по два наедине, "но дело не подвигается; впрочем, никакого нового любимца нет и все идёт по прежнему, т. е. из него делают, что хотят". Идёт речь, чтобы сестёр Горчакова сделать фрейлинами. Суворов согласен действовать, но окольными путями, однако обещал каждой из них по 300 душ при выходе замуж. "Но это все одни слова. Ежели нужны какие письма отсюда его именем, наставь меня. О себе скажу — я не генерал и Бог знает когда им буду; я без деревень и Бог знает когда их получу". Суворов затеял устроить его женитьбу, но он не соглашается, пока не получит генеральского чина. "Если случится, что пошлют против французов Ферзена, как тут толкуют, я хотел бы отправиться с ним; пожалуйста устрой это, потому что нужно же искать счастья где–нибудь. Дядя этим немного оскорбится, но если при нем ничего нельзя выиграть, то надо приискивать ресурсы инде". В заключение Горчаков просит передать своё письмо на прочтение брату и сестре, "ради их научения".

Можно добавить, что племянник, прослужив 7 или 8 лет до бригадира, в следующие 3 года получил два генеральские чина без выдающихся заслуг.

Он говорит Хвостову, что оба они "служат Суворову прибежищем в дурных обстоятельствах и что на него, дядю, не действуют никакие резоны, когда идёт дело о нем самом и его эгоизме". А страницей раньше пишет, что "Внушил дяде по партикулярным делам держаться Перекусихиной и Зотова, которые ему доброжелательствуют" и с его согласия отправил к Хвостову письмо на имя Марьи Савишны, прося именем Суворова посредничества в назначении сестёр фрейлинами. Суворов счёл нужным подкрепить просьбу: "Осталось у меня нечаянно давних драгоценных варшавских венгерских три бутылочки: две Марье Савишне, одну Захару Константиновичу; при обязанности моей просите, чтобы на здоровье пили".

Суворов действительно был погружён в себя, часто забывал о других, не видя их интересов из–за собственных, но упрекать его в этом имел право не всякий. Князь Алексей Горчаков был вообще не дурной человек; другие поступали ещё более беззастенчиво.

Суворов, почти всегда бережливый, даже скупой, был и в этом отношении своеобразным. В последние годы встречаем широкую щедрость наряду чуть не со скаредностью. Сестре, Олешевой, он платил 1,000 руб. пенсии, вероятно за уход за дочерью до выхода замуж. Была у него бедная родственница, девица Евпраксия Фёдоровна Раевская; Суворов обещал ей на приданое 6,000 руб. В Тульчине проживал французский эмигрант, принятый в русскую службу майором; он очень хворал, нуждался в деньгах и в уходе, и не мог выписать свою жену по крайней бедности. Суворов просил Императрицу через Безбородко о пожаловании ему пенсии, дал от себя 500 руб. на дорогу жене и хотел назначить 300 руб. ежегодного пособия.

Дежурный генерал Арсеньев, состоявший при Суворове не так давно, был болен чахоткой и осенью 1796 умер, оставив вдову с сиротами и 60,000 руб. долгу. Суворов назначил вдове 40,000 руб. единовременно, но с уплатою в несколько сроков, о чем и вошёл в переписку с Хвостовым. Не имея свободных денег, он решил выдать Арсеньевой деньги, подлежавшие уплате Зубовым. Нигде прямо не говорится, но похоже, что Зубовы по смерти их отца Александра Николаевича, сумели привлечь Суворова к складчине на уплату оставленных покойным долгов. На долю Суворова причлось внести 60,000 руб. Хвостов разверстал эту сумму на 4 года, но ни одного взноса ещё не было сделано. Желая пособить Арсеньевой, Суворов, по своим отношениям к Зубовым, решил, что платить им не следует. Доводы его основаны на том, что от Зубовых он ничего хорошего не видел; они богаты, а Вера Ивановна Арсеньева бедна, причём разбирается каждый из Зубовых в отдельности, и лучше всех оказывается граф Дмитрий, наименее известный. Суворов говорит как бы в оправдание: "Я не денежник, счёт в них мало знаю, кроме казённых. Не хочу быть ослом или шутом Зубовых". "Что мне нужды до долга их отца? Я повинен был только приданым". Об Арсеньевой Суворов пишет, что 20,000 рублей своего долга она должна выплатить сама, соблюдая экономию; если же не в силах будет, то он пожалуй и их возьмёт на себя, вместо уплаты Зубовым, и обещает устроить в службе её 15-летнего сына. Но натянутость доводов остаётся всё–таки очевидной; Суворов не может этого не видеть и пишет в записке: "Это правда, ежели особливо в графе Н. Зубове буянства не приметится, то предпочитая Веру Ивановну, должен я им вперёд о 4 раз 15,000; слово моё держать, поелику Бог пособит". На этом дело было кончено, но Арсеньева получила только 10,000 рублей, которые были выплачены немедленно.

Так проходило время Суворова в Тульчине. Он жил в замке графини Потоцкой, занимая один этаж и оставляя другой в распоряжении хозяйки; обедал в 8 часу утра, носил платье из грубой холстины, часто посещал церковь и пел на клиросе. Он очень сошёлся с Потоцкой и её семейством, беспрестанно их посещал, и они у него обедали почти каждый день. У Потоцкой было две взрослые дочери, одна в Петербурге, другая в Тульчине; из доброжелательства к матери, Суворов взялся за сватовство. В женихи он прочил своего племянника, князя Алексея Горчакова, который жил в Тульчине несколько месяцев. Потоцкая была как видно не прочь, но Горчаков не согласился; тогда Суворов выставил кандидатом в женихи молодого Эльмпта, того самого, который был женихом его дочери. Дело кажется сладилось, благодаря именно участию в нем Суворова. И образ его жизни, и привычки, причуды оставались прежние; замечается только некоторое развитие религиозного чувства и внешних его проявлений. Он постоянно посылал деньги на поминание родителей в церковь Фёдора Студита в Москве, а в 1796 послал деньги на это и в другую церковь. Строгое соблюдение постов ещё усилил, не принимая никакой пищи в продолжение первых трёх дней страстной недели. В этом сказывалась старость, когда религиозное чувство нередко просыпается даже у тех, у кого дотоле дремало. Суворов действительно старел и это чувствовал, но старался скрывать и от себя и от других, так как, по его мнению, военный человек должен быть постоянно крепок духом и телом, то есть вечно юн.