Генералиссимус князь Суворов

12. Вторая Турецкая война. Измаил. 1790.

Война тянулась давно, сделано было мало, и близкий конец не предвиделся. Австрия тяготилась участием в ней, особенно по кончине императора Иосифа в феврале 1790 и мятежах в Брабанте; Англия напрягала усилия оттянуть её от союза с Россией. Отношения с Польшей могли разрешиться внезапным взрывом; война со Швецией ещё не была окончена. Грозил разрыв с Пруссией, которая мобилизовала свою армию.

Силы русских против Турции уменьшились, и для наступления выделили всего две дивизии с небольшим отрядом между ними, всего 25000 человек. Оберегаясь от Пруссии, Австрия тоже забрала часть сил с турецкого театра войны.

Порта хотела наступать в Крыму и на Кубани, а на Дунае держать оборону, заняв крепости сильными гарнизонами. Боевые её средства для кампании 1790 были слабы. Выгадывая время, турки продолжали начавшиеся в прошлом году переговоры о мире и предложили заключить перемирие. Но Потёмкин не согласился на приостановку военных действий, которые так и велись параллельно с мирными переговорами.

Суворов в виде подготовки к будущим наступлениям, вошёл в сношения с пашой в Браилове. Между ними установились отношения, какие бывают между воюющими во время перемирия: делали друг другу мелкие подарки, пересылались свежею рыбой и другой живностью, и переговаривались о деле. Суворов старался убедить пашу в бесполезности сопротивления Браилова, когда русские начнут наступление. Подействовало ли тут его грозное для турок имя, или паша имел свои соображения, но он согласился ограничиться лёгким сопротивлением, для вида, а затем сдать крепость. Суворов составил смелый план наступления за Дунай русских совместно с австрийцами. Принц Кобургский должен был взять Оршову и Журжу, Суворов — Браилов, и затем одновременно переправиться за Дунай. Кобург одобрил этот план, переписывался о нем с Суворовым, разъясняя подробности, но проект оставался проектом, потому что Потёмкин не только не давал санкции, но просто не отвечал ни слова на все сообщения принца. Он не любил Кобурга; кроме того, он вероятно не рассчитывал на долговечность австрийского союза, что потом и оправдалось.

Кобург решил открыть действия один. Для исполнения своей части плана до перехода через Дунай, он не нуждался в содействии русских, а после того мог или рассчитывать на вынужденное согласие Потёмкина поддержать его, или просто остановиться на сделанном. Он двинулся к Оршове, а когда Оршова сдалась, то осадил Журжу. Осада шла сначала хорошо, но вследствие ли самонадеянности австрийцев, или дурной наблюдательной их службы, осаждённые сделали, в отсутствие Кобурга, весьма удачную вылазку, испортившую все дело. Они прогнали австрийцев, забрали у них артиллерию, нанесли урон в 1000 человек; по странному распоряжению, которое вероятно было следствием дурно понятых Суворовских уроков, прикрывавшие брешь–батарею батальоны получили приказание действовать штыками и не имели при себе патронов. Австрийцы были в 6 раз сильнее гарнизона Журжи, но потеряли всю свою осадную артиллерию и отступили.

Потёмкин со злорадством описывал это дело Государыне, называя Кобурга тупым, достойным сумасшедшего дома; издевался над приказанием действовать одними штыками, говоря, что войскам разрешили только браниться из траншей или дразниться языком.

Дело под Журжей было частной неудачей, которую в конце месяца генерал Клерфе отчасти загладил победой под Калафатом. Но этими тремя делами и кончились активные действия австрийцев.

Готовясь к открытию кампании, Потёмкин доносил Государыне, что рассчитывает начать военные действия рано и повести их стремительно, дабы повсюду и одновременно навести на неприятеля ужас. Если это было не похвальбой, то платоническим проектом, которые складываются в воображении у нерешительных людей и исчезают, когда надо приступать к делу. Проживая в Яссах и Бендерах, окружённый невиданной роскошью, Потёмкин походил не на военачальника, а на владетельного государя среди блистательного двора. Тут были знатные и богатые иностранцы, рассыпавшиеся перед ним в комплиментах, а про себя издевавшиеся над его сатрапскими замашками, азиатскою роскошью и капризным непостоянством. Тут были люди знатных или влиятельных фамилий, налетевшие из столичных салонов за дешёвыми лаврами; вокруг жужжал рой красавиц, вращался легион прихлебателей и проходимцев. Праздник следовал за праздником; одна затея пресыщенного человека менялась другою, ещё больше чудною.

Суворов не посещал главной квартиры, возможно был там раз или два то в конце прошлого года. Он не затруднялся лишний раз и поклониться, и покадить своему всесильному начальнику, но не мог быть членом Потемкинского придворного штата, прихлебателем, участником "в хороводе трутней". Он, добровольно тешивший других разными выходками и коленцами, этим самым зло издевался над своей публикой; быть же невольным посмешищем вовсе не желал.

Под Яссами жил Румянцев в полном уединении, всеми забытый; Потёмкин посетил его только однажды. Некоторые другие, весьма немногие, бывали у него изредка, как бы украдкой, а остальные будто и не знали про соседство старого победоносного фельдмаршала. Один Суворов оказывал ему должное уважение и притом открыто; бывая в Яссах, он являлся к Румянцеву. Посылая курьеров к Потёмкину с донесениями о своих действиях, он посылал дубликаты Румянцеву, как будто тот по–прежнему командовал армией. На этом пробном камне сказалось различие между Суворовым и другими.

