Генералиссимус князь Суворов

4. Польская конфедератская война. Ланцкорона. 1768–1771.

Внутренняя история Польши состоит в непрерывной цепи захватов дворянства полномочий королевской власти. Оставляя в удел народу тяжкое иго, шляхта добилась для себя полной вольности, результатом чего явилось право вето, дающее право одному члену сейма парализовать любое решение. Законодательная власть была как бы уничтожена, и в течение ста лет 47 сеймов разошлись без всякого толка. Наступила эпоха падения, нравы испортились. Распространилось религиозное неверие и легкомыслие; пронырства, подкупы, женские милости сделались рычагами государственных дел. До полного хаоса недоставало одного — иноземного влияния. За этим дело не стало: соседние государи держали на жалованье своих приверженцев, имели свои партии, травили их одну на другую. Польша быстро двигалась по наклонной плоскости вниз.

Дворянство добилось такого объёма прав, который перешагнул пределы свободы и сделался своеволием. Этот близорукий, преступный эгоизм подточил внутреннюю и внешнюю силу государства, низведя его до полного ничтожества. Польша могла уцелеть лишь на каком–нибудь отделённом от всего мира острове, без посторонних влияний и происков, но в семье государств ей грозила неизбежная гибель. Некоторые из поляков схватились под конец за ум, но было поздно: в политике несвоевременность есть грех непоправимый. Падение Польши стало неминуемым; она дошла до него своей собственной виной, которой соседи только воспользовались. Задержка катастрофы заключалось не в Польше, а в её соседях, ревниво следивших друг за другом; Польша была уже добычей, трудность заключалась лишь в дележе.

В эту эпоху разложение Польши было полное: король с призраком власти; могущественные магнаты, ставившие свою волю выше короля и закона; фанатичное духовенство с огромным влиянием и с самым узким взглядом на государство и на религию в государстве. Народа не существовало, он был исключительно рабочей силой, не имел никаких прав, находился под вечным гнётом; сословие горожан, ничтожное и презренное, равнялось нулю. Внутренняя рознь дошла до апогея; король был против магнатов, магнаты против короля и шляхты, шляхта против короля и магнатов; духовенство дробилось отчасти по этим партиям и упорно стояло против всего некатолического. Везде царил мелочной дух, себялюбие отождествлялось с патриотизмом. Только великий государь мог бы лавировать между такими подводными камнями, но Станислав Понятовский, достигший польского престола при поддержке России, отличался отсутствием характера, т. е. не имел качества, которое было необходимо в трудную эпоху его царствования. Он постоянно колебался, никогда не решал раз навсегда и мало–помалу потерял доверие всех. Он не в силах был предотвратить взрыва, ибо не управлял событиями, а события им правили. В настоящем же случае двигателем событий явился религиозный фанатизм — слепая, антигосударственная сила, справиться с которою было невмочь и человеку покрупнее.

Одно время церковная реформация приобрела в Польше огромное число влиятельных приверженцев. Диссиденты (разномыслящие в вере) добились почти полного равноправия с католиками, но потом течением событий и собственными ошибками из равноправных спустились до степени терпимых. Дело не остановилось и на этом; пошли обиды, притеснения, угнетения. При Станиславе Понятовском диссиденты потребовали удовлетворения своих жалоб и были поддержаны Россией и Пруссией. В Варшаве собрался сейм. Люди благоразумные и умеренные были не прочь уступить, но фанатики не соглашались, разражались огненными речами и тормозили ход прений. Русский посланник, князь Репнин, приказал ночью арестовать четырёх из них, самых ярых и влиятельных, и отправил в Россию. Противники диссидентов примолкли или разбежались, и закон, восстановлявший прежние права не–католиков, прошёл.

Поступок Репнина был крайне радикален и гармонировал с его поведением вообще. Высокомерие его с поляками и всякого рода насильства, которые он дозволял себе в Польше, представляются ныне изумительными и маловероятными. Они выражали полное пренебрежение и даже презрение к нации, при дворе которой Репнин был аккредитован; они были немыслимы нигде, кроме Польши, и служат фактическим доказательством её бессилия.

Негодование быстро распространилось и произвело взрыв. Некто Пулавский, служивший поверенным в делах у разных вельмож и тем снискавший себе состояние и связи, проектировал план всеобщей конфедерации. Втайне приобретая приверженцев и средства, он отправился в местечко Бар, близ турецкой границы, и тут первые конфедераты, в числе восьми человек, подписали акт конфедерации 29 февраля 1768 г. Весть об этом разнеслась быстро; число конфедератов возросло до 8000; маршалами конфедерации избраны Пулавский и граф Красинский; изданы универсалы для созвания дворянства и всеобщего вооружения против русских и диссидентов. Движение распространялось, образовывались конфедерации и в других местах; во главе их становились лица знатнейших фамилий. По получении из Петербурга приказания, русские войска атаковали конфедератов, взяли много важных пунктов, прогнали неприятеля в леса. Но у конфедерации было много тайных единомышленников в среде мирного населения; она обнаружила живучесть и росла как гидра. Понадобилось усилить малочисленные русские войска в Польше: назначено собрать под Смоленском корпус из 4 пехотных и 2 кавалерийских полков, под началом генерал–поручика Нуммерса. В состав отряда входил и Суздальский полк.

22 сентября 1768 г. Суворов получил чин бригадира, но сдал полк только в феврале 1770 г. Получив приказ о немедленном выступлении, он двинулся с полком в ноябре, в самое дурное осеннее время. Дороги в этой полосе России ужасные, болот множество, переправы частые, ноябрьский день короток, ненастные ночи непроглядны. Казалось, все неблагоприятные обстоятельства соединились против Суворова, но для него они были истинной находкой. Практикуя свой полк в походных движениях, он не мог уходить далеко от полковых квартир и только однажды сделал 150 вёрст в Красное Село. Теперь представился случай совершить большой поход. 850 вёрст было им пройдено в 30 дней. В Ладоге он не оставил ни одного больного, в переходах захворало шестеро, пропал один.

