Генералиссимус князь Суворов

26. В Петербурге и селе Кончанском. 1798–1799.

Прискакав в Петербург, Горчаков тотчас поехал во дворец. Император Павел действительно его ждал. Государь спросил: "А что, приедет граф?" Горчаков отвечал, что приедет непременно и приглашение Государя принял с радостью, но по слабости здоровья скакать на почтовых не может, а принуждён ехать на своих лошадях и потому явится в Петербург не так скоро. Государь потребовал определить время приезда хоть приблизительно. Горчаков по своему соображению назначил день.

Государь ждал с нетерпением, спрашивая Горчакова по временам о здоровье Суворова, находится ли он в дороге и проч. К назначенному Горчаковым дню Суворов не поспел, а прибыл только назавтра вечером. Горчаков в ту же минуту доложил Государю, который уже разделся на ночь, но надев шинель, вышел и сказал, что принял бы Суворова тотчас, если бы не так поздно, и будет ждать его завтра в 9 часов. Так как Суворов был отставлен от службы без мундира, то Горчаков спросил, в какой форме ему быть. Приказано — в общей армейской форме. Суворов военного платья с собой не взял и оделся в мундир племянника, худощавого 19-летнего юноши, оказавшийся впору, и до 9 часов был уже во дворце. К 9 часам вернулся Государь с утренней прогулки и только сошёл с коня, как спросил Горчакова, ожидавшего на подъезде, здесь ли его дядя. Пройдя в приёмную, он взял Суворова за руку и ввёл его в кабинет. Тут они пробыли больше часу, затем Суворов вышел и поехал к разводу, а вскоре после него и Государь.

До сих пор дело шло довольно гладко, хотя Суворов оставался прежним Суворовым: ожидая Государя в приёмной, он подшучивал над придворными, а с гардеробмейстером Кутайсовым, крещёным турчёнком, будущим графом, заговорил по–турецки. Но на разводе предстояла опасность, ибо там было чувствительное место и Государя, и Суворова. Так и вышло. Желая сделать Суворову приятное, Государь производил батальону ученье не так, как обыкновенно, а водил его скорым шагом в атаку и проч.; но Суворова это не подкупило. Он отворачивался от проходивших взводов, подсмеивался и подшучивал над окружавшими, всячески выказывал невнимание и подходил к князю Горчакову, говоря: "Нет, не могу более, уеду". Горчаков убеждал его потерпеть, внушал, что оставить развод, когда на нем находится Государь, было бы в высшей степени неприлично, но Суворов не принимал никаких доводов. "Не могу, брюхо болит", сказал он племяннику и уехал.

Государь заметил проделки Суворова, но смолчал; вернувшись же во дворец, позвал Горчакова. Павел был заметно взволнован, вспоминал свой разговор с Суворовым в подробности. Говорил, что делал намёки с целью убедить его проситься снова на службу, но без успеха. Суворов вспоминал Измаил, длинно рассказывал про штурм. Государь терпеливо слушал и когда, вставив слово, наводил речь на прежнюю тему, что Суворов мог бы оказать новые заслуги, вступив на службу, он кидался в Прагу или другое место. Потом странное поведение на разводе… "Извольте, сударь, ехать к вашему дяде, спросите у него самого объяснение его поступков и тотчас же привезите мне ответ; до тех пор я за стол не сяду". Горчаков поскакал к Хвостову. Суворов, раздетый, лежал на диване. Выслушав племянника, отвечал раздражённо, что вступит на службу не иначе, как с полной властью Екатерининского времени, с правом награждать, проводить в чины до полковника, увольнять в отпуск и проч.; что он был инспектором в чине подполковника, быть им снова не хочет и поедет лучше опять в деревню. Горчаков возражал, что не может передать подобного Государю. Суворов отвечал: "Передавай что хочешь, а я от своего не отступлюсь". Горчаков поехал во дворец и сказал Государю, что дядя его был слишком смущён в присутствии Его Величества, не помнит хорошо, что говорил и крайне огорчён своей неловкостью, прибавив, что он с радостью подчинится монаршей воле о поступлении на службу, если таково будет высочайшее соизволение. Едва ли Государь этому поверил, зная Суворова и видя смущение его юноши–племянника, и хотя сделал вид, что удовлетворён, но пригрозил Горчакову, что он будет отвечать, если не вразумит своего дядю.