Сидя несколько месяцев в Бырладе, Суворов скучал бездействием, но бездействием боевым, а не недостатком дела вообще. Больше всего он занимался обучением войск, объезжая и осматривая их во всякое время года. Дома он отдавал досуги умственным занятиям, между которыми не последнее место занимало знакомство с кораном и изучение турецкого языка. Спустя 9 лет, в Италии, Суворов умел писать по–турецки и написал письмо турецкому адмиралу союзной турецко–русской эскадры. Большая часть свободного времени в Бырладе шла на чтение. При нем находился немецкий студент, которого он взял в чтецы. К нему Суворов очень привык, звал его Филиппом Ивановичем, хотя тот носил другое имя; предлагал ему определиться в военную службу и обещал вывести в штаб–офицеры. Кандидат по–видимому был не прочь, но отец его, гернгутер, не согласился, следуя принципам своего вероисповедания; разрешил же сыну поступить в чтецы к русскому генералу вероятно потому, что Суворов предупредил будущего сожителя о своём образе жизни, об отсутствии театров, карт, шумных сборищ. Суворов часто беседовал со своим молодым компаньоном о разнообразных предметах, из которых любимейшим была история, причём Суворов интересовался не столько фактической её стороной, сколько философской. Суворов был ненасытим, заставлял читать много и почти не давал ему отдыха, препираясь за каждую остановку. Читалось все на разных языках: газеты, журналы, военные мемуары, история, статистика, путешествия, не только книги, но и рукописи. Иногда к чтению приглашались офицеры Суворовского штаба и другие лица. Тут чтение принимало вид состязания или экзамена. Суворов предлагал присутствующим вопросы из истории вообще и военной истории в особенности; ответы были большей частью неудовлетворительные или заключались в молчании. Суворов стыдил невежд, указывал им на Филиппа Ивановича; говорил, что они должны знать больше его, а знают меньше. Нетрудно понять, что для такого времяпрепровождения, Суворову трудно было найти не только подходящих собеседников, но и просто желающих. И действительно, участие в чтениях принималось за тяжкую служебную обязанность, от которой все открещивались, особенно ввиду злых сарказмов хозяина–начальника. Один из генерал–адъютантов Суворова, которому Филипп Иванович с помощью какой–то удачной шутки доставил позволение — уходить с чтений когда угодно, долго с благодарностью вспоминал про эту услугу.

Причиною тому был низкий уровень образования и умственного развития тогдашнего русского общества, но её усугублял сам Суворов дурным выбором своих приближённых, за редкими исключениями. Это были его сослуживцы, которым удалось ему угодить на поле сражения или в домашних делах, родственники, рекомендованные, или наконец пройдохи, сумевшие его обойти, выказавшись с выгодной стороны и замаскировав недостатки. Нахождение при Суворове таких лиц поражало даже поверхностного наблюдателя. Только в пороховом дыму эта особенность исчезала, потому что все они были люди храбрые и служили в его руках простыми орудиями. Но после боя картина менялась и тем резче, чем ближе знали Суворова его приближённые. Этот недостаток стал особенно заметён впоследствии, в Польскую войну, но уже и во вторую Турецкую невысокие качества Суворовских приближённых и дурное их на него влияние были фактом несомненным и засвидетельствованы лицом, заслуживающим полной веры. Подполковник Сакен (впоследствии фельдмаршал) в частном письме 31 июля 1789 года говорит: "я постоянно слыхал о его странностях, но был лучшего понятия о его справедливости и его качествах домашних и общественных. Он окружён свитою молодых людей; они им управляют и он видит их глазами. Слова нельзя ему сказать иначе, как через их рты; нельзя приблизиться к нему, не рискуя получить неприятности, на которые никто не пойдёт по доброй воле. Им одним принадлежит успех, награда и слава. Я не могу добиться здесь команды над батальоном, потому что один из его любимцев, его старый адъютант, не принадлежащий даже к армии, имеет их, да не один, а два. Надо быть философом, даже больше, чтобы не лопнуть от всех несправедливостей, которые приходится здесь выносить".

Письмо писано под горьким впечатлением, сгоряча, а потому страдает преувеличениями. Например батальон, которого добивался так Сакен, он получил несколькими днями позже вместе с партиею казаков, для занятия отдельного поста в Фальчи, следовательно сетования его были слишком поспешны. Есть и другие преувеличения, но в основном Сакен прав. Суворов совмещал в себе такие крайности и противоречия, что только сводя их в одно целое, получим правильное понятие об этой оригинальной личности.

Кроме служебных и научных занятий, Суворов вёл деятельную переписку. Он переписывался с Потёмкиным не только как подчинённый, но и как вообще пользующийся его доверием человек; темою для переписки служили между прочим и современные политические обстоятельства. Писал он также дочери, управляющим имениями, принцу Кобургскому, который и со своей стороны не скупился на корреспонденцию. Он заверяет Суворова, что несмотря на свою высокую степень (фельдмаршал), продолжает состоять в его распоряжении, и это послужит только к скреплению дружбы, которая родилась на Марсовом поле и окончится в полях Елисейских. Одобрение целого света для него не так приятно, как похвала его уважаемого друга, которому он обязан наибольшей долей своей боевой репутации. Он выражает надежду, что их разлука не протянется долгое время и что он, Кобург, в состоянии ещё будет пользоваться советами и примером Суворова, дабы наводить страх и ужас на неверных. "Моя полнейшая вам преданность, мой дивный учитель, не уменьшится никогда, ни от пространства, ни от времени". Несколько позже, уезжая с войны в Венгрию, принц больше всего жалел, что расстаётся с Суворовым. "Я умею ценить вашу великую душу, нас связали великие события, и я беспрестанно находил поводы удивляться вам, как герою, и питать к вам привязанность, как к одному из достойнейших людей в свете. Судите же, мой несравненный учитель, как тяжело мне с вами расставаться".

Образ жизни и вся обстановка Суворова на зимних квартирах, скромные и простые до отрицания всякого комфорта, во время кампании нисходили до лагерного и бивачного солдатского обихода. Один из посланных Потёмкина попал к Суворову на обед после Рымника: в палатке была разослана на земле скатерть, и вся компания лежала перед своими тарелками. Сервировка отвечала меблировке: у Суворова не было столового багажа, а тарелки, ножи и тому подобное его люди доставали где попало. Одевался он обыкновенно в куртку грубого солдатского сукна, что было тогда разрешено Потёмкиным офицерам, для уменьшения их издержек на туалет, и заслужило одобрение Императрицы. Сам Потёмкин завёл себе мундир из солдатского сукна; в угождение ему то же сделали и генералы, но только для показа. В жаркое время, на походе и в бою, он бывал обыкновенно в рубашке, к которой иногда пришпиливал некоторые ордена; большую тяжёлую саблю возил за ним казак, даже в бою, а Суворов держал в руках одну нагайку. Он не имел экипажа и верховых лошадей, а брал обыкновенно казачью. Странности его и причуды росли вместе с его известностью, и репутация чудака утвердилась за ним во всей армии. К числу его странностей относили его ненависть к немогузнайству. Однажды в Молдавии, за обедом, произошла у него горячая схватка с военным инженером де Воланом, человеком весьма способным и образованным. Де Волан категорически не хотел отвечать на вопросы о вещах, ему неизвестных. Спор дошёл до того, что де Волан выскочил из за стола, выпрыгнул в окно и побежал к себе. Суворов пустился вслед за ним, догнал, примирился с ним и вдвоём возвратился к столу.