В Смоленске Суворов получил бригаду, в состав которой вошёл и Суздальский полк. Зима 1768–69 гг. прошла в усиленных занятиях, особенно движениям и действиям в ночи. Весной Нуммерс двинулся к Орше; Суворов с 4 батальонами и 2 эскадронами шёл в авангарде. Из Орши через несколько недель двинулись к Минску. Тут он пробыл недолго: его потребовали в Варшаву с Суздальским полком и двумя драгунскими эскадронами. Путь пролегал через край, который находился в сильном волнении; дороги были плохие и вели через многие опасные места, где неприятель мог с выгодой для себя завязать бой. Суворов разделил силы на две колонны и собрал обывательские подводы. Пехота ехала на повозках в полном вооружении, с примкнутыми штыками. Половина драгун тоже была посажена на подводы, другая ехала верхом, ведя лошадей своих товарищей. Через 12 дней обе колонны были в Праге под Варшавой, хотя им пришлось пройти 560- 600 вёрст.

Командование русскими войсками в Польше было поручено генерал–поручику фон Веймарну. Умный и ловкий, особенно по дипломатической части, в военном деле не без некоторой опытности, но немного педант и мелочно самолюбив. Главная его заслуга заключалась в том, что он в военных действиях ввёл единство, которого дотоле не было. При нем русские войска хотя были очень разбросаны и слабы, но могли друг друга поддерживать; подвижные колонны ходили по всем направлениям, отдельные посты поддерживали сообщения во все стороны; когда нужно, сосредоточивались довольно значительные силы. Конфедераты превосходили русских числом, но им не доставало именно единства, не говоря уже про дисциплину, так что в результате русские были сильнее.

Как только Суворов прибыл в Прагу, Веймарн тотчас же, ночью, потребовал его к себе. В Варшаве ходили тревожные слухи, что маршал Котлубовский находится вблизи с 8000 конфедератов, готовится напасть на Варшаву и приближается к ней сухим путём и по Висле. Тайных конфедератов в Варшаве было много; в случае нападения Котлубовского можно было ожидать беспорядки. Веймарн приказал Суворову собрать сведения о партии Котлубовского. Суворов выступил с ротой гренадер, эскадроном драгун, 50 казаками и одним орудием вверх по Висле, левым берегом, в семи верстах перешёл её вброд и двинулся далее.

Открыв следы банды, он пошёл ей навстречу, атаковал и рассеял. Захватив несколько пленных, он узнал, что партия Котлубовского не превышает нескольких сотен; с их же слов составил список ближайших конфедератских банд, мест их нахождения, имён предводителей. Вернувшись, он представил Веймарну сведения, и тревога в Варшаве улеглась. Позже в другом поиске он прошёл больше 100 вёрст.

Пулавские, сыновья маршала конфедерации, ходили с большими силами по Литве, волновали шляхту и набирали приверженцев. В подкрепление русским войскам в Литве, был послан Суворов, в последних числах августа, с 2 батальонами, эскадроном, 50 казаками и 2 полевыми орудиями. Усиленными переходами двинулся он к Бресту, где удостоверился, что конфедераты приближаются, и по их по флангам идут два сильных русских отряда, Ренна и Древица, в 1500 и 2000 человек. Позже Суворов издевался над ними: "вблизи мятежников обращались разные наши красноречивые начальники с достаточными отрядами".

Чтобы удержать Брест как опорный пункт, он оставил там часть сил, и с отрядом до 400 человек при 2 пушках, выступил в ночь. На рассвете он встретил патруль Ренна в 50 человек под началом капитана Кастелли и присоединил к себе, а около полудня, в 70 верстах от Бреста, настиг около 2000 человек конфедератов, под началом нескольких маршалов.

Они были в лесу, близ деревни Орехова, на тесной поляне; партия состояла из кавалерии с двумя орудиями. Подойдя к болоту, через которое был мост, обстреливаемый конфедератскими пушками, гренадеры бросились на мост, а егеря, развернувшись вправо и влево, открыли ружейный огонь. Во главе 50 драгун Суворов атаковал неприятельскую батарею. Поляки, боясь потерять орудия, сняли их с позиции, увезли за линии и затем атаковали русскую пехоту с фронта. Вследствие чрезмерного неравенства сил, Суворов держался оборонительно; пехота встретила поляков огнём и отбросила. Отбитые эскадроны были заменены однако новыми, атака возобновилась, но опять без успеха. Четыре раза атаковали конфедераты и всякий раз свежими эскадронами, но все четыре раза безуспешно. Они понесли большой урон, потому что кроме хорошо направленного ружейного огня, каждая их атака была встречаема картечью, и отбитые эскадроны преследовал граф Кастелли, рубя бегущих. Он наскочил на молодого Казимира Пулавского, но на выручку Казимиру подоспел старший брат, Франц; с поднятой саблей бросился он на Кастелли, брата спас, а сам поплатился жизнью, получив в упор пистолетный выстрел. Это был один из лучших вождей конфедерации, человек с замечательными душевными качествами; его не только оплакивали поляки, но сожалели и русские.

С тыла были рассыпаны казаки, которые наблюдали за выходами из леса. Несмотря на это, произошло какое–то замешательство, и дежурный при Суворове майор крикнул: "мы отрезаны". Суворов немедленно арестовал майора и положил покончить с конфедератами решительным ударом, так как приближалась ночь. Он велел зажечь гранатами деревню Орехову в тылу польской позиции. Пожар на пути отступления должен был подействовать на плохо дисциплинированную банду вроде крика "мы обойдены", тем более, что поляки были смущены неудачей атак. Русская пехота стремительно бросилась в штыки, и поляки ретировались в беспорядке через горевшую деревню. Русская конница, меньше 200 коней, бросилась за отступавшими и преследовала их версты три; чтобы ещё более устрашить конфедератов и заставить их бежать без оглядки, Суворов приказал пехоте вести в лесу частый огонь. Конфедераты понесли полное поражение; они были так потрясены, что только раз во время отступления решились дать отпор и стали выстраиваться в линии, но скоро повернули назад и продолжали ретираду, хотя перед ними было всего десять русских кавалеристов с самим Суворовым. В этот деле поляки потеряли до 200 человек, в том числе только 40 пленных, так как вследствие малочисленности своего отряда, Суворов не велел никому давать пардону. С нашей стороны потеря была невелика.