После того Государь не раз приглашал Суворова к своему столу и на развод, обращался с ним милостиво, наводил разговор на прежнюю тему о поступлении на службу, но получал в ответ уклончивые заявления о старости и болезнях. Мало того, Суворов не переставал "блажить", не упуская случая подшутить и осмеять новые правила службы, обмундирование, снаряжение, — не только в отсутствии, но и в присутствии Государя. Садясь в карету, он находил препятствие в прицепленной сзади наискось шпаге, которая якобы мешала пролезть ему в каретную дверцу; он запирал дверцу, обходил карету, отворял другую дверцу, старался в неё протискаться, но опять безуспешно. Четверть часа иногда уходило у него на усаживание в экипаж, и все это делалось, по его обыкновенной манере шутить, с серьёзным, озабоченным видом, что усиливало комичность положения и едкость выходки. На разводе он делал вид, что не может справиться со своей плоской шляпой: снимая её, хватался за поля то одной рукой, то другой — все мимо, и наконец ронял её к ногам сумрачно смотревшего на него Государя., Суворов бегал и суетился между проходившими церемониальным маршем взводами, что считалось крайним нарушением порядка; при этом он выражал на лице удивление и недоумение, шептал что–то себе под нос и крестился. Когда Государь спросил однажды, что он делает, то Суворов отвечал, что читает молитву: "Да будет воля Твоя". Последовал приказ о благочинии на разводах, которым строго подтверждались правила порядка, нарушенные Суворовым, но его имя не упоминалось.

После каждой выходки Суворова Государь обращался к молодому Горчакову и грозно требовал объяснения. Горчаков, на долю которого приходилось в чужом пиру похмелье, был в очень затруднительном положении. Он ездил к дяде, объяснялся с ним, убеждал его безуспешно, возвращался к Государю и передавал ответы собственного вымысла. Государь, перед которым все трепетало и безмолвствовало, в котором малейшее противоречие не в добрый час производило взрывы страшного гнева, переламывал себя и оказывал Суворову необыкновенную снисходительность и сдержанность, но вместе с тем недоумевал о причинах упорства старого военачальника. А дело было простое: Суворов жил для военного ремесла и олицетворял его в издавна усвоенном смысле, отречение от которого было для него самоотречением. Кроме того он обладал особенностью, развитию которой в русских людях не благоприятствовали исторические условия — твёрдым, независимым характером.

Все бесцельнее и скучнее становилось его пребывание в Петербурге; наконец, выбрав время, он прямо просил у Государя дозволения возвратиться в деревню. Государь выслушал просьбу с неудовольствием, но ответил, что не хочет удерживать его против воли. Суворов поцеловал Императору руку, откланялся Императрице и в тот же день выехал из Петербурга. Как ни худо было житьё в Кончанске, но зрелище новых порядков и жизнь в их сфере оказались ещё тяжелее.

Первое время по возвращении в деревню Суворов блаженствовал: петербургские впечатления были свежи, Николаев не появлялся и признаков надзора не замечалось. Он принялся за свои обычные занятия, стал изредка посещать соседей и принимать их у себя. Особенного рвения к хозяйственным делам у него не замечается, может быть потому, что он стал вчетверо богаче и предоставлял теперь все управляющим. Впрочем были предметы, которыми он интересовался. В кончанской усадьбе строился одноэтажный дом для помещика и заготовлялся лес для новых служб, устраивались в саду беседки, на соседней горе Дубихе и в окрестностях ставились светёлки, перекидывались через речки мостики, сажались фруктовые деревья. Часть дворовых обучалась пению, и из них сформировался порядочный церковный хор, которым Суворов даже несколько хвастал. Дворовые мальчики учились грамоте. Дворовым улучшалось содержание и прибавляюсь жалованье, некоторым вдвое. Отцу Прохора назначена пенсия в 100 рублей, самому Прохору (и особо его жене в Кобрине) выдавалось гораздо больше. Суворов обещал ему волю после своей смерти, это было исполнено впоследствии. Он так привык к Прохору, несмотря на его пьянство и грубость, что на замену его не решался.