Тем временем новый великий визирь начал наступление, и хотя двигался очень медленно, но его намерение — отбить у австрийцев Букарест, беспокоило принца Кобургского. По просьбе принца, Потёмкин приказал Суворову сблизиться с австрийцами, но не сразу, а по мере движения турок; прошло полтора месяца, пока Суворов дошёл до Афумаца в 10 верстах от Букареста. С большой свитой он поехал в Букарест представиться принцу, но тот его предупредил. Они встретились на полдороге, обнялись и в экипаже принца вернулись в Афумац для предварительных переговоров. Офицеры и солдаты встречались старыми друзьями, обнимались, пили за здоровье, за общий успех. Суворов привёл 10,000 человек, у принца было 40,000, да притянув некоторые отряды, можно было усилиться до 60,000. Дух войск был превосходный. У турок же обнаружились зачатки внутреннего раздора, и сам визирь выказывал признаки малодушия. Во время подготовки нападения на австрийцев к нему привели крестьянина, который разглашал, что с Кобургом соединился Суворов. Визирь не поверил, но крестьянин стал ручаться головой, что это правда, что Суворова он видел вблизи собственными глазами. Визирь выронил из рук перо и сказал: "Что же мне теперь делать?"

Таким образом все складывалось в пользу союзников, как вдруг произошёл поворот обстоятельств, совершенно изменивший положение дел. Пруссия готова была объявить австрии войну, для отвлечения её от союза с Россией, но министр Герцберг решился прежде испробовать последнее мирное средство. В Рейхенбахе собралась конференция из представителей заинтересованных держав, кроме России, которая отказалась от участия в переговорах, желая улаживать свои дела с Турцией без посредников.

Австрия с Пруссией подписали договор, по которому Австрия отказывалась от участия в войне с Турцией, обязывалась немедленно заключить перемирие и начать переговоры о мире. Тотчас же был отправлен курьер к принцу Кобургскому с приказами, которые положили конец всем наступательным замыслам. Теперь предстояло обеспечить безопасность корпуса Суворова, выдвинувшегося далеко вперёд; по приказанию Потёмкина он стал отходить и остановился в Максимени, наблюдая за дунайскими низовьями.

С искренним чувством простились Суворов и принц Кобургский; особенно горевал последний. Недавно ещё писал он Суворову во время его похода: "Приходите только в решительный момент с двумя кареями и 500 казаками, я вам дам остальное, и мои войска будут непобедимы".

С выходом Австрии из союза положение России изменилось не существенно, потому что удалось заключить мир со шведским королём Густавом. В то же время адмирал Ушаков одержал над турецким флотом решительную победу близ Гаджибея, и Потёмкин счёл наконец возможным начать действия против визиря. Суворов, страдавший в это время лихорадкой, очень обрадовался. "Ах, батюшка Григорий Александрович, вы оживляете меня", писал он 3 сентября Потёмкину. Некоторые историки утверждают, что Суворов подал Потёмкину совет касательно последующих военных операций: "Гребной флот должен овладеть дунайскими устьями, взять Тульчу и Исакчу, вместе с сухопутными войсками покорить Измаил и Браилов и навести трепет на Систово". Потёмкин так и поступил; впрочем, ничего другого не оставалось, ибо русские могли действовать только от моря до Серета, против Добруджи, согласно статье перемирия Австрии с Турцией.

Два отряда назначались для действия на нижнем Дунае. С помощью гребной флотилии они должны были завладеть всеми турецкими укреплениями, уничтожить речные неприятельские суда и очистить низовья Дуная с прибрежьями. Большая часть этой задачи была исполнена без особенных усилий; к концу ноября небольшие крепости Килия, Тульча и Исакча находились в руках русских, турецкие гребные флотилии были истреблены. Оставалась грозная твердыня — Измаил.

Измаил был важнейшею турецкой крепостью на Дунае. Расположенный на левом берегу Килийского рукава, на плоской косе, спускающейся к реке крутым обрывом, Измаил был сильно укреплён в последнее время французскими инженерами и служил туркам главным опорным пунктом. Он имел вид прямоугольного треугольника; главный вал, длиною до 6 вёрст, представлял ломаную линию с 7 бастионами и множеством исходящих и входящих углов. Один из бастионов был каменный, другой также обшит камнем и с двумя каменными башнями на плечевых углах; остальные верки земляные. Крепостной вал имел высоту 3–4 сажени, ров до 6 сажен ширины и до 4 глубины. Не было ни внешних укреплений, ни прикрытого пути, кроме двух фосбрей в разных местах. Со стороны реки фронт состоял всего из одной неоконченной насыпи, так как отсюда турки не ожидали нападения, рассчитывая на свою флотилию, и только в виду опасности стали воздвигать тут батареи. На валганге сухопутных фронтов стояло больше 200 орудий разного калибра. В крепость вели четверо ворот.

После взятия Килии 18 октября, генерал Гудович обложил Измаил с сухого пути; затем прибыл туда отряд генерал–лейтенанта Потёмкина. Войска расположились полукругом в 4 верстах от крепостных верков. Гудовича сменил генерал–поручик Самойлов; общего командования не было, время проходило в совещаниях, колебаниях, спорах. Подошла флотилия генерал–майора де-Рибаса; на большой дунайский остров Чатал против крепости, были высажены войска и началось возведение батарей. Рибас был деятельнее своих сухопутных товарищей; он нанёс туркам много вреда, но не мог добиться ничего существенного без содействия сухопутных войск. Между тем ему надо было торопиться: наступала зима, а флотилию поджидал Суворов для действия против Галаца. Рибас писал ему, что не потеряет ни минуты и тронется в путь тотчас, как только освободится, и "жаждет поступить под начальство героя для новых подвигов".

Наступило сырое и холодное время; при большой скудости в продовольствии и топливе в войсках стали развиваться болезни, а колебание и бездействие начальников произвели деморализующее влияние. Из переписки участников осады видно, что шла слабая бомбардировка с наивной надеждой — не сдастся ли крепость; что Рибас даже посылал измаильскому паше подобное предложение, но тот отвечал, что не видит, чего бы ему бояться. Войска держали настороже из опасения вылазок и не раздевались на ночь; из продовольствия нельзя было ничего достать, кроме говядины, да и ту с большим трудом; у Потёмкина, командовавшего одним из осадных корпусов, стол накрывался на 8 приборов, а сыты могли быть только двое.

Собрался военный совет; он признал успех штурма сомнительным и дорогостоящим, и советовал применить блокаду, так как у гарнизона имеется пропитания всего на 1 1/2 месяца, о чем решили доложить главнокомандующему. Из некоторых документов можно заключить, что постановление совета или существовало только в проекте, или было изменено на совершенное освобождение Измаила с возвращением войск на зимние квартиры. По крайней мере Рибас, хотя и не разделявший взглядов сухопутных генералов, собирался плыть к Суворову под Галац. В письме его от 27 ноября читаем, что продовольствия у него только до 10 декабря, и надо бы выждать ещё три дня для получения запаса, но он предпочитает идти к Суворову и сегодня вечером поднимает якоря.