Суворов получил назначение командовать люблинским районом, и из–под Орехова отправился прямо в Люблин.

Район, порученный Суворову, состоял из холмистой и даже отчасти гористой местности. Реки и ручьи текут там по болотистой или по песчаной почве; они широки и глубоки, имеют горный характер, окружены лесами. Лесов вообще много во всей стране, болот тоже; дороги в высшей степени дурные либо песчаные, либо болотистые. Обработанной земли сравнительно мало; деревни небольшие, состоящие из изб, крытых соломой; города значительной частью построены из дерева и похожи скорее на селения; монастыри и многие дворянские замки укреплены и годны к обороне. Все это, вместе с близким соседством австрийской границы, делало люблинский район чрезвычайно выгодным для конфедератов театром войны, а для русских особенно затруднительным.

Он учредил в Люблине главный пункт, "капиталь", как он выражался. Люблин лежит между Вислою и Бугом, почти на одинаковом расстоянии от Варшавы, Бреста и Кракова. Оборонительного значения он не имел, стены его были разрушены в прежние войны и лишь старый укреплённый замок мог держаться. Но вследствие соединения в этом месте путей почти со всех сторон края, Люблин был важным военным пунктом. Тут Суворов собрал артиллерию, устроил амуничные склады, продовольственные магазины, учредил главный пост–резерв. Отсюда как паук растянул он паутину по всей стране, т. е. протянул кордон; замки и укреплённые местечки занял постами и вошёл в связь с важнейшими пунктами вроде Кракова и Сандомира. Его корпус был немногочислен; и впоследствии он не доходил до 4000, а в начале был и того меньше. В Люблине осталось 3 эскадрона, 5 рот, сотня казаков и 6 орудий.

Война заключалась в набегах партий, в небольших стычках, в усилии конфедератов завербовать новых приверженцев, а противников их — помешать этому. Конфедераты были вооружены довольно порядочно, состояли исключительно из кавалерии, продовольствие находили себе без особенного труда всюду. Они ходили по всем направлениям; дремучие леса и труднопроходимые топи были им знакомы как свои пять пальцев; их тайные приверженцы на каждом шагу извещали их о движении русских. Разбитая конфедератская партия исчезала, казалось, без следа, но через несколько дней собиралась снова и появлялась за 100, за 200 вёрст. Суворов зорко следил за ними из своего гнёзда, крепко держа важнейшие пункты и главные переправы. Едва появлялась где партия, он летел туда, настигал её и разбивал; в другом месте показывалась другая — он устремлялся туда, рассеивал, истреблял. Он был олицетворением непрерывной деятельности, содержал в страхе беспокойных, в послушании нерешительных и сохранял край в своей власти. Таким образом прошёл год; для решительных ударов русские войска были слишком малочисленны, а усилить их не было возможности потому, что все, чем могло располагать правительство, было выставлено против Турции.

Герцог Шуазель, французский министр военных и иностранных дел, ревниво следил за растущим могуществом России, старался поставить её в затруднительное положение и с этою целью вошёл в переговоры со Швецией и Турцией. В Стокгольме он потерпел неудачу, но в Константинополе успел. Возбуждаемая советами бежавших конфедератов и подстрекаемая Францией, Порта потребовала у Петербурга немедленного очищения Польши, а потом, не дождавшись ответа и схватившись за случайное сожжение пограничного своего местечка Балты русскими войсками, преследовавшими конфедератов, объявила России войну. Поляки возликовали, но вместо того, чтобы действовать с удвоенною энергией, они возложили надежды на Турцию, стали выжидать и вели войну вяло. Наступило затишье, выгодное для малочисленных русских сил. Суворов без дела однако не оставался и даже жаловался Веймарну, что на него выпускают конфедератов из соседних областей, прибавляя, что он "может быть и сбегал бы за 100 вёрст, да дома недосужно". Для характеристики этого периода войны приведём поиск, которым Суворов был особенно доволен и рекомендовал своему начальнику Веймарну прочесть донесение "вместо сказочки из 1001 ночи".

Капитан Набоков, поручик Шипулин и подпоручик Железный отправились с 18 пехотинцами и 12 казаками на поиск. В 10 верстах от м. Козениц проезжий еврей сообщил им, что в Козеницы вступила партия конфедератов; русские ускорили шаг и в 10 часу вечера подошли к Козенице. Поручик Шипулин с 10 пехотинцами и 4 казаками направился на стоящую в стороне корчму. Конфедератский караул выстрелил по атакующим и скрылся в местечко; вслед за ними приспел туда Шипулин, добежал до площади и под огнём многолюдного неприятеля ударил в штыки. Конфедераты очистили площадь, но дважды заходили ему в левый фланг, через боковые улицы, однако оба раза были отбиты ружейным огнём. Тем временем Набоков с Железным и остальными людьми прибыли к Козенцу с другой стороны, были встречены огнём, прогнали неприятеля и пошли на соединение с Шипулиным, по направлению выстрелов. Отрядец Набокова подоспел вовремя; Шипулин, узнав, что конфедераты во дворе эконома, бросился туда с 4 гренадерами, но наткнулся на большую толпу и принуждён был отстреливаться. Набоков выручил его из критического положения; соединёнными силами они выгнали неприятеля из экономского двора, захватили несколько конфедератских лошадей и двое саней с съестными и питейными припасами, а также забрали у эконома, в наказание, 19 его собственных лошадей и деньгами больше 2500 злотых. Очистив затем местечко от конфедератов, Набоков благоразумно удержался от преследования, так как по показанию эконома и одного проезжего, партия состояла из 150 кавалеристов. Команда расположилась на ночь под охраною сторожевых постов и утром тронулась восвояси, но под дер.Сечеховой наткнулась на конную партию в 60 человек. Партия обратилась в бегство, за нею погнались Шипулин с казаками, а Набоков и Железный с пехотой, но конфедераты успели скрыться в густом лесу. В это время показался на дороге большой обоз; Шипулин с казаками бросился на него, остановил и освидетельствовал; обоз оказался конфедератским. Оцепив добычу своим маленьким отрядом, Шипулин забрал в плен небольшой конфедератский конвой, повернул транспорт и привёл его благополучно к посту, откуда вышел на поиск.