Основное внимание Суворова относилось к Кобрину, где порядок начал восстановляться только по отчётам, в сущности же происходило обратное. Управляющим был Красовский, делец и крупный плут, который сумел ловко обойти Суворова, внушить ему веру и оттереть Корицкого для того, чтобы ещё больше обирать своего доверителя. Подполковник Пётр Григорьевич Корицкий, малоросс, служил с Суворовым довольно давно, но только ни в военных делах, ни даже в службе мирного времени имя его не встречается; он состоял при начальнике для домашних дел. По выходе дочери Суворова из Смольного монастыря на попечение Хвостова, тот просит в помощь Корицкого, с тем, чтобы тот состоял при молодой графине. Суворов не одобрял выбора, говорил, что место Корицкого в деревне или на хуторе, и вне этой сферы он никуда не годится, отличаясь неповоротливостью ума. Курис предостерегал Хвостова: "Он и отца при малейшей выгоде не пожалеет. Я тысячными опытами видел сие от него к себе, а что хуже, что не помнит добра". Вскоре действительно последовали у Хвостова неприятности, в которых "леноумие" и нрав Корицкого играли главную роль. Суворов даёт Хвостову совет: "С Корицким смирение лучше; не открывайте ему слабой стороны, не отвечайте; лает пёс — идите мимо. Я вам то предсказал год назад, пеняйте с Наташею на себя". После того его отправили в объезд Суворовских деревень для хозяйственных распоряжений, собирания оброка. В последующие годы он жил в своём имении в Полтавской губернии или исполнял поручения Суворова по вотчинам и наконец производил приём кобринского имения.

Корицкий был знающий и опытный сельский хозяин, поэтому Суворов поручил ему управление имением с широкими полномочиями, но доверие его не оправдалось. Корицкий распределил участки офицерам весьма невыгодно для имения, раздал несколько документов на денежные суммы, по которым пришлось потом уплачивать, и в заключение, уехав после киевского ареста в полтавское имение, неизвестно куда дел 16,240 рублей и не давал в них отчёта, несмотря на настояния Красовского. Суворов приказал Красовскому взыскать деньги судебным порядком, отобрав от него Хабовичи, что впрочем сделать было уже нельзя.

Кратковременное правление Сиона тоже сопровождалось злоупотреблениями и растратой, так что Суворов решил совсем расстаться с воспитателем сына. Больше всех его удовлетворял шляхтич Красовский, добрые отношения с которым он сохранил до самой смерти, но разные факты его деятельности и состояние, в котором было кобринское имение в 1800 году, удостоверяют, что хищничество и грабительство продолжались ещё больше. Наплыв в Кобрин людей, жаждущих попользоваться на счёт Суворова, увеличивается; кроме явившихся сюда по окончании дела Вронского отставных Мандрыкина, Тищенко, Головлёва, Носкова, попадаются фамилии Ширая, Шкодры и других, никогда доселе не встречавшиеся. На жалованье состоит масса лиц; им без законного основания даётся до 1,500 рублей на стол. Сверх этого встречаются периодические выдачи на говядину, на пост; за одну и ту же бричку Суворова заплачено двум лицам, одному 400, другому 500 злотых. Новая отдача фольварков и ключей в аренду состоялась очень дёшево, и вместо 3-летнего на 6-летний срок, на невыгодных для владельца условиях, с отнесением например на его счёт градобитий и скотского падежа. Суворов уплачивал "десятый грош" (казённую подать) за всех офицеров, что после его смерти прекращено опять–таки без всякого труда и споров. Розданные Корицким в пожизненное пользование участки Красовским не только не отобраны, но ещё переведены на новые, более невыгодные для Суворова условия, тогда как в 1800 году оказалось возможным их отобрать по бездоказательности прав, хотя при этом пришлось употребить военную силу. Арендная плата вносилась неисправно; некоторые арендаторы вошли в соглашение с Красовским и отказывались платить, вследствие особых с ним расчётов. Характеристикой могут служить слова отчёта, составленного посторонним лицом по смерти Суворова: "Это имение было распоряжаемо и управляемо, как своим собственным, только с тою разницей, что кто хотел, тот брал и никому отчёта не отдавал".