Дело однако устроилось иначе. Окончить кампанию взятием нескольких неважных крепостей, в виду тогдашних политических обстоятельств, было большой ошибкой. Потёмкин это понимал и потому решился прибегнуть к последнему средству — послать под Измаил Суворова. Решение снять осаду крепости тогда ещё до него не дошло, но он предчувствовал возможность такого исхода, и 25 ноября послал Суворову предписание. Он писал, что турецкая флотилия под Измаилом почти вся истреблена. "Остаётся предпринять на овладение города, для чего ваше сиятельство извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду". В тот же день он послал другое письмо: "Моя надежда на Бога и на вашу храбрость, поспеши мой милостивый друг… Много там равночинных генералов, а из того выходит всегда некоторый род сейма нерешительного. Огляди все и распоряди и, помоляся Богу, предпринимайте". Через день или два Потёмкин получил донесение из–под Измаила о принятом там решении на счёт снятия осады, и 29 ноября вновь пишет Суворову, но уже не так решительно: тяжесть задачи и ответственности начинает его устрашать. Он говорит, что Гудович, Потёмкин и Рибас решили отступить прежде: "Предоставляю вашему сиятельству поступать тут по лучшему вашему усмотрению, продолжением ли предприятия на Измаил, или оставлением оного".

Предписание Потёмкина о назначении Суворова было получено под Измаилом 27 числа. Рибас остался, сообщив об этом Суворову тотчас же и прибавив: "С таким героем как вы, все затруднения исчезнут", но часть сухопутных войск под началом Потёмкина уже выступила и осадная артиллерия отправлена. Весть о назначении Суворова разнеслась моментально и подействовала электрически. Все до последнего солдата поняли, в чем будет состоять развязка минувшего тяжёлого бездействия, и одно из высших лиц в частном письме выразилось без оговорок: "Как только прибудет Суворов, крепость возьмут штурмом".

Суворов отвечал Потёмкину 30 ноября: "Получа повеление вашей светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй вам свою помощь".

Назначив под Измаил Фанагорийский гренадерский полк, 2 сотни казаков, 1000 арнаутов и 150 охотников Апшеронского полка, он приказал изготовить и отправить туда 30 лестниц и 1000 фашин. Сам выехал с конвоем из 40 казаков и с дороги послал генерал–поручику Потёмкину приказ вернуться к Измаилу. Время было дорого, Суворов оставил свой конвой и поехал с удвоенной скоростью. Рано утром 2 декабря, после больше чем 100-вёрстного пути, два всадника подъехали к русским аванпостам: то был Суворов и казак, вёзший в небольшом узелке багаж генерала. Раздалась приветственная пальба с батарей, все оживились и просияли: в лице маленького, сухопарого, неказистого старичка явилась победа.

Осмотревшись и собрав сведения, Суворов увидел, что ему предстоял подвиг, быть может более трудный, чем он полагал прежде. Крепость была первоклассная и защищала её целая армия, усиленная в последнее время гарнизонами покорённых русскими крепостей, которым грозил гнев Султана, обрекавший их на смерть в случае сдачи Измаила. Всего считалось, с городскими жителями под ружьём, 42,000 человек на казённом довольствии, но в сущности, по турецкому обычаю, было не свыше 35,000, в том числе 8,000 кавалерии. В военных припасах было изобилие; продовольствия имелось месяца на 1 1/2. Главным начальником был поседелый в боях Айдос–Мехмет–паша, твёрдый и бесстрашный воин, одинаково далёкий от самонадеянности и слабодушия. Силы русских были меньше; наиболее близко к истине 28 – 31,000, в том числе меньше половины казаков. Осадной артиллерии не было; полевая имела боевых припасов не больше одного комплекта; в продовольствии и других потребностях чувствовался крайний недостаток, который пополнить было невозможно по зимним условиям и недостатку времени; больных было много. В общем итоге положение дел было очень неутешительным, тем не менее штурм был необходим в военном и политическом отношении, и потому оставалось только обеспечить его успех всем, чем можно.

Немногие дни, которыми Суворов располагал до приступа, были наполнены кипучей деятельностью. Шли переговоры с турками, велась переписка с Потёмкиным, собирались сведения через шпионов, возводились батареи, обучались войска. Рибас доносил Суворову каждый день о постройке и вооружению батарей на Чатале, о результатах канонады, о работах турок, о их замыслах. Через несколько дней у него все было готово к атаке, и каждый солдат знал своё место и дело. На сухом пути на топливо резали тростник и камыш, заготовили 40 штурмовых лестниц и 2000 больших фашин. От Галаца вызваны маркитанты с провизией. Суворов объезжал полки, говорил с солдатами так, как только он один умел говорить, вспоминал прежние победы, не скрывал серьёзности положения и больших трудностей предстоящего штурма. "Валы Измаила высоки, рвы глубоки, а всё–таки нам надо его взять: такова воля матушки-Государыни". Солдаты отвечали, что с ним возьмут, и в словах их звучала спокойная уверенность. Суворов выбрал место в стороне, приказал насыпать вал и вырыть ров. Сюда высылались солдаты из полков и практиковались в переходе через ров, эскаладирования вала и т. п. Ученья делались ночью, чтобы не возбуждать внимания турок; в программу входил и удар штыком, но не в пустое пространство, а в фашины, представлявшие турок.

Рекогносцировки производились несколько раз; в них принимали участие генералы и штаб–офицеры, дабы все штурмующие колонны были ознакомлены с верками, против которых им придётся действовать. Суворов сопровождал их, а руководил рекогносцировкой особый офицер. Когда выяснили основные подробности неприятельской обороны, заложили на флангах по две батареи с 40 полевыми орудиями. Батареи имели цель замаскировать намерение штурмовать крепость и усыпить бдительность турок надеждой на осаду. Турки пытались разрушить эти батареи своим огнём, но без успеха.

Суворов не возлагал на переговоры них большой надежды. Двукратное отступление русских от Измаила в прошлом и нынешнем году давали туркам надежду на такой же исход и третьей попытки. 1 декабря Рибас получил от Потёмкина письмо на имя измаильского сераскира, которое следовало передать по прибытии Суворова. Потёмкин предлагал сдать крепость, обещая отпустить войска и жителей за Дунай с их имением, грозил иначе участью Очакова и в заключение сообщал, что для исполнения назначен генерал граф Суворов. Суворов послал и своё, дав сроку на ответ 24 часа; он приложил записку: "Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление — воля; первый мой выстрел — уже неволя; штурм — смерть. Что оставляю вам на рассмотрение".