Весною 1770 г. Суворов, произведённый 1 января в генерал–майоры, с отрядом в 400 человек при 2 орудиях перешёл Вислу у Завихвоста на Климантов, где по донесению должны были находиться конфедераты Мощинского и Коробовского. После ночного похода, русские подошли к дер.Наводице и Суворов повёл карабинер на конфедератов, расположенных в шахматном порядке, поэскадронно. Карабинеры замялись, остановились, стали стрелять; Суворов приказал атаковать пехоте, выделив из неё резерв в 50 человек. Роты сделали залп и ударили в штыки. Поляки, несмотря на сильный огонь своих 6 орудий, были сбиты; ободрившаяся конница атаковала их с тыла и, хотя конфедераты останавливались несколько раз для отпора, устоять не могли. Бой продолжался на расстоянии 10 вёрст, в лесу; поляки потеряли человек 200. Суворов донёс, что "пленных брать и лошадей ловить было некем", так как пехота отстала, почему живьём взято всего 10 человек, а лошадей до сотни, кроме 30 деревенских, также весь обоз и артиллерия.

В средине лета Суворов вторично побил Мощинского под Опатовым, а осенью сам чуть не погиб. Во время поиска, при переправе через Вислу, он упал в воду и стал тонуть. Было осеннее половодье при сильном течении; Суворова долго не могли вытащить из воды, а когда один гренадер схватил его за волосы и помог выбраться, то карабкаясь в понтон, Суворов так сильно ударился грудью, что упал без чувств. Ему тотчас же пустили кровь; он пришёл в себя, но не мог оправиться нескольких месяцев.

В этом же году один из его отрядных начальников потерпел от неприятеля поражение. Крайним пунктом левого фланга Суворовского района было местечко Сокаль, на Буге, где постовым командиром был поручик Веденянин, назначенный из армии, действовавшей против турок, для поддержания коммуникации и препровождения курьеров. Суворов прислал ему одну пушку, из числа отнятых от поляков; Веденянин вообразил себя полководцем и без приказания и без всякой надобности, выступил в июле с отрядом в поле. Отойдя около 50 вёрст, он узнал, что по одной из ближайших дорог следовала партия Новицкого. Веденянин схватил несколько драгун, бросился с палашами наголо на поляков, но подскакав к ним, оробел, опустил палаш и выстрелив из пистолетов, поскакал назад вместе со своими драгунами. Конфедераты пустились за ним и, наскакав на его команду, не готовую к бою, окружили её, так что драгуны не успели сесть на лошадей. Спешившись за плетнём, поляки открыли огонь, били на выбор и зажгли два сарая, между которыми команда Веденянина была расположена. После долгой беспорядочной стрельбы, Веденянин сдался; убитых, раненых и пленных было до 40 человек, т. е. больше половины партии; остальным удалось уйти. Суздальского полка поручик Лаптев сдаться не согласился и убит с товарищами; пушка досталась полякам.

Донося об этом несчастном случае, Суворов обнаруживает такое сильное негодование, как будто дело имело Бог знает какую важность. Он сильно порицает Веденянина за то, что тот "безрассудно и беспорядочно вступил в дело; ему не велено было соваться, кроме разве малых и ближних набегов; по своему расслабленному безумию он с 80 почти человеками не сумел разбить 300 бунтовщиков; всем внятно внушено, что на них можно нападать с силами в 4 и 5 раз меньшими, но с разумом, искусством и под ответом; будучи окружён, он стал беспорядочно отстреливаться, а на смелый и храбрый прорыв не пошёл".

Так прошёл 1770 год. Суворов был недоволен своим положением. Ещё в январе он писал знакомому в Варшаву: "здоровьем поослаб, хлопот пропасть почти непреодолеваемых, трудности в будущем умножаются, во все стороны наблюдение дистанции почти безмерное, неуспеваемый перелёт с одного места на другое, неожидаемое в необходимой нужде подкрепление, слабость сил, горы, Висла, Варшава… Коликая бы мне была милость, если бы дали отдохнуть хоть один месяц, т. е. выпустили бы в поле. С Божьей помощью на свою бы руку я охулки не положил". В апреле объясняя Веймарну, что не мог гнаться за шайкой Гвоздевича по неимению казаков, он с горечью говорит, что ему приходится только содержать коммуникацию с главной армией (действующей против турок) и препровождать курьеров, "когда младшие приставлены к делам решительным и без дальнего искусства, но с хвастовством, своим сильным войском возмутителей побеждали. И ныне управился бы с бандами, если бы не получил от подполковника Древица отказ в 100 казаках, вопреки распоряжению высшего начальства". Этого Древица он особенно не любит и указывает Веймарну, что Древиц иностранец, непривязанный к России; что его интерес в продолжении, а не в прекращении войны; что напрасно он хвастает своими победами, ибо их одерживали русские войска. "Какая такая важная диспозиция с бунтовщиками; только поспешность, устремление и обретение их. Знатное и сильное своё войско он содержит совокупно, которое должно не поражать, а их топтать и раздавлять, ежели им пользоваться благоразумно, с желанием окончания здешних беспокойств. Когда он нерадиво, роскошно и великолепно в Кракове отправляет празднества, тогда я с горстью людей по гайдамацкому принуждён драться по лесам с какими–то разбойниками и рождать для Варшавы площадные прибаски. Её Императорское Величество наша всемилостивейшая Монархиня довольно имеет верноподданных, которые угрожаемый им его абшит заменить могут и которые прежде его высшими талантами прославились. При сём я только ставлю в образец моё усердие и службу, знакомую его сиятельству послу и иным высшим моим генералам".