Задумав по совету Красовского отобрать розданные офицерам участки, Суворов утвердился окончательно, когда плутоватый шляхтич убедил его в исполнимости и законности меры. Красовский, с помощью приличной благодарности, привлёк на свою сторону Воротынецкого, привозившего протокольную книгу к Суворову в кобринский дом, и Воротынецкий подал в суд заявление на самого себя, т. е. против незаконности своего поступка. С этого началось дело. Суворов не только не отказывался от вознаграждения деньгами своих "тамошних приятелей", но даже увеличил отступное, написав в августе Красовскому, что как его, Суворова, в Кобрине на лицо нет, то для него и наличные и отсутствующие офицеры фактически сравниваются, а потому тем и другим можно одинаково предложить по 40 рублей за душу. На эту сделку согласились отсутствовавшие князь Ухтомский и Борщов и находившийся в Кобрине Ставраков, который не хотел против воли Суворова владеть его деревней. По этому поводу Суворов писал Красовскому: "честному человеку Семёну Христофоровичу Ставракову, по возвращении деревни, извольте определить по смерть с юными братьями ежегодный пенсион 300 рублей, а Воротынецкому награждение в вашем рассмотрении". Из остальных Капустянский, которого Суворов и в глаза никогда не видал, не пользовался подарком Суворова и не предъявлял прав на обещанную деревню, а предпочёл сделать это по смерти Суворова, когда возникло на покойника множество претензий. Прочие не пошли на сделку и предпочли суд. В начале следующего года Суворов обращался к новому генерал–прокурору Лопухину с просьбою о содействии, однако Государь не признал это дело исключительным и оставил его идти обычным путём. Определение суда состоялось по смерти Суворова и не в его пользу.

Годовой доход едва превышал 40,000 рублей, тогда как одно кобринское имение должно было дать больше 50,000 руб. Чем было жить Суворову и содержать в столице сына? Воспитатель его оказался в денежном отношении человеком ненадёжным. То и дело Суворов насчитывал за ним или сотни рублей, или целые тысячи; спрашивал Хвостова, куда они девались, спрашивал Н. Зубова, называл Сиона "гайдамаком". На содержание Аркадия шло всего 2,500 рублей в год, но и это пришлось понизить до 2,000, а себе Суворов определил всего 3–4,000. "Теперь бедный юноша почти скуднее меня", писал он Хвостову: "пособите ему временно от себя, доколе опомнюсь".

Эти обстоятельства, которые лишь в редкие минуты оптимизма Суворов считал пустяками и сравнивал "с неурожаем одного года", заставили его обратиться к Государю. Чтобы обеспечить успех ходатайства, он хотел заручиться содействием генерал–прокурора Лопухина, назначением которого на эту должность был доволен и называл его нелицемерным блюстителем законов. Суворов пишет ему два письма. Он просит предстательства Лопухина пред Государем, говоря, что взыскания последовали при Куракине "без надлежащего разбирательства и справок", и просит "подвергнуть дело существенному разбирательству, ежели сочтётся за нужное". Он посылает два прошения на имя Государя, излагая в них, что взыскания последовали по несправедливым просьбам и причинили стыд ему, некорыстолюбивому солдату, который привык довольствоваться малым; что он ищет не убытков, а принимает случившееся за гнев Государя, а потому просит недоплаченное взыскание сложить и кобринское имение от секвестра освободить. Государь поручил Лопухину рассмотреть дело, однако не только к проверке сделанного, но и к отысканию новых штрафов. Из центральных управлений собирались справки, и военной коллегией положено было взыскать с Суворова 97 рублей, следовавшие к уплате в 1793. Другая справка показывала, что в 1791 и 1792 в Финляндии четыре статьи расходов на 122,000 рублей не очищены отчётами. В третьей говорилось, что за 1793 не получено из Херсона отчёта об расходе 810,000 рублей на крепостные постройки; нет извещения о расходе в 1794 г. 6,000 червонцев на чрезвычайные случаи; не доставлены в счётную экспедицию оправдательные статьи о 265,000 рублях в 1795. Если все это осталось без движения, то потому, что Суворов понадобился для войны против французов.

Оставалось дело Вронского. За множеством необходимых справок дело почти не двигалось, хотя все привлечённые к суду были в сборе, и из военной коллегии беспрестанно сыпались напоминания. В октябре 1797 Государь указал: "Кончить военный суд, не ожидая более справок, и заключить сентенцию по теперешним доказательствам". К марту 1798 дело было окончено.