Один из пашей разговорился с посланным офицером, знавшим турецкий язык, и сказал ему: "Скорее Дунай остановится в своём течении и небо упадёт на землю, чем сдастся Измаил". Сераскир же отвечал на другой день, к вечеру. Он прислал довольно длинное письмо, сущность которого состояла в отказе, если не будет разрешено послать двух человек к визирю за повелением, если не дадут сроку 10 дней вместо 24 часов и не заключат на это время перемирие. Турки хотели затянуть дело, но они имели дело не с Потёмкиным и не с Кобургом. Сераскир прислал парламентёра и 9 числа, как будто за ответом: ему не хотелось считать дело безвозвратно оконченным. Суворов отвечал словесно, что если в тот же день не будет выставлено белое знамя, то последует штурм, и никто не получит пощады. Белое знамя не показалось, участь Измаила была решена.

В тот же день Суворов собрал военный совет. Советоваться ему было не о чем, но поступая так, он действовал на основании закона и пользовался этим, чтобы передать другим принятое решение, сделать свой взгляд их взглядом, своё убеждение их убеждением. Это трудно для ординарных начальников, не возвышающихся ничем, кроме своего положения, но легко для таких, как Суворов. Немного говорил Суворов, и однако увлёк всех, увлёк тех самых людей, которые несколько дней назад считали штурм невозможным. Младший из присутствовавших, бригадир Платов, произнёс слово штурм, и штурм был решён всеми 13 лицами без исключения.

Совет постановил: "Приближась к Измаилу, по диспозиции приступить к штурму неотлагательно, дабы не дать время неприятелю ещё более укрепиться, и посему уже нет надобности относиться к его светлости главнокомандующему. Сераскиру в его требовании отказать. Обращение осады в блокаду исполнять не должно. Отступление предосудительно победоносным её Императорского Величества войскам. По силе четвёртой на десять главы воинского устава".

Штурм был назначен на 11 число. Турки считали осадный русский корпус в 85000 человек, ожидали штурма каждую ночь, половина людей не спала и сидела в землянках, сераскир объезжал крепость 2–3 раза, ночью осмотр делали татарские султаны и янычарские агаси, ходили дозоры. Обыватели защищаться не склонны, женщины убеждают пашей к сдаче, но те хотят обороняться, да и вообще военные надеются на свои силы. Таковы были донесения перебежчиков. Суворов не только ими не секретничал, а приказал оповестить всех, от высших начальников до рядовых.

Хотя каждую ночь пускали ракеты перед рассветом, чтобы приучить к ним турок, но на этот раз войска предупреждены о настоящем значении трёх ракет. Запрещено строго, по завладении валом, врываться внутрь города, пока не будут отворены ворота и впущены резервы. Начальникам взаимно согласовать движения частей, но начав атаку, не останавливаться. Искать под бастионами пороховые погреба и ставить к ним караулы; оставлять сзади, в приличных местах, также караулы при движении внутрь города; ничего во время атаки не зажигать; христиан, безоружных, женщин и детей не трогать. Штурмовым колоннам иметь впереди стрелков и рабочих с топорами, кирками и лопатами, сзади резерв по назначению; колонным командирам употреблять резервы по своему усмотрению и в случае надобности подкреплять ими других. Диспозиция была обстоятельная и заключала много практических указаний и наставлений.

10 декабря с восходом солнца открылась сильнейшая канонада с флотилии, с острова и с 4 фланговых батарей. Действовало несколько сот орудий, не прекращая огня до ночи. Турки отвечали горячо, но с полудня стали стрелять реже, а ночью вовсе замолчали. Город сильно пострадал, но немалую потерю понесли и русские; между прочим взорвана бригантина с 200 человек экипажа. К ночи бежали в Измаил несколько казаков: турки были предупреждены о штурме. Они рассчитывали сделать к утру три вылазки: на фланговые батареи и на главную квартиру Суворова, которая охранялась незначительным отрядом, но не успели.

Спустилась ночь; через непроглядную тьму только вспыхивал огонь выстрелов, да и те мало–помалу замолкли и наступила тишина, прерываемая по временам только глухими звуками, доносившимися из крепости. Мало кто спал в эту ночь; не спал и Суворов. Он ходил по бивакам, заговаривал с офицерами и солдатами, напоминал им прошлые славные дни, внушал уверенность в успехе. Вернувшись к своему биваку, он прилёг к огню, но не спал. Тут же находилась его многочисленная свита: чины полевого штаба, ординарцы, адъютанты, были и посторонние — знатные иностранцы, гвардейские офицеры, даже придворные — все те, которым позже, в кавказской армии, дано меткое прозвище фазанов. Они впрочем группировались больше на флотилии. Некоторые из них принесли существенную пользу при штурме, имена других сделались потом знаменитыми на различных поприщах.

В 3 часа, по ракете, войска выступили к назначенным по диспозиции пунктам; в 5 1/2 в густом тумане двинулись на штурм. Атаку с запада и севера проводили три колонны генерал–майоров Львова, Ласси и Мекноба, под общим началом генерал–поручика Потёмкина. На левой половине боевого порядка действовали три колонны бригадиров Орлова, Платова и генерал–майора Голенищева–Кутузова, под общим началом генерал–поручика Самойлова. Из них четвёртая и пятая состояли из спешенных казаков с укороченными пиками, а пятая исключительно из казаков–новобранцев; обе колонны подчинялись генерал–майору Безбородко. Стрелки, шедшие в голове колонн, должны были остановиться у крепостного рва и огнём поражать защитников. Для десанта и атаки с реки под началом генерал–майора Рибаса назначались три колонны: генерал–майора Арсеньева, бригадира Чепеги и гвардии майора Маркова. Кавалерийский резерв сухопутной стороны располагался перед тремя воротами и состоял под командованием бригадира Вестфалена. Суворов находился на северной стороне невдалеке от третьей колонны.