Это письмо, заканчивающееся ясным намёком насчёт самого Веймарна, есть только отчасти продукт честолюбия, которое не давало Суворову покоя. Древиц действительно пользовался покровительством Веймарна, который возлагал много надежд на его опытность и находил в нем выдающееся дарование. Между тем, Древиц отличался такой жестокостью по отношению к конфедератам, грабительством и неразборчивой жаждой наживы, что был главным виновником дурной славы, которой некоторые современные и позднейшие писатели очернили огулом русские войска. Один из главных руководителей польской революции 1794 года, арестованный и содержавшийся в Петербурге, дал между прочим показание, что, будучи ребёнком, он был свидетелем, как Древиц отрезывал кисти рук у некоторых конфедератов, попавших в плен. Произведённый впоследствии в генералы и награждённый деревнями, Древиц, сделавшись Древичем, зажил спокойно в отставке с туго набитым в конфедератскую войну карманом.

Особенно сильно было желание Суворова перебраться в главную армию после славных дел 1770 года. Ларга, Кагул, Чесма были бальзамом для его русского сердца, но возбуждали горькую досаду, что его, Суворова, там нет. Он стал добиваться перевода в Турцию и, как кажется, чуть не добился; по крайней мере в письме своём к Веймарну в сентябре Суворов благодарит за ходатайство о переводе в главную армию, а в октябре прямо говорит, что время его отъезда приближается. Дело почему–то не состоялось, и Суворов остался на второстепенном театре войны при массе забот, хлопот и трудов.

Заразная болезнь, вроде чумы, появилась в тылах главной армии. Надо было не пустить её в Польшу; пришлось изменить путь курьеров, протянуть карантинный кордон, перекапывать дороги, ставить маяки.

Циенские монахи подали на Суворова жалобу, будто одна из его команд, при забирании в конфедератской деревне хлеба и скота (по присланному от Веймарна расписанию), чинила обиды и беззакония. Суворов пришёл в негодование и с горячностью объяснял, что имеет чистую квитанцию, что времени прошло много без всяких жалоб и теперешняя является слишком запоздалою; что претензия монахов внушена их злобой к русским и диссидентам. Потом последовал от Веймарна запрос, — не принимаются ли в шпионы иезуиты. Суворов отвечал, что ни иезуитов, ни других монахов в не принимает, да и иных не весьма жалует, не так как другие начальники, которые разъезжая в карете из замка в замок, выспрашивают евреев, "едва в своих шабашах счёт знающих".

Мирным обывателям приходилось расплачиваться либо с русскими, либо с конфедератами, а то и на обе стороны. Разорение было ужасное, жалобы многочисленные и постоянные. С начала войны был издан высочайший манифест и подтверждался затем распоряжениями о сохранении войсками добрых отношений к населению, но претензии не уменьшались. В августе 1769 Веймарн пишет в приказе: "нет почти дня, чтобы не были представлены от здешних обывателей наигорчайшие жалобы". Но зло было слишком сильно и пример таких начальников, как Древиц, соблазнителен; приказы и подтверждения оставались мёртвой буквой.

Суворов боролся с этим злом неутомимо. Он постоянно доносит Веймарну, что за грабежи, незаконные поборы и обиды наказывает виновных жестоко. Действительно, потачки он за это не даёт, но в бесполезную жестокость не впадает и смертную казнь заменяет почти всегда батожьём и шпицрутенами. Во время поисков за конфедератами, он предписывает никому из людей нигде не останавливаться; строго наблюдает, чтобы постановления насчёт добычи исполнялись буквально и дополняет их собственными правилами: "лошадей, в добычу от возмутителей получаемых, годных определять в службу, ружейные же и амуничные вещи в пользу службы употреблять. Когда возмутителей разобьют и у нас в добычу деньги или вещи взяты будут, то нет нужды рассматривать, откуда они получены, но следует разделять оные по всей команде, разве бы отнятые деньги принадлежали казне, в таком случае поступать по толкованию 112 артикула".

Суворов проводит в подчинённые ему войска указания высшей власти насчёт человеколюбия и справедливости. В приказе 11 февраля 1770 он говорит: "остроумно разглашать, где мятежники гнездятся, что желающие жить спокойно дома, без малейшего страха являлись бы, и им того ж часа либертации даны быть имеют, и однако не забывать при сих случаях брать с них надлежащие реверсы. Сим можно основать, а потом и умножить в них дезерцию (побеги), которая всякому неприятелю по междоусобной недоверенности страшнее, нежели самая победа". Установив правилом, чтобы обыватели не давали конфедератам пристанища, ничем им не помогали и объявляли бы об их присутствии под опасением штрафов и наказаний, Суворов сам отказывается от крутых мер, когда дозволяют обстоятельства. Провинившиеся в недонесении о конфедератах опатовские мещане "выпущены на пароль и взяты с них рецессы; им же для безопасности и для доказательства мятежникам, что им их впредь больше таить не можно, даны охранные листы".