Было 16 подсудимых, из них один во время варшавского происшествия был в отставке, другой подрядчик–еврей, остальные служащие, преимущественно в провиантском ведомстве. Военно–судная комиссия признала семерых невиновными, в том числе Тищенко. Остальных приговорила к денежному взысканию, одного к лишению чинов, четверых "жестоко на теле наказать и из числа добрых людей выключить", в том числе Мандрыкина и Вронского "за ложный большею частью донос, клевету на генералов и взятки"; один приговорён к повешению. Определено взыскать с Суворова 9,418 рублей, не довзысканные в Варшаве с одного из подсудимых, 47,488 рублей, взысканные в Варшаве с виноватых, но не представленные куда следует, а издержанные на разные потребности, и обратить на него, что не будет доставать ко взысканию с подсудимых.

Генерал–аудитор князь Шаховской с приговором комиссии согласился лишь относительно оправдания семерых невинных, в остальном нашёл сентенцию большей частью неправильной и слишком строгой. В мнении своём он изложил, что комиссия нашла подсудимых виновными в тех преступлениях, за которые они уже были в Варшаве оштрафованы, а новых злоупотреблений за ними не открыла. Принимая это обстоятельство, давнее содержание их под арестом, пополненные убытки казны и другие облегчающие причины, генерал–аудитор полагал: взыскать с одного 3436 рублей (вместо 42,000); с троих по 1,111 руб. 11 коп.; никого не подвергать ни казни, ни телесному наказанию; двух выключить из службы, а третьего, Вронского, "лишить чинов и выкинуть из службы". Что до Суворова, то закон повелевает "без ответа никого не винить", спрашивать же фельдмаршала было высочайше воспрещено 31 января 1797. Взяв это во внимание, а также и то, что казна, согласно определению варшавской комиссии, пополнена и убытка не понесла, следует признать, что судная комиссия осудила Суворова к взысканию беззаконно, а потому объявить ей выговор. Государь написал 17 марта 1798: "Как виновные давно уже наказаны сколько надлежало, ибо семеро из них исключены из службы, а прочие, в числе коих и майор Вронский, долговременно содержатся под арестом, то дело оставить, и им быть свободными".

Аркадию исполнилось 14 лет; наступил возраст, требующий наибольшего внимания к юноше и попечительности, а между тем отец и сын жили постоянно врозь. Зашла было речь о присылке Аркадия в Кончанск, но Суворов отказал, говоря, что юноше нечего тут делать. Аркадий жил у Зубова, под надзором сестры и Сиона. В настоящую зиму это расстраивалось: между Суворовым и Зубовым пошли недоразумения, потом Зубову с женой понадобилось ехать в Москву. Суворов написал Хвостову: "Должен я прибегнуть к дружбе вашей. При выезде Наташи из Петербурга прошу принять Аркадия и содержать его так, как пред сим его сестру содержали". Письмо было получено Хвостовым поздно, Сион уже успел нанять небольшую квартиру, вести хозяйство поручил своей жене и собирался начать со своим воспитанником визиты, дабы завязать порядочное и выгодное в будущем знакомство. Суворов не одобрил этого, написав Хвостову, что "Аркадию потребны непорочные нравы, а не визиты и контр–визиты; угол его у вас, знакомство его — Андрюша и разве Вася, и так до 18 лет, а там посмотрим. Аристотель его вы; Наташа воспитана вами, он ей наследник". К этому времени у Суворова набралось не мало резонов не доверять Сиону денежной стороны, а тут воспитатель сына прислал ему "разбойничий" счёт, хотя перед тем уверял, что не выйдет из назначенной суммы. Суворов решил расстаться с Сионом.

Сын перешёл на попечение Хвостова, однако следовало приискать воспитателя. Суворов добыл, не знаем откуда и по чьей рекомендации, Ивана Дементьевича Канищева, может быть служившего раньше под его началом. Суворов пишет Хвостову: "Я полагаю Аркадия у вас на воспитании; причём к нему для ассистенции П. Д. Канищев, не ради наук, но для благонравия. Он получает от меня 300 руб. в год; он у вас и на квартире с Аркадием". Он сообщил об этом и сыну, прибавив: "Будь благонравен, последуй моим правилам, будь почтителен к Дмитрию Ивановичу, употребляй праздное время к просвещению себя в добродетелях. Господь Бог с тобою". Едва прошёл месяц по прибытии в Петербург Канищева, как Суворов, вероятно получив о нём одобрительный отзыв от Хвостова, пишет сыну: "Доколе при нас И. Д. Канищев, он получает ежегодно 300 рублей; по кончине ж моей, определи ему ту ж сумму ежегодно до его смерти".