Колонны двинулись, соблюдая тишину. Турки сидели смирно, не выдавая себя ни одним выстрелом. Но когда колонны подошли шагов на 300 или 400, открылся адский огонь. Атакующие ускоренным шагом продолжали движение. Прежде других подошла ко рву вторая колонна, перешла ров, по лестницам взошла на вал и пошла влево, очищая вал от защитников. Первая колонна действовала против каменного редута Табия. Овладеть им открытой силой было невозможно; колонна направилась правее, к палисаду, протянутому от редута к берегу Дуная. Генерал Львов перелез через палисад, за ним Фанагорийские гренадеры и Апшеронские егеря, и атакой во фланг и с тыла овладели ближайшими дунайскими батареями, под картечным огнём из Табии. Из редута на них ударили в сабли; колонна штыками отбила вылазку; не обращая внимания на картечный огонь и ручные гранаты, обошла редут под самыми его стенами, оставила его позади себя и продолжала движение вперёд. Львов был ранен, за ним полковник князь Лобанов–Ростовский. Повёл колонну полковник Золотухин, на штыках дорвался до ворот, овладел ими, затем другими, впустил через ворота резерв и соединился со второй колонной. В это время на противоположном фланге шестая колонна тоже овладела бастионом, но держалась с большими усилиями под напором турок, получавших свежие подкрепления, причём убит бригадир Рибопьер. Дважды Кутузов оттеснял неприятеля и дважды был сам оттеснён к самому валу. Произошло замедление, которое в настоящих обстоятельствах не обещало ничего хорошего. Кутузов двинул резерв, оставив часть его для обороны занятого рва; свежие силы атаковали скопившихся турок и опрокинули их окончательно. Колонна стала твёрдою ногою на бастион и, разделившись на две части, двинулась по куртинам для очищения соседних.

Ещё труднее была выполнена задача 4 и 5 колоннами, составленными из казаков. Когда часть четвёртой колонны взошла на вал, а другая оставалась ещё за рвом, соседние Бендерские ворота вдруг отворились и турки, бросившись в ров, ударили во фланг атакующим. Колонна таким образом была разрезана на двое, и положение находившихся на валу становилось очень опасным. Тут, вне крепости, произошла ожесточённая хватка; сражавшиеся смешались в темноте, крики ура и алла беспрестанно сменялись, указывая, какая сторона одерживала верх; казаки несли страшный урон и гибли под саблями турок почти безоружные, с перерубленными пиками. В это время пятая колонна встретила глубокий крепостной ров, наполненный водой по пояс человеку. Перейдя ров под сильным перекрёстным огнём, казаки стали взбираться на вал, но услышали вправо от себя громкие крики турок и шум жестокой свалки. Они остановились, стали колебаться и тотчас же были сбиты с вала в ров. Суворов, находившийся недалёко от 4 колонны, тотчас послал подмогу из частных резервов обоих флангов и из общего кавалерийского. Усилия прибывших войск быстро изменили картину боя. Турки, оставшиеся вне крепости, погибли почти все под штыками и саблями. Обе колонны опять пошли на штурм, после тяжёлых усилий утвердились на валу при содействии присланного Кутузовым батальона, сомкнулись с 3 и 6 колоннами, и часть казаков проникла до берега реки по лощине, облегчив таким образом задачу колонны Арсеньева. Генерал Безбородко был ранен, место его заступил бригадир Платов.

Труднее всех было третьей колонне, штурмовавшей с севера самый сильный бастион крепости. Высота вала и глубина рва были так велики, что приходилось 5 1/2-сажённые лестницы связывать по две. Войска поднялись с чрезвычайными усилиями и наверху вала встретили сильный отпор. Только когда подоспел резерв, удалось сломить турок, утвердиться на бастионе и завладеть соседними верками, причём Мекноб был тяжело ранен.

Несмотря на сильный туман, суда флотилии благополучно подошли к берегу, производя неумолчный огонь. Войска высадились, двинулись вперёд и одновременно ударили на турок с беззаветною храбростью. Начальники, в том числе несколько иностранных офицеров, давали солдатам блестящий пример своим бесстрашием. Многие из них были ранены, но порыв войск не ослабел. Удачной атаке содействовала первая штурмовая сухопутная колонна, завладевшая несколькими дунайскими батареями, тем облегчив высадку войск. Турки были сбиты, и Рибас сомкнулся с колоннами Львова и Кутузова.

В 8 утра вся ограда крепости находилась в руках русских. Потеря была большая, расстройство значительное. Турки готовились к отчаянной обороне на улицах и в домах. Рассвело; численное неравенство противников сделалось заметным, к тому же русские были в растянутой линии. Приказано было укрепиться, перевести дух и продолжать атаку, не давая туркам опомниться. Колонны двинулись, завязался такой упорный бой, с которым ночной штурм не мог идти в сравнение. Шло не общее сражение, а вереница частных кровопролитных дел. Каждая площадь была полем сражения, в каждой улице и переулке обороняющийся пользовался выгодами своего положения. Из домов летели в русских пули; большие дома, особенно "ханы" (гостиницы), обратились в маленькие крепостцы и замки, которые надо было штурмовать с помощью лестниц и выламывать ворота или разбивать пушечными выстрелами.

Русские войска двигались к центру, живое кольцо вокруг турок сжималось. Давалось это с тяжкими усилиями и большим уроном, особенно терпели казаки 4 и 5 колонн: вследствие неполноты своего вооружения, победный путь доставался им дорого. Был момент, когда на большой площади они, окружённые турками, могли погибнуть, если бы не выручила их регулярная пехота и Черноморские казаки с флотилии.

Один из татарских султанов, Каплан–гирей, собрав несколько тысяч турок и татар, бурным потоком опрокинулся на наступающих. Смяв Черноморских казаков и отняв у них 2 пушки, он перебил бы их без остатка, если бы не подоспели три батальона, но и те решили дело не сразу. Окружённый Каплан–гирей бросался как лев во все стороны, на предложения сдаться отвечал сабельными ударами и умер на штыках. С ним полегло тысячи 3–4, но подобные эпизоды не могли уже изменить исхода боя. По приказанию Суворова в город вступили все резервы, пехотные и кавалерийские, но работала одна пехота, пробиваясь к городскому центру, а коннице велено было держаться поодаль и обирать у убитых ружья и патронницы. Первым добрался до середины города генерал Ласси; за ним стали приближаться другие. К часу дня был занят весь город. Турки продолжали обороняться лишь в мечети, двух ханах и редуте Табия, но были выбиты или сдались.

Старик Айдос–Мехмет не пережил этого кровавого дня. Он засел в каменном хане с 2,000 янычар и несколькими пушками. По приказанию генерала Потёмкина полковник Золотухин с батальоном Фанагорийских гренадер атаковал этот хан, но долгое время без успеха. Наконец ворота были выбиты пушечными выстрелами, и гренадеры ворвались внутрь, где турки продолжали обороняться. Только когда большая их часть была переколота, остальные стали просить пощады и были выведены из хана для отобрания оружия; в их числе находился и Айдос–Мехмет. В это время пробегал мимо егерь. Заметив на паше богатый кинжал, он подскочил и хотел его вырвать из–за пояса; один янычар выстрелил в дерзкого, но попал в офицера, отбиравшего оружие. Этот выстрел был принят за вероломство, и разъярённые солдаты перекололи почти всех турок. Айдос–Мехмет умер от 16 штыковых ран. Офицерам удалось спасти не больше ста человек.