Наступил 1771 год, самый богатый по деятельности Суворова в конфедератскую войну. Французский министр Шуазель, не ограничившись поднятием Турции против России, ещё в 1769 послал в Польшу офицера де Толеса, с немалой суммой денег для помощи конфедератам и руководительства их военными операциями. Несогласия и раздоры польских дворян скоро убедили Толеса в бесплодности миссии, и он возвратился во Францию, привезя назад деньги, а министру написал: "в этой стране я не нашёл ни одного коня, годного для королевской конюшни, а кляч покупать не хотел, почему и возвращаюсь с деньгами". Тогда Шуазель послал полковника Дюмурье, человека способного, проницательного, энергичного, но впадавшего в фантазёрство. Дюмурье прибыл в Эпериеш, в Венгрии, где собрал верховный совет конфедератов. Вместо зрелых государственных людей он нашёл тут общество кутил, занимавшихся попойками, бешеною игрой и волокитством. Разочарование его увеличилось, когда он познакомился с положением дел. Даже на бумаге численность войск не превышала 16 или 17,000, на деле едва доходила до 10. Не было ни пехоты, ни артиллерии, ни крепостей. Предводителей насчитывалось до восьми, но каждый был независим от других, между ними был раздор. В войсках не существовало и тени дисциплины. Дюмурье прибегнул к графине Мнишек, женщине умной, образованной, ловкой и хитрой, которая пользовалась большим влиянием. Только при её искусном содействии ему удалось кое–как добиться соглашения и провести свои планы.

Прежде всего требовалось единоначалие; Дюмурье предложил принца Карла Саксонского, который обещал выставить 3,000 саксонских войск. На это все согласились, кроме Пулавского. Затем он выписал от Шуазеля офицеров всех родов оружия и устроил опорные пункты для будущих военных действий; была создана пехота из австрийских и прусских дезертиров, а также польских крестьян; на последнее паны согласились с большим трудом, опасаясь давать крестьянам оружие. Ружья были закуплены в Венгрии и Силезии, и большой их транспорт, до 22,000, ожидался из Баварии. С помощью этих мер Дюмурье надеялся собрать до 60,000 конфедератов к кампании 1771 года.

Веймарн должен был и удерживать Варшаву, и сохранять магазины в Подолии. Поэтому предполагалось двумя отрядами угрожать Варшаве, третьим Подолии с русскими магазинами; четвёртым, литовским, идти на Смоленск и угрожать Москве; пятым, самым сильным, под начальством Дюмурье, взять Краков, идти на Сандомир и оттуда или к Варшаве, или к Подолии. Тогда все изменится: Румянцев, угрожаемый с тыла, вынужден будет очистить Молдавию и отступить. Литовский гетман Огинский, вступив в русские пределы, где почти не было войск, перенесёт туда театр войны, конфедерация сделается в Польше повсеместной и возгорится всеобщая война.

План был совершенно химеричен, ибо в расчёт принималось то, что хотелось, а не то, что может быть; делались цифровые выкладки, но забывались люди. Они сумели сохранить план в тайне. Всю зиму не выходили из гор, где укрывались, и за выходами откуда наблюдали русские; потом стали обманывать и утомлять русских ложными тревогами. Ночью 18 апреля 1771 атакованные на всех пунктах превосходными силами, русские войска краковского округа были отброшены за Вислу с значительными потерями и вся равнина перешла во власть конфедератов. Дюмурье немедленно укрепил многие выгодно расположенные пункты. Но успех затуманил полякам головы. Дисциплина исчезла, никто не исполнял служебных обязанностей; пошли пиры, танцы, картёжная игра; на аванпосты посылались крестьяне; между предводителями возобновились прежние раздоры; грабили города и били крестьян; евреев подвергали насилиям. Дюмурье наказывал, расстреливал, но ничего не мог сделать; он сам не был в безопасности и только присутствие 220 французов обеспечивало его от насилия. В это время обрушился на конфедератов Суворов.

Он быстро двинулся из Люблина, на пути разбил несколько партий, подошёл к Ланцкороне, в 28 верстах от Кракова, захватил это местечко и также скоро хотел завладеть и замком, но штурм не удался. Неудача эта не имела важного значения, но Суворов был огорчён. Донёс он Веймарну так. Атака началась 9 февраля в час пополудни; пехота подошла, оттащила неприятельские рогатки, выгнала из местечка конницу, взлезла на гору, где замок, и овладела двумя пушками. Шедший в голове колонны прапорщик Подладчиков пробил ворота и бросился на последнюю неприятельскую пушку, стоявшую внутри замка, но был тяжко ранен; в то же время ранены командовавший колонною капитан Дитмарн и подпоручик Арцыбашев. Колонна отступила; надвинулась вторая, но командир её поручик Сахаров и другой офицер поручик Суворов, тяжело ранены. Взбежала часть резерва, и командир её поручик Мордвинов также ранен. Сам Суворов оцарапан, под ним лошадь ранена; офицеров почти в строю не оставалось. Суворов привёл людей в порядок и тихо отступил. "В местечке мятежники во время атаки били в барабан два раза сдачу и кричали пардон; но беспрестанная ненужная пальба то опровергала". Пехоты в замке было не больше 300 человек, конницы мало; потери у нас 30 человек, кроме поименованных офицеров. Через несколько дней он написал Веймарну: "Ланцкоронское происшествие зависело от Суздальцев, кои ныне совсем не те, как при мне были. Сих героев можно ныне уподобить стаду овец. Как можно, надлежит мне приблизиться к сандомирской стороне и выучить их по прежнему, ежели предуспею… Не упрекайте меня, милостивый государь: я думал с Суздальцами победить весь свет".

Может быть, Суворовские традиции в самом деле успели уже ослабеть в Суздальском полку, хотя со времени сдачи полка полковнику Штакельбергу прошёл всего год, но причина неудачи заключалась не в Суздальцах. Привыкнув одерживать победы, Суворов рассчитывал на то же и здесь, но встретил упорство и энергию, к которым не приготовился, а потому и понёс неудачу. Он возобновил бы попытку, но не имел на это времени, потому что к Кракову подступали партии Пулавского, Саввы и других. Получив об этом известие, Суворов двинулся туда и по дороге узнал, что поляки направились к Кракову и Савицам, намереваясь занять затем Люблин и двинуться в Литву, а в Рахове оставили свои обозы под прикрытием части Пулавцев. Февраля 16 или 17 конфедераты атаковали Красник, а Суворов — Рахов.