Написав несколько лет назад завещание, он распорядился в нем меньшей частью своего состояния, которая касалась дочери. После того его недвижимость увеличилась вчетверо, здоровье ухудшилось и временами возникали недоразумения с зятем. Это заставило его подумать об обеспечении будущности сына, и в сентябре 1798 он составил новое завещание, в дополнение к первому. Сыну он оставлял все родовые и пожалованные за службу имения, дом в Москве и жалованные бриллианты, а дочери назначал благоприобретённые имения и купленные бриллианты. Завещание Суворов представил Государю на утверждение, что и исполнено рескриптом от 9 октября.

Беспокойства и тревоги делали для Суворова необходимыми развлечения и разнообразие занятий, а этого не было. Летом ещё были постройки в усадьбе, уход за садом, посещение крестьянских работ, купанье, прогулки. Любимым его местом была гора Дубиха в полуверсте от дома. Здесь росли огромные ели; с вершины горы, в просветах между лесом, открывались дальние виды, которые оживлялись большим количеством воды. Здесь Суворов построил двухэтажный домик с кухней и людской, приходил часто и оставался подолгу; тишина и некоторая унылость места успокаивали его. Часто посещал он и крестьянские дворы, устраивал свадьбы, бывал на венчаньях и крестинах, ласкал крестьянских ребятишек и принимал участие в их играх. Однажды он играл с крестьянскими подростками на улице в бабки; тут его застал какой–то гость. Суворов объяснил, что в России развелось очень много фельдмаршалов, делать им нечего, а потому приходится играть в бабки.

Зимой приходилось чаще просиживать дома. Он устроил "птичью горницу", наподобие зимнего сада: напустил туда птиц, сидел в этой комнате, прохаживался, даже обедал. Каждую неделю парился бане, часто посещал церковь, сам звонил в колокола, читал громогласно апостол и с певчими пел на клиросе.

Читал он много, сколько дозволяли глаза, начинавшие слабеть. В Кончанске была библиотека, он её пополнял. Он следил за ходом политических и военных дел в Европе и искренно смеялся над замышляемой высадкой французов в Англии, называя "репетицией трагикомической военной драмы, которая никогда не будет разыграна". В начале сентября, в виду усложнившихся обстоятельств и возможностью войны с Францией, Государь пожелал узнать мнение Суворова по этому предмету, для чего послал к нему генерал–майора Прево де Люмиана, старого знакомого и сослуживца Суворова ещё в 1791 году, в Финляндии. Суворов передал ему на словах свои мысли и даже продиктовал в общих чертах план кампании.

Государь был недоволен Суворовым за нежелание поступить на службу. Узнав, что Суворов делает частые выезды и приёмы, Государь в порыве раздражительности приказал исключить из службы флигель–адъютанта Горчакова. Хотя сердце у него скоро прошло и на другой или третий день он приказал снова зачислить его на службу, но случай этот служил дурным предзнаменованием. Суворов растревожился и счёл нужным снабдить Хвостова объяснением образа своей жизни: "Да не вменят во зло, что я здесь иногда упражняюсь с моими соседями непорочно в дружеских утехах. Они меня любят за моё чистосердечие, как любили солдаты". Высчитывая свой домашний бюджет на следующий год и определяя себе на первое полугодие всего 1,600 рублей, Суворов указывает на свой образ жизни: "5–6 дней собрания и иногда с виватом из пушек за высочайшее здоровье; обеды с друзьями, в числе полудюжины, вдвоём и втроём приезжающих нечаянно, иногда сам друг со священником — вдвое, втрое против того; да сверх того в расходе дюжина дней, — сам в гостях, согласились мы на непорочные игрища в святые вечера. Неужто в сём вы мне воспретите?"