Суворов приказал кавалерии окончательно очистить улицы. Отдельные люди и небольшие группы защищались как бешеные, другие прятались, и приходилось спешиваться, чтоб их искать. К 4 часам все было кончено.

Двукратная неудача под Измаилом, невзгоды осады, крайнее возбуждение солдат вследствие дорого доставшейся победы, все это вместе сделало измаильский штурм в высшей степени кровавым. Солдаты рассвирепели: под их ударами гибли все, и упорно оборонявшиеся, и безоружные, и женщины и дети; обезумевшие от крови победители криками поощряли друг друга к убийству. Офицеры не могли удержать их от слепого бешенства. За убийством шёл грабёж, прискорбное знамение времени. По улицам и площадям валялись груды, чуть не холмы человеческих трупов, полураздетых, даже нагих; торговые помещения, жилища побогаче стояли полуразрушенные; внутри все было разбито, разломано, приведено в негодность. Грабёж продолжался 3 дня, согласно заранее данному Суворовым обещанию; следовательно на другой и третий день продолжались ещё случаи насилия и убийства, а в первую ночь сплошь до утра раздавалась трескотня ружейных и пистолетных выстрелов.

Кутузов был назначен комендантом Измаила, в важнейших местах расставлены караулы, всю ночь ходили патрули. На следующий день совершено благодарственное молебствие при громе орудий. Много было неожиданных, радостных встреч между людьми, считавшими друг друга убитыми, много было и тщетных расспросов о товарищах и близких, упокоенных навеки. После молебна Суворов пошёл к главному караулу, который держали Фанагорийские гренадеры. Он поздравил их с победой, хвалил их храбрость, говорил, что доволен ими; объявил свою благодарность и всем другим войскам. Два дня спустя он был на обеде, который Рибас давал на своей флотилии; на следующий день — на обеде генерала Потёмкина.

Тем временем подавалась помощь раненым, прибирались мёртвые. С самого начала был открыт огромный госпиталь внутри города. Тела убитых русских свозились за город, где были преданы честному погребению, по уставу церковному. Неприятельских трупов было так много, что следовало опасаться появления заразы, если замедлить погребением. Приказано бросать их в Дунай, и на эту работу употреблены пленные. Измаил был очищен от трупов только через шесть дней. Пленные были направлены партиями на Николаев под конвоем казаков, уходивших на зимние квартиры.

Суворов послал Потёмкину донесение: "Нет крепче крепости, отчаяннее обороны, как Измаил, падший пред высочайшим троном её Императорского Величества кровопролитным штурмом. Нижайше поздравляю вашу светлость". Потом послал реляцию с цифровыми данными. Убитых неприятелей 26,000, пленных до 9,000, но на другие сутки из них умерло до 2000; турецких женщин и детей до 3,000, христиан и евреев от 5 до 6,000, которые водворены по–прежнему в их жилища. Пушек досталось 265, знамён 364, бунчуков 7, санджаков 2, пороху 3,000 пудов, судов 42, но почти все повреждены до негодности; боевых запасов, продовольствия и фуража огромное количество, лошадей около 10,000. Потеря русских убитыми и ранеными сначала показана приблизительно в 4,000, потом — убитых 1,880, раненых 2,648, всего 4,528, считая с офицерами. Позднейшие сведения определяют число убитых в 4,000, а раненых в 6,000, всего 10,000, в том числе 400 офицеров (из 650).

Войска получили громадную добычу: в донесении Екатерине Потёмкин называет её "чрезвычайной"; в письме Кобургу Суворов говорит, что она превышала миллион рублей. В Измаил были перевезены купеческие склады из крепостей, капитулировавших раньше, стало быть условия для грабежа оказались самыми благодарными. Сколько же было испорчено и уничтожено, если получено более, чем на миллион рублей? Солдаты не знали что делать с награбленным добром, продавая его всякому за бесценок. Они сорвали с древок знамёна и щеголяли, опоясанные ими; часть этих знамён была от них отобрана, но остальные пропали и в счёт трофеев не вошли. К добыче надо отнести и неизвестное число пленных обоего пола и разных возрастов, которых с разрешения Суворова разобрали офицеры, обязавшись подписками в порядочном их содержании и человеколюбивом обращении. Сам Суворов по обыкновению ни до чего из добытого грабежом не коснулся, отказавшись от всех поднесённых ему вещей. Даже когда привели к нему, на память о славном дне, великолепного, в богатом уборе коня, он отказался и от коня, сказав: "донской конь привёз меня сюда, на нем же я отсюда и уеду". Один из генералов заметил, что теперь тяжело будет Суворовскому коню везти на себе вновь добытые лавры; Суворов отвечал: "донской конь всегда выносил меня и моё счастие". Недаром же солдаты говорили: "наш Суворов в победах и во всем с нами в паю, только не в добыче".

Измаильский штурм отличался нечеловеческим упорством и яростью турок: после переговоров они знали, что им пощады не будет. Но это упорство безнадёжного отчаяния, в котором принимали участие даже вооружённые женщины, могло быть сломлено только крайним напряжением энергии атаковавших, высшей степенью возбуждения их духа. Храбрость русских войск под Измаилом дошла до совершенного отрицания чувства самосохранения. Офицеры, главные начальники были впереди, бились как рядовые, ранены и убиты в огромном числе, а убитые до того изувечены страшными ранами, что многих нельзя было распознать. Солдаты рвались за офицерами, как на состязании; десять часов непрекращающейся опасности, нравственного возбуждения и физических напряжений не умалили их энергии, не уменьшили сил. Многие из участников штурма потом говорили, что глядя при дневном свете и в спокойном состоянии на те места, где они взбирались и спускались ночью, они не верили своим глазам и едва ли рискнули бы повторить это днём.

В диспозиции указано было все существенное, начиная от состава колонн и кончая числом фашин и длиною лестниц. Определено число стрелков при колонне, их место и назначение, так же как и рабочих. Назначены частные и общие резервы, их места и условия употребления. Указаны направления колонн, предел их распространения по крепостной ограде и проч. Эти наставления были хорошо поняты, внимательно и толково исполнены. Нельзя не подивиться, что в разгаре боя и грабежа в городе не произошло ни одного пожара. Особого внимания заслуживают резервы: они не раз выводили штурмовые колонны из трудных обстоятельств; благодаря резервам первая, ночная часть действий была кончена скоро и с успехом.