Дело происходило ночью; передовая колонна Суворова подошла тихо, сорвала польский пикет и быстро заняла важнейшие части местечка. Поляки засели в избах и сараях; русская пехота отыскивала их и забирала в плен, а с обороняющимися вступала в бой. Суворов случайно остался один. Заметив в ближней корчме конфедератских драгун, он подъехал и стал уговаривать их к сдаче. Офицер вышел из корчмы, за ним — драгуны с лошадьми в поводу. В это время прискакало несколько казаков и один из них выстрелил в драгун из пистолета. Поляки ответили выстрелами, не целясь однако в Суворова, вернулись и заперлись в корчме. Суворов приказал окружить корчму и грозил драгунам зажечь её. Они сдались в числе около 50 человек, всего же в этом деле взято до 100 пленных и обоз.

Затем он поспешил к Краснику, где отбивался "капитан Панкратьев с сотнею людей и со своей храбростью". Большая часть пехоты выехала из Рахова на конях. Обоз и пленные сильно обременяли Суворова, он "в Красник шёл на прорыв; было уже не до атаки, а только бы пленных с рук сжить в Люблин". Суздальцы с капитаном Панкратьевым удержались до его прихода, отбив многие атаки, с приближением же Суворова, поляки ретировались. Русские лишились в обоих делах больше 50 человек убитыми и ранеными. Суздальцы восстановили в глазах Суворова репутацию не только в Краснике, но и в Рахове. "Пехота поступала с великою субординациею, и я с нею помирился", писал он Веймарну. Достойно внимания, что здесь, как и в других местах, раньше и позже, казаками начальствовали пехотные офицеры низших чинов того же Суздальского полка, и Суворов был ими доволен.

Савва с другими конфедератами пошёл в Литву для сбора контрибуции. Суворов не мог за ним гнаться далеко и донёс Веймарну. Тот отрядил майора Салемана. В Хршенске, где Савва укрепился, произошёл ночью на 15 апреля бой; конфедераты были побиты и разогнаны, тяжелораненый Савва успел скрыться на обывательской подводе в ближний лес, где был накрыт 17 числа. Рана Саввы оказалась очень тяжёлой, и везти его в Варшаву, как было приказано, было невозможно. Веймарн прислал для него военного врача. Доктор оставался при Савве до половины мая; затем, по утверждению некоторых, Савва был убит русскими солдатами за то, что он, природный казак, сражался с поляками против русских.

В Люблине Суворов застал предписание Веймарна: идти к Кракову, где сосредоточивались главные силы конфедератов. Ему приходилось действовать вместе с Древицем. Ещё ранее, предполагая эту возможность, он писал Веймарну: "Все сии движения выйдут пустыми, если он (Древиц) в точной моей команде состоять не будет. Два хозяина в одном дому быть не могут… Сие я доношу, как честный человек, в противном случае я от ответственности свободен". Но Веймарн не хотел поступиться Древицем и старался создать ему особое положение, если не руководителя, то советника Суворова, "для пользы службы", как он объяснял. Суворова этот странный аргумент не убедил и он настоял на своём.

По приказу Веймарна Суворов выступил из Люблина с 4 гренадерскими ротами, батальоном мушкетёр, 5 эскадронами карабинер, 80 казаками и 8 полевыми орудиями, что составило в итоге 1600 человек. На пути к Кракову он разбил одну конфедератскую партию. По прибытии в Краков, прошёл дальше и, отбросив другую партию, двинулся через Скавину к монастырю Тынцу. Суворов застал конфедератов совершенно врасплох. Сам Дюмурье спокойно ужинал в Заторе и тут узнал, что русские уже в Кракове; он поскакал в Скавину — Суворов был уже в Скавине. На пути Дюмурье в деревнях конфедераты спокойно спали, лошади их были рассёдланы, никто не подозревал близости неприятеля.

Монастырь Тынец, близ деревни того же имени, одной стороной прилегает к Висле, а с трёх сторон обнесён стеною и рвом. На запад и на юг тянулось болото с узкими гатями, которые обстреливались редутом; на горе с востока был другой редут с палисадом и тремя рядами волчьих ям, с двумя пушками. Суворов приказал атаковать восточный редут; он был взят, но затем отнят поляками или, лучше сказать, австрийцами, так как почти вся пехота в Тынце состояла из австрийских дезертиров. Суворов приказал взять редут вторично, что и было исполнено, но неприятель отбил его снова. Можно было потерять много людей и много времени, а Дюмурье уже успел стянуть кое–какие войска. Как ни противоречило правилам Суворова — бросать дело неоконченным, но он сообразил, что это будет меньшим злом, и потянулся к Ланцкороне под огнём стоявших на высотах конфедератов. Под Тынцом и в сшибках мы потеряли 90 человек убитыми и ранеными; неприятель же — 75 пленными и около 100 убитыми, из тынецкого редута взято 2 пушки.

К Суворову присоединился отряд Древица в 2,000 человек, и к Ланцкороне он подходил, имея около 3500. Приблизительно такие же силы собрал и Дюмурье, но почти все из конницы. Он требовал к себе Пулавского, имевшего до 1500 человек, но тот отвечал, что не намерен получать приказания от иностранца. Дюмурье выстроился на гребне высот, скат которых, покрытый кустарником, спускался к стороне приближавшихся русских. Левый фланг позиции упирался к Ланцкорону; в городе и замке находилось 1200 человек с 30 орудиями; центр и правый фланг были прикрыты двумя рощами, занятыми двумя сотнями французских егерей; правую рощу защищали кроме того два орудия. Доступ с фронта к центру и левому флангу был очень затруднителен, особенно для кавалерии, и находился под выстрелами артиллерии с крепости и замка; правый фланг, с обрывистыми скатами, был совсем неприступен.