Суворов обращается к самому Лопухину: "Войск здесь нет, обращение моё две трети года с дворянами, в государские дни званы были раз 5–6: их не торжествовать я считал за грех. Не званые, по дружбе, и в другие праздники были у меня к службе Божией и обеду раз до восьми человек; сам я был в гостях меньше 10 раз; прочее время препровождал я в глубоком уединении, сам друг, сам третей, или со священником".

В середине 1798 майор Антоновский представил в петербургскую цензуру небольшое сочинение "Опыт о генерал–фельдмаршале графе Суворове–Рымникском", в полном смысле невинное. Но так как на книжку набросилась бы читающая публика, и в результате увеличилось бы сочувствие к отставному фельдмаршалу, то цензура запретила.

Одновременно с неприятностями сыпались на Суворова и косвенные милости: 20-летний его племянник произведён в полковники; другой, не многим старше, был уже генерал–майор; Хвостов повышен в генеральский чин и одно время имел у Государя доклады; наконец, сын Аркадий в 14 лет пожалован в камергеры.

Его неуживчивый, крутой нрав прорывался все чаще, природная живость и весёлость уступали место тоске. Мелкие неудовольствия вырастали до крупных неприятностей, размолвки до вражды, взыскательность переходила в придирчивость. Отношения Суворова к зятю приняли остро неприязненный характер из–за недоразумений по денежным делам; кончилось тем, что Суворов прекратил корреспонденцию с Н. Зубовым: "По многим на меня налогам". Не обошлось даже без подозрения дочери в корыстных побуждениях. Он сам понимал, что крайне раздражён и временами круто понижал тон. В одном из писем к Хвостову после страстного изложения, он вдруг говорит: "но войдём в умеренность", и переходит к сдержанному обсуждению. После дерзкого письма к Зубову (быть может не отправленного), он пишет к дочери и просит передать поклон "любезному зятю". Упрекая Хвостова в недостаточном внимании к его интересам, в непрактичности, "в витании за облаками", Суворов тепло благодарит его в другом месте "за искреннюю дружбу, за благодеяния", говорит, что "во всех частях следует его воле", и в особенно горькую минуту пишет ему: "Не оставляйте меня, Бог вас не оставит".

Здоровье его пошатнулось довольно заметно. В начале ссылки он говорит мимоходом в одном и писем о пользе съездить заграницу на лечение, затем упоминает часто про свои недуги, а в декабре 1798 пишет: "левая моя сторона, более изувеченная, уже 5 дней немеет, а больше месяца назад я был без движения во всем корпусе". Ему было уже 68 лет; годы брали своё, и им много помогал переворот, постигший его в конце блестящего поприща.

Видя для себя закрытой практическую деятельность, он решил уединиться в монастыре. "Со стремлением спешу предстать чистою душою перед престолом Всевышнего. Усмотря приближение моей кончины, готовлюсь я в иноки". В в декабре 1798 он пишет Государю: "Ваше Императорское Величество всеподданнейше прошу позволить мне отбыть в Нилову новгородскую пустынь, где я намерен окончить мои краткие дни в службе Богу. Спаситель наш один безгрешен. Неумышленности моей прости, милосердый Государь". Подпись: "Всеподданнейший богомолец, Божий раб".

Ответа не последовало. 6 февраля приехал в Кончанское флигель–адъютант Толбухин и вручил Суворову собственноручный высочайший рескрипт, от 4 февраля: "Сейчас получил я, граф Александр Васильевич, известие о настоятельном желании Венского двора, чтобы вы предводительствовали армиями его в Италии, куда и мои корпусы Розенберга и Германа идут. Итак по сему и при теперешних европейских обстоятельствах, долгом почитаю не от своего только лица, но от лица и других, предложить вам взять дело и команду на себя и прибыть сюда для отъезда в Вену".

Суворов отправил Толбухина немедленно назад с ответом, что исполняя монаршую волю, выезжает в Петербург, а сам принялся на скорую руку готовиться к отъезду. Принеся в своей маленькой церкви горячую молитву, он 7 числа выехал, но не как в прошлый раз, а на почтовых, и ехал быстро. Государь ждал его нетерпеливо; он не был свободен от сомнения, примет ли старый, больной и причудливый фельдмаршал предложение. Прочитав привезённое от Суворова письмо, Государь приказал сказать австрийскому послу Кобенцелю, что Суворов приезжает и Венский двор может им располагать. На другой день приехал и Суворов.