Таким образом, успех измаильского штурма достигнут благодаря сочетанию изумительной нравственной силы русских войск с прекрасно составленным и исполненным планом действий. Штурм этот по размерам и значению предприятия, по неравномерности сил обеих сторон, по сложности и трудности исполнения, имеет мало равных примеров в военной истории. Здесь не крепость взята, а истреблена неприятельская армия, засевшая в крепости. Суворов, не останавливавшийся ни перед каким смелым предприятием, смотрел на измаильский штурм как на дело исключительное. Года два спустя, проезжая мимо одной крепости в Финляндии, он спросил своего адъютанта: "Можно взять эту крепость штурмом?" Адъютант отвечал: "Какой крепости нельзя взять, если взят Измаил?" Суворов задумался и, после некоторого молчания, заметил: "На такой штурм, как измаильский, можно пускаться один раз в жизни."

Почти так же, как Суворов, смотрела на измаильский штурм и Екатерина. Рискуя оскорбить Потёмкина в его очаковских воспоминаниях, она писала ему, что "почитает измаильскую эскаладу города и крепости за дело, едва ли где в истории находящееся". В мнении своём она руководилась между прочим тем оцепеняющим впечатлением, которое произвели измаильские известия на врагов и недоброжелателей России. И не мудрено: путь к Балканам лежал теперь перед русскими открытый, и на турок напала сильнейшая паника. Систовские конференции прервались; из Мачина все стали разбегаться, из Бабадага также; в Браилове, несмотря на 12000-ный гарнизон, жители просили пашу не медлить сдачей, как только русские появятся. В Букаресте просто не верили возможности измаильского погрома, несмотря ни на какие подтверждения; содержавшиеся в Богоявленске пленные турки пришли в такой ужас, что пристав их счёл долгом довести об этом Потёмкину. Изумление и восторг охватили русское общество; русские поэты, начиная с Державина и кончая Петровым, выразили общее настроение в стихах; Суворов был засыпан поздравительными письмами и посланиями, летевшими к нему со всех сторон. Принц де Линь, сын, отличившийся и раненый под Измаилом, величал его "идолом всех военных"; принц де Линь, отец, благодаря его за внимание к сыну, писал, что графов было бы не много, если бы каждый из них сделал сотую долю того, что Суворов, и что дружба такого человека приносит честь и есть патент достоинства. Принц Кобургский тоже приветствовал своего бывшего сотоварища с обычной искренностью.

Суворов оставался в Измаиле 9–10 дней. Он писал Потёмкину, что предпринимать теперь что–либо серьёзное в Браилове поздно, надо усилить войска на Серете, и ему необходимо туда спешить. Он не жалеет комплиментов, благодарит Потёмкина от имени войск за его благосклонное письмо, уверяет, что все готовы за него умереть, что "желал бы коснуться его мышцы и в душе обнимает его колени". И как скоро все это изменилось!

Воротившись на короткое время в Галац, Суворов поехал затем в Яссы. Потёмкин приготовился к торжественному приёму измаильского победителя; были расставлены по улицам сигнальщики; адъютанту приказано не отходить от окна, чтобы своевременно известить Потёмкина. Проведал ли при эти приготовления Суворов, или так уж пришлось, но он въехал в Яссы ночью, никем не замеченный, и отправился на ночлег к старому своему знакомому, полицмейстеру, которого просил не разглашать о его приезде. На следующий день утром Суворов надел парадный мундир, сел в старинную колымагу своего хозяина и поехал к Потёмкину. Лошади были в шорах, кучер в широком плаще с длинным бичом, на запятках лакей в жупане с широкими рукавами. Никто не признавал обстановке Суворова; в таких экипажах езжали обыкновенно архиереи и иные духовные лица. Потемкинский адъютант не дался однако в обман и, когда подъезжала карета, доложил Потёмкину. Потёмкин поспешил на лестницу, но едва успел спуститься несколько ступеней, как Суворов взбежал наверх в несколько прыжков и очутился около Потёмкина, они обнялись и несколько раз поцеловались. "Чем могу я наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич", спросил Потёмкин, в полном удовольствии от свидания. "Ничем, князь", отвечал Суворов раздражительно: "я не купец и не торговаться сюда приехал; кроме Бога и Государыни никто меня наградить не может". Потёмкин побледнел, повернулся и пошёл в зал; Суворов за ним. Здесь он подал строевой рапорт, Потёмкин принял холодно; оба рядом походили по залу, не в состоянии будучи выжать из себя ни слова, затем раскланялись и разошлись.

Потёмкин не терпел около себя равного по положению, особенно равного с перевесом дарования. В кампанию 1789 года он оттёр от дела князя Репнина, дабы отнять от него возможность производства в фельдмаршалы. Суворов же был гораздо способнее Репнина и ещё неудобнее для Потёмкина. Иметь его под своим началом, отличать, осыпать милостями Императрицы Потёмкин был согласен, потому что победы подчинённого ставились ему в заслугу, но поставить его рядом с собой — ни в каком случае.

Потёмкин написал Екатерине: "Если последует высочайшая воля сделать медаль Суворову, то этим будет награждена служба его при Измаиле. Но так как из генерал–аншефов он один находился в действиях в продолжении всей кампании и, можно сказать, спас союзников, ибо неприятель, видя приближение наших, не осмелился их атаковать, то не благоугодно ли отличить его чином гвардии подполковника или генерал–адъютантом". Государыня на это согласилась, хотя не могла не понять, что её "добросовестный советодатель" кривит душой и руководится нечестными побуждениями. Она приказала выбить медаль, назначила Суворова подполковником Преображенского полка, наградила офицеров измаильского корпуса золотыми крестами, а солдат серебряными медалями.

Полковником Преображенского полка была сама Государыня; назначение подполковником было почётным, но не более. Обыкновенно этого отличия удостаивались старые заслуженные генералы; их было уже десять, Суворов стал одиннадцатым. Но продолжительная служба и взятие штурмом крепости с уничтожением неприятельской армии — заслуги разнородные. Недоброжелатели и завистники радовались, прочие недоумевали.

Обо всем Суворов узнал уже в Петербурге, куда поехал из Ясс. Войну пришлось кончать другим; великий мастер, который довёл искусство бить Турок до совершенства, отсутствовал. Но имя его осталось. В мнении войск Суворов уже не имел равных, и никакие обстоятельства не в силах были отодвинуть его в тень надолго.