Дело было 10 мая. На небольших высотах показался кавалерийский авангард; приехал и Суворов для обозрения позиции. Он велел Чугуевским казакам авангарда и эскадрону карабинер атаковать центр неприятеля, не ожидая подхода остальных сил. Казаки понеслись врассыпную, не тревожимые огнём стрелков, которым Дюмурье приказал молчать, уверенный в победе и опасавшийся одного — как бы Суворов не отложил свою безрассудную атаку. Поляки должны были атаковать русских, когда они вступят на гребень высот в неизбежном расстройстве. Ради той же цели должна была молчать и артиллерия замка и города.

Казаки, ворвавшись на высоты, сомкнулись в лаву и понеслись на центр и правый фланг, где находились войска Сапеги и литовцы Оржевского; карабинеры скакали за ними. Конфедераты бежали. Примчался Дюмурье, чтобы остановить их; Сапега ударами сабли обращал беглецов на неприятеля, но ничто не помогло: Сапега был заколот своими, Оржевский и несколько храбрецов, его сопровождавших, пали под казачьими пиками. Дюмурье бросился к гусарам Ноца, чтобы с их помощью поправить дело, но и они вместо встречной атаки дали залп из карабинов и показали тыл. Тем временем подошла русская пехота с остальной кавалерией, выбила из центральной рощи французских егерей, взобралась на высоты и тотчас же устроилась. Миончинский, предупреждая её атаку, понёсся ей навстречу и храбро врубился в её ряды, но и это не принесло пользы: Миончинский был сбит с коня, ранен и взят в плен, кавалерия его отбита и прогнана. Один Валевский, занимавший левый фланг, да Дюмурье с небольшим отрядом французов отступили в порядке. Русская конница преследовала бегущих несколько вёрст и нанесла им большой урон.

Ланцкоронское сражение продолжалось всего полчаса. Конфедераты потеряли около 500 убитыми и 2 орудия; пленных взято мало, в числе их 2 маршалка. Потеря русских была ничтожна и произведена выстрелами из замка во время преследования. Атака, решившая бой, ведена так быстро, что атакующие почти не имели урона. На другой день Суворов хотел было штурмовать Ланцкорону, но имея всего 8 орудий, удержался: неудачные попытки против Тынца и той же Ланцкороны были ещё свежи в его памяти. Дюмурье отступил в Бялу, пограничное местечко, и оттуда через несколько недель уехал во Францию, совсем отказавшись от поляков. Суворов донёс Веймарну 13 мая: "Мурье, управясь делом и не дождавшись ещё карьерной атаки, откланялся по французскому и сделал антрешат в Белу, на границу".

В автобиографии Суворов говорит про ланцкоронское поражение, что оно "произошло от хитрых манёвров французскою запутанностью, которою мы пользовались; они хороши для красоты в реляциях". Надо думать, Суворов разумел плохой расчёт Дюмурье — не стрелять в кавалерийскую атаку, так что лучшие его войска, обе группы французских стрелков, оказались для боя потерянными вместе с артиллерией левого фланга. Далее Суворов говорит: "неприятелю времени давать не должно, пользоваться сколько можно его наименьшею ошибкой и брать его всегда смело с слабейшей стороны; но надлежит, чтобы войска предводителя своего разумели".

Суворов, не ладивший с Древицем и не скрывавший своего о нем мнения от Веймарна, доносит о нем так: "полковник Древиц на сражении под Ланцкороной все дело сделал; он атаковал с искусством, мужеством и храбростью и весьма заслуживает императорской отличной милости и награждения".

Оставался самый опасный из конфедератов по дарованиям и популярности — Пулавский, который собирался идти в Литву. Суворов выступил против него к Раве; Пулавский направился к Замосцью, в надежде, что его туда впустят. Суворов, разгоняя встречные партии, повернул к Замосцью, совершив весь путь форсированными переходами. Пулавского в крепость не впустили; он занял частью войск предместье и расположился вблизи на позиции. Здесь атаковал его Суворов рано утром 22 мая. В главе атакующих двигался через дамбу небольшой отряд егерей; он быстро прошёл это дефиле и вторгся в зажжённый конфедератами форштат. За егерями шли три эскадрона карабинер, которые, по очищении пехотою горевшего форштата, произвели смелую атаку и сбили неприятеля. Поляки бежали по болоту, разрушив за собою мост. Пока русские чинили мост, нагнать бежавших могли только казаки. Поляки потеряли до 150 убитыми и 60 пленными; потеря русских была ничтожна. Замосцье, важный укреплённый пункт, было освобождено.

Суворов преследовал Пулавского по дороге к Люблину. Пробраться в Литву стало невозможно, и Пулавский решил вернуться к венгерской границе. Для этого надо было обмануть бдительного Суворова. Оставив в виду Суворова свой арьергард и приказав ему продолжать отступление по прежнему направлению, Пулавский с большей частью своей партии обошёл Суворова с фланга и вышел через Дунаец к Ланцкороне, где соединился с другими партиями. Суворов с похвалой отзывался о действиях Пулавского, в особенности об его мастерском отступлении к Ланцкороне, и в знак уважения послал ему на память небольшую фарфоровую табакерку.

Так окончилась экспедиция Суворова. По неутомимости, смелости и решительности ударов и по энергии исполнения она представляет собою целую военную поэму. В 17 суток Суворов прошёл около 700 вёрст; форсированные переходы постоянно перемежались битвами; не проходило двух суток без боя. Когда же восхищались замечательной быстротой его движений, он отвечал: "это ещё ничего, Римляне двигались шибче, прочтите Цезаря".